Солнцестояние. Сборник жутких рассказов
Во внутреннем оформлении использована иллюстрация:
Используется по лицензии от Shutterstock.com / FOTODOM
Иллюстрация на переплете терновье
Вашими проводниками выступят: Лиза Белоусова, Джой Моен, Алена Тимофеева, Кэтрин Болфинч, Юлия Мухина, терновье, Лера Сид, Алекс Нокс, Евгения Санакоева, Адела Кэтчер, Дарья Раскина, М. Друян и Рия Миллер.
Лиза Белоусова
Красный сейд
Все началось весной; та подкралась, как зверь на мягких лапах. Снег таял, капеґль барабанила по окну, а в воздухе витало обещание чего-то – мокрого, тягучего, мучительного, – словно что-то вот-вот произошло бы. Что-то огромное, что-то вроде судьбы. Хотелось метаться из угла в угол, выть, скулить, кусать себя за хвост, а еще – бежать, как бездомная и безродная собака. Просто так, без припасов, без плана, дальше и дальше, пока пейзаж не станет таким плоским, что небо коснется земли.
Я представляла себя посреди ничего, отсыревшей от измороси статуей во мхе, на которую никто не смотрит. И каждое утро думала, как кто-нибудь зайдет в мою квартиру, оставленную позади, затянутую паутиной и пылью, с воздухом, пропахшим клеем, – пока я стою, стою, стою там. Ни живая ни мертвая. В тишине, совершенной и хрупкой, как озерная гладь.
Мама говорила, это у меня от отца. Его тоже вечно манило куда-то – только в отличие от меня он всегда уходил… пока в конце концов не пропал совсем. Из воспоминаний о нем остались лишь каштановые кудри и то, как он мурлыкал что-то, меряя комнату шагами. Точь-в-точь как я иногда. Мать вообще часто повторяла: «Ты совсем как он», – с нежностью, потому что хотела, чтобы я любила его, а я не замечала, как слой за слоем лепила из себя кого-то другого. Лишь бы не как отец, лишь бы не выгрызть в ком-то то же пустое пространство, что и он во мне.
Однажды, еще в начальных классах, я собрала рюкзак со спичками, чипсами, газировкой и геймбоем. Кинула его в прихожей, пока зашнуровывала кроссовки; мама еще не вернулась с работы, в коридоре кружила книжная пыль. Отличный момент, чтобы улизнуть, – в карманах даже наскреблись монеты на электричку. Я уже почти перешагнула порог, когда перед глазами встала картина: поворот ключа, мама, вешающая куртку в прихожей. Она крикнула бы: «Я дома!» – но встретили бы ее лишь молчание да немытая тарелка в раковине. Она окликнула бы, как в лесу: «Дина! Дина!» Громко тикали бы настенные часы, а я бы все не возвращалась, и она сидела бы на диване одна, со своим любимым журналом, который не могла читать, уставившись в никуда.
Кроссовки я отшвырнула и никогда больше не надевала, однако это не означало, что дорога не сводила меня с ума. Напротив: пела еще настойчивее, как сирена, разгневанная тем, что моряк отверг ее дар. Но я знала – отпусти я себя, остановиться не получилось бы: какие-то силы носили бы меня, пока не забрали окончательно, и на маминой прикроватной тумбочке появилась бы еще одна фотография. Мы с отцом встали бы в ряд, два ее любимых призрака, и она оглаживала бы наши лица уставшей рукой, одинокая женщина, запертая в некогда счастливом доме, откуда все ушли, не проронив ни слова.
К сожалению, заткнуть уши воском я не могла, зато вполне успешно притворялась, будто никаких голосов нет. Однако рано или поздно сломалась бы, как ломается каждый, кому знаком зов – приключения ли, бездны или охоты. Есть вещи, перед которыми плавится самая стальная воля, вещи, в которых мы растворяемся.
Неудивительно, что это случилось весной: в этом году она наступила слишком рано и разлилась, словно ртуть. Таблетки, что я пила, не успели подействовать, и реальность зыбилась, так что на нее было никак не опереться, и я тонула, соскальзывала, захлебывалась. Хохот детей, лай собак, музыка из колонок и пролетающих мимо автомобилей нарастали так, что гудело в висках. Я запирала окна, распластывалась на полу и судорожно включала медитацию на наручных часах – трель индийских колокольчиков, в такт которым нужно вдыхать и выдыхать, изгоняя хаос в дальние области сознания. Только он не исчезал совсем – клубился вулканическим дымом, обещая просочиться сквозь расщелины.
Я твердила себе: будь здесь. Будь здесь – и держала демонов на цепи. В этом не было ничего нового; я давно научилась, как с этим справляться. По крайней мере, так казалось… Пока в гости не приехала мама.
Она улыбалась, когда я открыла ей дверь, но улыбка угасла, едва она ступила на коврик при входе. Я вдруг осознала, что в квартире сгущается наждачная духота, на полках копятся блистеры из-под таблеток, а стол завален пакетами из доставки. Стены, выкрашенные в персиковый цвет, казались блеклыми; и без того тусклые солнечные зайчики меркли, будто канув в тину. Сопротивляясь тяге к побегу, я опять парализовала себя, и тернии опутали мой дом. Нашептывали: двинешься – и пропадешь, и никогда не найдешь путь обратно или не захочешь искать.
