ее тяжких шагов, раскачиваются, боль убаюкивают.
«Жалко девок,- журится Дуриманиха,- да одной жалостью сыт не будешь. Обещали председательке
трактор откуда-сь пригнать, дак когда это еще будет!.. А землица пустует. Бурьянится. Совсем за
войну одичала… А лошаденку-таки дал Кондратьев».
Все тогда кинулись на шлях поглядеть, что за коня ведет дед Поликарп. А увидели и притихли.
Плелась за дедом, устало мотая головой и широка расставляя задние ноги, с большим животом
соловая кобыла. Она была настолько худа, что, казалось, ее острые кости вот-вот проткнут кожу и
рухнет кобыла рядом с заляпанными грязью лаптями деда Поликарпа. Остановившись, она
отрешенно закрыла глаза и, отвесив нижнюю губу, казалось, уснула.
-Она, Поликарп, хоть и брюхата,- сказал колхозный кузнец дед Никифор,- а видать, тебе ровесница.
-Ага!- взорвался Поликарп, которому за долгую дорогу пришлось наслушаться всякого, особенно от
проезжающих мимо солдат.- Семнатка, твою двадцать! Думал, задарма тебе рысака далуть? Слава
Богу и за это. А чем зубы скалить, дак лучше б копыта ей прибрал. Вон как разлапились.
Дети, обступив кобылу, гладили ее, выщипывали неотлинявшую, торчащую клочьями старую
шерсть, сгоняли мух, облепивших ноздри и слезящиеся глаза.
-А звать ее как?- спросили у Поликарпа.
Дед снял тяжевую оброть, развел руками:
-Кобыла да и все.
-Звездочка!- наперебой закричали дети, указывая на белое пятно на лбу. Кобыла открыла глаза и
только сейчас заметила людей и зеленые пучки травы в протянутых к ней руках.
-Может в плуг ее?- глядя в землю, будто с ней он советовался, а не с притихшим колхозом, сказал
Поликарп.- Все ж таки подмога…
-Христос с тобой, хрен ты старый!- загалдели бабы.- Она ж вот-вот! На сносях! Подмога!.. Подмога
от нас ей треба!
-А как гектары на нее дадуть?- крутнул головой дед.
-Не дадуть!- стояли на своем бабы.- Кондратьев заступится!
И спасли животину от плуга, а сами влезли в него, и ни конца этому ярму не видно, ни края.
-А Кондратьев этот наш будет или прислали откуль?- спросили Дуриманиха, когда бабы, напившись
березовику и отдышавшись, присели у колод.
-Наш,- за всех сказала Надежда.- Из партизан.
-Тож-то,- довольная ответом, сказала Дуриманиха.- Даром что большой человек, а слово свое
держит. Пошли ему, Господи, здоровья да детей хороших, - перекрестилась она, глянув на
молчавшие вершины берез.
-Нету у него никого,- негромко ответила Надежда.- Когда немцы узнали, что Кондратьев командир
партизанского отряда, похватали всех и детей стали мучить на глазах у его бабы. Чего они
добивались, никто не знает, только ничего, видать, не добились, раз из гестапо привезли домой.
Повязали всех и хату подпалили… И стояли с собаками, пока крыша обвалилась… Ходит теперь
Кондратьев на пожарище свое. Сядет на камень, что перед крыльцом лежал и махру смалит…
Печально примолкли бабы, чужое горе к своему примеряя.-А Васька ваш картошинку спрятал, - заглядывая в усталые глаза Варвары своей грустной синевой,
тихо проговорила маленькая Ирка, дочка Городской.
-Васька, негодяй паршивый! Положь сейчас же!- стукнув кулаком по коленке, строго сказала
Варвара.
Восьмилетний Васька, потупясь, стоял у костерка, только что им разведенного, и молчал. А двое его
младших братьев, не в силах скрыть заговорщицкой радости, припав к земле животами, дули в
костер.
-Они ее уже пекут…- все с той же грустной безысходностью выдала тайну братьев девочка и
тяжело, по-взрослому вздохнула:- И съедят…
-Паразиты несчастные, для вас же пашем!- всхлипнула Варвара, понимая и меру Васькиного греха, и
то, что его к этому вынудило. Она тяжело стала подниматься, но ее сухо и властно остановила
Дуриманиха:
-Сядь! Остынь, Варвара!
А Варвара хоть и послушалась, но все еще кипятилась, пока Дуриманиха не подала ей кружку
березовика. Не Ваську ругала Варвара, а все еще смириться не могла с долей своей вдовьей да с
безотцовством детей. Затихла промеж баб, успокоилась с виду, а в памяти прошедшая зима встала и
тот морозный январский день.
Сожженный немцами колхоз, кое-как успевший зарыться перед зимой в землянки, собирал теплые
вещи для фронта.
В церкви было тихо и безветренно, но настоянный на морозе камень, наполнял внутренность храма
до остроты колючим холодом. Поздний рассвет играл в инее стен и золоте алтаря.
Перед иконой Божьей Матери горела лампадка, освещая лицо учительницы, писавшей что-то на
листе грубой, разлинованной бумаги. Сзади и по сторонам от нее стояли бабы с последним, что у
них осталось и что могло относиться по оценке военного времени к разряду теплых вещей для
фронта.
