Дети, ни к чему не притрагиваясь, обиженно молчали, исподлобья поглядывая на Дуриманиху. Это
заметила глухонемая Кулина и, заглядывая в глаза старухе, осуждающе замычала, покручивая
головой.
-Да уж и в самом деле, Дмитриевна,- тихо сказала Городская,- раздайте все. Пусть хоть обед для них
будет обедом.
Дуриманиха положила ложку, строго глянула на притихших детей, достала все из того же мешка, где
был чугун, мешочек с сухарями и, отвернувшись, чтоб не видели дети, сколько еще в нем осталось,
отсчитала по штуке каждому, а бабам дала по два.
-Думала ж на вечер оставить,- объяснила она бабам свою задумку.-Теперь что ж… Все равно
раздадите.
Глухонемая засияла радостью и два сухаря своих стала ломать и раздавать детям. А те куски,
которые об коленку не ломались, ровняла зубами, обкусывая лишнее, чтоб каждому досталось
поровну.
Дети в молчании благодарно кивали ей, и только городские сказали «спасибо».
Бабы по сухарю припрятали, а другой разломали и положили в общую кучку, вызвав у Дуриманихи
хмурое неодобрение.
-Доведете маток своих до могилы, лупоглазые,- холодным шепотом сказала она, подливая из чугуна
детям, которые теперь дружно ели свой «дубовый» хлеб, наперегонки захлебывая его темно-зеленым
варевом, приберегая сухари, как лакомство.
-Тетя Надя,- подала голос дочка Городской.- А ваш Лешка совсем не жует. Хлебает и хлебает!..
-Да нихай,- устало отмахнулась Надежда.- На здоровье…
-Ага! На здоровье, только много…
-Не лайтесь, еще налью,- успокоила детей Дуриманиха и пообещала: - Я вам, за хорошую работу,
березовик сахарином подслащу.
Дети ели шумно. Бабы не спеша. Обветренные, в тонких трещинках запекшейся крови губы, не
пускали в рот ложку. Ни плакать не давали, ни смеяться.
А хлебная сладость настоящего сухаря, воскресила в бабах сказочную прелесть былой пищи, вкус и
запахи которой, не смогли притупить ни это варево, ни хлеб из вымоченных, высушенных и
старательно перемолотых желудей, травы, кореньев иван-чая и Бог знает с какой еще добавкой,
внесенной в пищу проворной на выдумку русской бабой, когда кругом голодные глаза детей,
глядящие на все с неуемной жаждой жизни.
-Подъел немножко, сынок?- спросила Городская у сына, когда опустели миски и чугун, из которогоДуриманиха несколько раз подливала детям.
Пятилетний Алик, виновато глядя в землю, отрицательно покрутил головой и, не в силах высказать
матери своего состояния, молча пошел к ожидавшей его сестре, взялся за ручку ее корзины. Даже от
березовика, подслащенного сахарином, отказался. С утра березовик этот у него под самым горлом
колыхался, разве что без сахарина.
Большие животы детей, разбитые печеной и вареной травой, водой и березовым соком, будут теперь
мешать им в работе, не вызвав ни малейшего чувства сытости.
Поели, не поели бабы, а рады, что дети перекусили.
И снова выстроились вдоль борозды глаза детей, и снова их матери влезли в проволочные портупеи
плуга, и потекла у баб перед глазами земля, дети и, как боль нескончаемая, бесконечная борозда.
Звонило ударило конец обеда.
Вспомнилось Дуриманихе, как на уцелевшей перед пепелищем сельсовета березе появилось это
самое звонило – рваный кусок щита немецкого орудия.
Старый Поликарп теперь каждое утро ударяет в него большим, непотребных размеров, гаечным
ключом с чужими буквами, и звонило враждебно огрызается, раскатисто и зычно. Дед скалит
обкуренные зубы и тоже злится:
-Ичь, стерва!
-Никак гавкает на тебя, дед?
-Дак ведомо ж – нерусское. – И, кладя ключ под березу, основательно добавляет: - Гадость…- Но
звонит исправно, в положенное время и даже утром, хотя все бабы и ребячье население собираются
до его зова.
-И чего звонить, коли все тут?- спрашивают деда.
-Порядок такой.
А пошел этот порядок с того раннего утра, первого дня освобождения, когда к березе с ведром
молока пришла тетка Гарпина, сберегшая в лесу от немцев единственную, на весь колхоз корову:
-Гукай-ка девок, Поликарп.
Тут-то и сладил дед звонило, а когда на его зов собрались из леса люди, Гарпина сказала, кивнув на
ведро с молоком:
-Вот, девки, детям разберите. Хоть болтушку какую забелите и то слава Богу…
Дуриманиха глянула за речку, где пахала ее ровесница тетка Гарпина, да никого и не нашла. Только
лента вспаханной земли, упираясь в ельник, подсыхала на солнечном ветре да дети, кропотливыми
муравьями копошились вдоль незапаханных борозд.
-Тоже притомились девки,- отметила Дуриманиха.- Выше меры и конь не скача.
Дойдя борозду, она умышленно, дольше обычного осматривает плуг, поправляет тряпки и пеньку на
лямках, притаенно вздыхает, глядя на отрешенно застывших на земле баб у костра.
Притрусив борозду листвой и посадив в нее картошку, потянулись к костру и дети.
