– Это было жестко, – смеется она.
– Даже если я проживу тысячу жизней, это все равно останется самым неловким эпизодом за всю историю.
– Ну, не знаю. Твой папа и Чарли наверняка на этом не остановятся.
Я со стоном потираю шею.
– Нам всем при рождении должны вручать какую-нибудь «карточку второго шанса». Чтобы в шестнадцать ты мог выбрать – остаться со своей нынешней семьей или начать жизнь заново с другой.
Она сжимает мою руку.
– А можно будет выбрать какую-то конкретную новую семью?
– Нет. Здесь ты рискуешь.
– Значит, однажды ты просто появляешься на пороге чужого дома?
– Я еще не проработал детали, – говорю я. – Возможно, приняв решение, родишься заново, в новой семье?
– А твоя прежняя семья будет считать тебя умершим?
– Да.
– Но это так жестоко…
– Ладно, ладно. Может, они просто забудут, что ты существовал. Так или иначе, я не думаю, что многие решатся на такой обмен.
Она качает головой:
– Думаю, желающих будет достаточно. На свете немало плохих семей.
– А ты бы захотела? – спрашиваю я.
Она некоторое время задумчиво молчит, и я слушаю ритмичный стук колес по рельсам. Никогда еще не мечтал, чтобы поезд ехал помедленнее.
– Я могла бы отдать этот «второй шанс» кому-то, кому он правда нужен? – спрашивает она. Я знаю, она думает о своем отце.
Я целую ее волосы.
– Как насчет тебя? Ты бы остался в своей семье? – спрашивает она.
– А я бы вышвырнул вместо себя Чарли.
Она смеется:
– Может, не такая уж и хорошая идея. Представляешь, что было бы, если бы все имели право влезать в чужую жизнь? Хаос.
В том-то и проблема. Все уже это делают.
Наташа
ТАК СТРАННО ОКАЗАТЬСЯ в своем районе вместе с Даниэлем. Я смотрю на все вокруг его глазами. После довольно престижного Среднего Манхэттена моя часть Бруклина кажется бедной. По дороге, которой я обычно хожу домой и которая тянется через шесть кварталов, нам встречается множество одинаковых магазинов. Здесь есть ямайские ресторанчики, где подают вяленое мясо, китайские рестораны с пуленепробиваемыми стеклами, алкогольные магазины с пуленепробиваемыми стеклами, дисконты одежды и салоны красоты. В каждом квартале найдется по меньшей мере один продуктовый, окна которого залеплены рекламой пива и сигарет. В каждом квартале есть как минимум один пункт обналичивания чеков. Магазины теснят друг друга.
Я рада, что в темноте Даниэль не видит, как все здесь запущено. И мне тут же становится стыдно за эту мысль.
Он берет меня за руку, и несколько минут мы идем молча. Я ощущаю устремленные на нас любопытные взгляды. Мне приходит в голову, что это могло бы стать для нас привычным делом.
– На нас пялятся, – говорю я.
– Это потому, что ты такая красивая, – отвечает он и глазом не моргнув.
– Так, значит, ты заметил? – не унимаюсь я.
– Конечно, заметил.
Я останавливаюсь перед открытой дверью прачечной самообслуживания, из которой падает свет. Нас окружает запах моющих средств.
– Ты знаешь, почему они пялятся, да?
– Либо потому, что я не черный, либо потому, что ты не кореянка.
Лицо Даниэля скрыто в тени, но по его голосу я слышу, что он улыбается.
– Я серьезно, – говорю я досадливо. – Тебя это разве не напрягает?
Я не знаю, зачем допытываюсь. Может, мне нужны доказательства того, что, если бы у нас был шанс остаться вместе, мы бы выдержали груз этих взглядов.
Он берет меня за руки, и теперь мы стоим лицом к лицу.
– Может, и напрягает, но не особо. Как жужжащая муха, понимаешь? Раздражает, но опасности для жизни не несет.
– Но почему они пялятся? – Мне необходимо услышать ответ.
Он притягивает меня к себе и обнимает.
– Я понимаю, что для тебя это важно, и мне правда хочется дать тебе какое-то объяснение. Но, честно говоря, мне все равно, почему они это делают. Может, я наивен, но мне плевать на мнение окружающих. Мне плевать, если мы кажемся им чем-то экзотическим. Меня не волнует всякая политика. Что скажут твои родители, что скажут мои. Что меня действительно волнует – это ты. И я уверен: любви достаточно, чтобы преодолеть всю эту чушь. Это все правда чушь. Заламывание рук. Все эти разговоры о столкновении культур, о сохранении культур и о том, что станет с детьми. Все это стопроцентный бред, бред чистой воды, и я просто отказываюсь насчет этого париться.
Я улыбаюсь, уткнувшись ему в грудь. Мой хвостатый поэт. Не думала, что желание «не париться» можно превратить в настоящий бунт.
Мы сворачиваем с главной дороги на улицу, где больше жилых домов. Я по-прежнему пытаюсь смотреть на все глазами Даниэля. Мы проходим мимо рядов жмущихся друг к другу дощатых домиков. Они маленькие и довольно старые, но красочные и ухоженные.
Их крылечки, как мне кажется, все больше обрастают безделушками и подвесными горшками с растениями.