Писавшая поминутно прятала кулак с не видимым в нем карандашом в рукав, дышала в него
осторожно, боязливо косясь на зыбкий огонек перед иконой. Казалось, и огонь лампадки ежился от
холода, временами застывал, как примороженный.
Всякий раз, когда учительница дышала на пальцы, глаза ее извиняюще моргали стоящим вокруг
бабам и лику иконы, участливо на нее глядевшим.
-Игнатьевна, надень варежки,- шепотом советовали ей бабы.
-Что вы, голубушки,- в тон им вздыхала учительница.- Нельзя. Пишу ведь…
Васька неслышно подошел к столу, снял с головы отцовскую шапку и положил перед собой.
-Надень шапку, Иванов,- машинально сказала учительница, продолжая писать.- В нашей церкви
можно…
-Надень, надень,- зашикали бабы.
-Я папке принес послать,- не отрывая взгляда от шапки, негромко проговорил Васька.
Учительница перестала писать, посмотрела на Ваську, забыв подышать на окоченевшие пальцы, а
бабы затихли разом.
-Спасибо тебе, сынок,- почему-то шепотом и очень серьезно, как взрослому, сказала она.- Папка твой
знает, что ты настоящий парень, но шапку такую носить ему по форме не положено. Это фрицыносили бабьи платки… Ты же знаешь.
Притихшие бабы, казалось, дышать перестали. Все замерло. Лишь в разбитые шибки задувало
искристую пыль с морозных сугробов да метался, вспугнутый тишиной, огонек лампадки.
-Надень шапку, сынок,- с материнской заботой попросила учительница.- Нам выдержать надо эту
зиму. До весны дожить, чтобы пахать и сеять. Красную Армию кормить, чтоб победа пришла
скорей… Надень шапку, сынок, до весны еще далеко.
Васька молча, стесняясь баб, подскреб к себе пальцем отцовскую шапку, вздохнул, отходя от стола.
-У них и вправду сдавать нечего. Варвара чуть выхватила детей из огня,- сказал кто-то из баб, а
стоявшая сзади молодуха, прошептала со стыдливой неприязнью за свою нерешительность: «Прости
меня, Феденька»,- достала из-за пазухи меховые рукавицы:
-Запиши и от нас, девк,- твердо, на всю церковь, сказала она.- От семьи Федора Ковалева.
А Васька так и вышел из церкви с непокрытой головой.
Вот в тот самый день и получила Варвара похоронку на мужа, вернувшись из леса. И, как полоумная,
метнулась за околицу сгоревшей деревни да у дуба, где простилась с Николаем, выла и ревела с
ветром и дубом в обнимку.
А для Васьки отец еще воевал, освобождал покоренные державы, помогал жить, верить в людей и
будущую победу.
Только перед самой посевной Васька нашел похоронку под жердями материнского топчана. Узнал
правду об отце и надолго потух. Редко когда улыбнется, словно во сне забудется, да спохватится – и
опять бездонная грусть в глазах. Стал по ночам выходить из землянки, долго и пристально глядеть на
дорогу
-Может лунатиком сделался мой Василек?- с тревогой забежала Варвара в кузницу к деду Никифору.
Дед, чадя махоркой и щурясь на краснеющие угли в горне, спросил:
-Плачет по батьке?
-Если б же плакал, а то молчит, как каменный.
-Значит, характером набирается,- уважительно сказал дед, несколько раз качнув мехом, пока угли не
заискрились.- Детство в нем выгорает. Закаляется, значит, Васек твой… Ума и горя набрался он не
меньше, чем мы с тобой. Значит, бумажке той казенной не верит и батьку, видно, крепко ждет.
И горьким стыдом полыхнула Варвара от слов этих, словно чужими глазами на себя глянула и
увидела ту самую предательскую смиренность, которой не поддался ее Васька, не допустил до
сердца и один боролся, в мыслях заставляя отца своего жить, подниматься в атаку, чтобы вместе
добывать ту самую большую и окончательную победу.
И сейчас ощутила Варвара на себе недетскую проницательность сыновнего взгляда, словно Васька
отцовскими глазами ей в душу заглядывал с тем самым, присущим отцу серьезным спокойствием.
И смяло это Варвару, и устыдило в ее никчемной суетливости, вызванной больше нечеловеческим
горем, нежели необходимостью.
Со стороны деревни донесся, приглушенный расстоянием, дребезжащий звон.
-Обед!- со всех сторон поля закричали дети.- Звонило ударило!
Бабы разобрали еловые лапы в окопчике, достали мешок с ведерным чугуном, глиняные миски с
емкими деревянными ложками и завернутую в домотканое полотенце тяжелую ковригу, из желудей
и травы, испеченного хлеба.Тут же, из полотенца, выпал в обшарпанных ножнах, тяжелый, с орлом и свастикой тесак.
Расстелили рядно.
Бабы и дети, с затаенным молчанием, следили, как, прижимая к сухой груди, резала Дуриманиха
ковригу, как ломались на тесаке ломти и тяжело падали старухе в подол и разостланное по рядну
полотенце, как раздавала она этот хлеб каждому, стараясь никого не обделить.
Перекрестившись, Дуриманиха размешала варево, чтоб отстоявшаяся молочная забелка вся
разошлась в чугуне, налила детям в миски.
Бабы подсели к чугуну и стали, не торопясь и уступая друг другу, черпать юшку, осторожно
отхлебывая с ложек стянутыми, пересохшими губами.