-Вот как присядем, дак и бегуть, а как мы в лямку, дак и стоять перед душой! Ну!.. – с грустной
болью сказала, как пожаловалась, Варвара, увидевшая подходивших к ним детей. – Господи
Праведный!.. Да сядьте вы где! – остановила она их.- Дайте хоть дыхнуть без вас!..
Дети остановились, неслышно посовещались и, как усталые старички, медленно пошли к колодам с
березовым соком.-Дак, может, под лопату сажать будем, а детей отпустим?- скорей для разговора, чтоб отвести душу
да самим себе доказать необходимость того, что они сейчас делают, спросила Надежда.
-Под лопату оно интеллигентней, ясное дело, - осторожно замечает Дуриманиха, возясь с плугом. –
Правда, сколько ж тых лопат надо? Да сколько баб? А землищи-то сколищи! Истосковалась она,
бедная, может, горше, чем мы…
-А, дак нихай жилы лопаются, так, по-твоему? – с раздражением от голода и усталости, вскинулась
Варвара.- Света белого глаза уже не бачуть! Сердце уже камнем по голове бухает!...
-Ладно вам, женщины,- проговорила Городская негромка, стеснительно, будто не делила она с ними
на равных эту же лямку.- На собрании решили.
-А ты уже и погавкать нам не даешь!- набросилась на нее Варвара.- Может, выболится скорей, а ты
все женщины да женщины… Женщины – это когда жисть по-людски да платье по фасону, а в этих
тряпках да при такой каторге одно только и подходит, что «бабы».
-Не расходись, Варвара! Цить!- хлопая ладонью по зеркалу отвала, строго сказала Дуриманиха. –
Может, без этой вот борозды, без каторги твоей, некому б было на хронте стрелять.
-На хронте, на хронте, - незлобно передразнила ее Варвара.- А у нас тебе что тут? Не хронт? Если не
горше…
Бабы без агитации все понимали. Замолкли и затихли, остановив глаза на догорающих головешках
костра.
-Господи Милостивый!- пригорюнилась Варвара. – Нечто ж я баба? - тихо пожаловалась она себе,
будто рядом с ней никого не было.- Паровоз я стожильный. Задубела и высохла, как хряпка какая…
И пот уже мой кобылой воняет. Даст Бог, мужика встрену где, дак сраму не отберусь: забыла уже
куда и что, и как это бывает. Вот вам истинный крест,- перекрестилась она, валясь спиной на
пашню.- Все чисто забыла…
Видя, как крестится Варвара, перекрестилась и глухонемая Кулина.
С поникшими в подоле руками, кулем сидела она у костра и, вытянув перед собой ноги, глазами
следила за бабами, особым чутьем улавливая смысл разговора.
На слова Варвары только вздохнули бабы да еще больше притихли.
Молчала и Дуриманиха. Свесив с колен сухие руки, она по-мужски сидела на краю борозды,
задумчиво глядя на свои, изуродованные работой и временем худые, мосластые ноги, с
выпирающими костями больших, загнутых пальцев. «И куда все подевалось?»- подумала она без
всякой к себе жалости, силясь только понять, когда ж она так безоглядно себя растратила, да
вспомнить не могла.
Тяжело и с болью вздохнула двадцатилетняя Вера и Дуриманиха подняла голову.
В стороне, сложив под грудями руки, на корточках сидела Вера и ритмично, как убаюкивают
ребенка, покачивалась.
Дуриманиха все поняла. Заметили это и другие бабы.
-Эх, Веерка ты Веерка неслухмяная,- подсела к ней Надежда.- Говорила тебе, дурочке: «Намотай на
лямку тряпок побольше», дак не послушала. Девки,- обратилась она к бабам,- давайте за плуг ее
поставим: грудь дурочка намулила.
-Наподбрикивалась,- присела перед Верой Дуриманиха.- Покажь.
Вера наотрез отказалась показывать набухшую болью грудь и села к старухе боком..-Во-во,- осуждающе сказала Дуриманиха.- Все мы брыкаемся, пока молодые… Ты вот слухай нас,
девк ты моя. Мы уже во как объезжены, а тебе еще детей рожать. Что ж это за матка без грудей? Они
ж не только для красы. Мужикам нравятся цицастые бабы, это так, да только помни и другое:
здоровье дитенка в маткиных грудях. Вот оно как…
И, тяжело поднимаясь с земли, приказала:
-Марш за плуг!
-Не пойду я за плугом. Сказала – и все…
Бабы осуждающе заговорили, поднялись, расправляя подолы.
-Вот горбачевская порода,- покачала головой Дуриманиха.- Хоть стреляй… Не пойдет, значит, за
плугом.
-У-у! Так, так, так!- затопала ногами глухонемая Кулина и рукой потянулась за речку, в сторону
косогора, где вдоль ленты вспаханной земли, прижавшись плечами, медленно, почти на месте,
топталась упряжка тетки Гарпины. Издали казалось, что пятеро, гудящими на солнце струнами,
тянут шестую, к ногам которой привязана тонкая нитка борозды. И борозда эта незаметно, как растет
в кроснах холст, приматывается к ширине вспаханной полосы.
Вот так медленно перебирать ногами они будут до конца делянки и, чтобы надышаться духом
воскресшей земли, рухнуть у прибрежных кустов лозняка. И снова, не чувствуя себя, подняться над
землей и тянуть эту тяжкую нитку борозды общего колхозного счастья.