Было время, когда моя мама отчаянно хотела жить в таком доме. В этом году, еще до того, как заварилась вся каша, она даже устроила нам с Питером экскурсию по одному из таких домов, где никто не жил. Там было три спальни и просторная кухня. Даже имелся подвал, который, по ее прикидкам, можно было бы сдавать в субаренду в качестве дополнительного источника дохода. Питер сделал вид, что ему не понравился этот дом, – ради мамы, ведь он обожает ее и понимает, что мы никогда не сможем себе такое позволить. Он начал ко всему придираться.
– Задний двор слишком мал, и растения там завяли, – сказал он тогда. Он не отпускал ее от себя ни на секунду, и, когда мы вышли из того дома, она даже не погрустнела.
Мы проходим еще квартал с похожими домами, а потом вид снова меняется. Теперь мы в окружении преимущественно кирпичных многоквартирных зданий. Здесь в основном жилье внаем.
– Там сейчас бардак, – предупреждаю я.
– Ясно, – кивает Даниэль.
– И места мало. – Я не упоминаю о том, что у нас всего две комнаты.
Скоро он сам все увидит. Кроме того, через несколько часов это место перестанет быть моим домом.
Маленькие девочки из квартиры 2С сидят на крыльце, когда мы подходим. При виде Даниэля они, смутившись, опускают головы и не заговаривают со мной, как обычно. Я останавливаюсь возле металлических почтовых ящиков на стене. В нашем почты нет, из него лишь торчит меню китайского ресторана. Это любимое папино место, то самое, откуда он принес еду, когда вручал нам билеты на пьесу.
Кто-то, как всегда, что-то готовит, и в подъезде вкусно пахнет: маслом, луком, карри и другими приправами. Наша квартира на третьем этаже, поэтому я веду Даниэля к лестнице. Как обычно, свет в пролете между первым и вторым этажами не горит.
Мы молча идем в темноте, пока не поднимаемся на третий этаж.
– Пришли, – говорю я, когда мы наконец оказываемся перед дверью квартиры ЗА.
В некотором смысле рановато знакомить Даниэля с моим домом и моей семьей. Если бы у нас было больше времени, он бы уже знал все забавные подробности нашего быта. Знал бы о шторке в гостиной, которая отделяет «комнату» Питера от моей. Знал бы о том, что самая ценная для меня вещь в доме – карта звездного неба. Знал бы, что, когда моя мама захочет его чем-нибудь угостить, он должен просто взять это и съесть все целиком, и не важно, сыт он или нет.
Я понятия не имею, как рассказать ему все это. Потому снова повторяю:
– Там бардак.
Это странно – видеть его здесь, перед своей дверью. Он одновременно вписывается и не вписывается. Я всегда его знала, и одновременно мы только познакомились. Наша история слишком сжата. Мы пытаемся уместить целую жизнь в один день.
– Мне снять пиджак? – спрашивает он. – В этом костюме я чувствую себя идиотом.
– Не волнуйся, – говорю я.
– Мне предстоит знакомство с твоими родителями. Сейчас самое подходящее время поволноваться. – Он расстегивает пиджак, но не снимает его.
Я прикасаюсь к его разбитой губе:
– Знаешь, что хорошо? Ты запросто можешь облажаться. Ведь ты, вероятно, никогда больше их не увидишь.
Он печально улыбается. Я пытаюсь не падать духом, и ему это известно.
Я достаю из рюкзака ключи и отпираю дверь. Везде горит свет, и слишком громко играет регги Питера. Я ощущаю ритм в груди. Три чемодана стоят прямо у двери. Еще два раскрыты, лежат поодаль. Я сразу замечаю маму.
– Выключи эту свою музыку, – говорит она Питеру, увидев меня. Он выключает, и внезапно наступившая тишина кажется пронзительной.
Она поворачивается ко мне:
– Господи Иисусе, Таша. Я пыталась до тебя дозвониться все это…
Проходит секунда, прежде чем она замечает Даниэля. Заметив, замолкает и долгое время смотрит то на него, то на меня.
– Кто это? – спрашивает она наконец.
Даниэль
НАТАША ПРЕДСТАВЛЯЕТ МЕНЯ своей маме.
– Это мой друг, – говорит она. Я совершенно точно уловил заминку перед словом друг. Ее мама тоже это услышала и теперь изучает меня, как какого-нибудь инопланетного жука.
– Мне жаль, что наше знакомство произошло при таких обстоятельствах, миссис Кингсли. – Я протягиваю ей руку.
Сначала она смотрит на Наташу (это взгляд, говорящий как ты могла так со мной поступить?), но потом вытирает ладонь о платье и отвечает мне лаконичным рукопожатием и еще более лаконичной улыбкой.
Наташа уводит меня из маленького коридора, где мы все теснимся, в гостиную. По крайней мере, мне кажется, что это гостиная. Смятая синяя ткань лежит на полу, а под потолком протянута веревка, которая делит комнату надвое. Потом я замечаю, что в этой комнате вся мебель дублируется – два дивана, два комода, два стола. Это их спальня. Наташа делит ее с Питером. Когда она говорила, что у них маленькая квартира, я и не понял, что они бедные. Я еще так мало о ней знаю.
Ее брат с улыбкой подходит ко мне и протягивает руку. У него дреды и одно из самых дружелюбных лиц на свете.
– Таша еще никогда не приводила сюда парня, – говорит он. Его заразительная улыбка становится еще шире.