Мама несмело шагнула в зал. В своем задорном «пчелином» пальто и фиолетовых гольфах она казалась лишней здесь; ее хотелось вытолкать прочь, уберечь от меланхолии, пока она не заразилась. Стыд уколол и заныл, и я прижалась к дверной раме, нервно прикусив ноготь мизинца. Мама коснулась сушеной лаванды в вазе, поморщилась, когда отогнула шторы и обнаружила разводы на подоконнике. Лучше бы она ткнула лицом в грязь, но она никогда так не делала – лишь скинула одежду на диван, сказав:
– Давай-ка освежим атмосферу, – и распахнула балкон, засуетилась, выметая и выгребая все ненужное. По полу гулял еще по-зимнему морозный сквозняк, но чем холоднее становилось, тем легче было двигаться, и я увязывалась за ней: сливала из ведра черную воду, отжимала и меняла тряпки, вытирала зеркала. Вскоре все благоухало сиренью и лимоном; тюль колыхался на ветру, щебетали птицы. Поясницу приятно ломило, и я, несмотря на то что продрогла насквозь, упиралась в кухонный кафель босыми стопами, чтобы чувствовать остро и ярко. Не только прохладу, но и пар от кружки с чаем, вьющийся на тонком, будто пряжа, свету – солнце за прозрачными окнами клонилось к закату.
Впервые за долгое время мне было почти хорошо. Мы пили чай, окуная в кипяток задубевшие баранки, и, не включая лампы, ловили тот миг, когда сумеречная лазурь вылиняет в ночную серость. Вечерело по-прежнему быстро – мартовские дни еще не окрепли – но, когда мама встрепенулась в кресле и я оторвала взгляд от неба, оказалось, что в комнате совсем темно. Что-то тревожное – громадное, но бесшумное – заскреблось в затылке.
– Тебе нужно что-то решать, – мягко, но настойчиво сказала мама. – Так нельзя.
– Я в курсе, – хмыкнула я. Мы повторяли одно и то же, одно и то же, по кругу, уже много лет.
– Дина, тебе скоро двадцать восемь. Не уступай страху свою жизнь. То, что случилось с папой, тебе не грозит. Ты просто жрешь саму себя.
Если бы тебе угрожало что-то родовое, оно бы настигло тебя давным-давно. Но я не считала, что меня гложет проклятие; скорее кто-то, у кого нет имени. Кто-то, с кем отец заигрывал, давая повод украсть его, – а я, спасаясь, играла в прятки.
– Возможно, стоит попробовать что-то новое, – продолжила мама. – Чаще всего дурные предчувствия не сбываются, дорогая.
С той лишь разницей, что сбываются. Редко, но всегда – когда расслабляешься и допускаешь, будто все может сложиться просто замечательно.
Я не могла сказать, почему позволила поводку выскользнуть из пальцев. Может, у мамы получилось убедить меня; может, я поверила, что в самом деле нуждаюсь в глотке свежего воздуха. Но скорее всего, хищник, что крался за мной, тот, кто забрал отца и вынюхивал запах его крови, наконец нашел и его дочь. Переплел дороги, чтобы каждая вела к нему.
Едва ли у меня был выбор, поддаваться или нет, но я винила весну. То, как она стекала по небесному полотну, словно дождь-слезы по церковным витражам, пульсирующая, всеобъемлющая. Распускалась, звала. Какая-то часть меня билась в клетке, мечтая – нет, умирая – причаститься чему-то, испытать что-то, с чем соединены остальные, но не я. Просто выйти на улицу, раскинуть руки и почувствовать, как солнце осеняет меня, греет изнутри; и если ринуться со всех ног, можно будет перегнать коршуна или орла.
Все решилось прозаично. Наверное, я повернулась к форточке, из-за которой веяло пьянящей сладостью. Что-то вонзилось под ребра, дернуло беспощадно, как если бы то, что рвалось на свободу во мне, натянуло цепь. И мама заметила; не могла не заметить, ведь трещина в моей защите зазмеилась, точно скол по фарфору – не нужно и стараться, чтобы разбить.
– Предложу кое-что, – заговорщицки подмигнула она. – Вариант, с чего начать.
Вариантом оказалась ее коллега, улетающая в Дубай. Я о ней слышала: молодая, дерзкая, амбициозная. Они с мамой обедали вместе, когда та приезжала из Питера. Мне она представлялась высокой леди с обманчиво-небрежным блондом и почему-то с красной помадой; одной из тех женщин, что в одной руке взбалтывают в бокале просекко, а второй гневно печатают что-то на макбуке. Какая она, я, впрочем, так и не узнала: ей нужен был кто-то, кто позаботился бы о ее даче в Карелии с июня по октябрь, и, когда мама предложила меня, она сразу отдала ей ключ – мы даже не созванивались. Пока я пересекала границу Ленинградской области, коллега-с-красной-помадой-а-может-и-без обустраивалась в апартаментах с видом на «Бурдж-Халифа».