— Я с ней заговорю, — предупредил Эмиль, — а вы держитесь безразлично.
— Безразлично?
— Ну, как будто вас это не касается…
Раздражительность свидетельствовала о его растерянности, из чего мы делали вывод, что и он обыкновенный, ничем не выдающийся человек и весна окажется неприятной и для него. Зеленое утро, распахнувшееся, как огромное окно, уже не будет принадлежать ни ему, ни нам.
«Татра» вела себя послушно.
— Девушка поедет с нами, ребята, — сказал Эмиль.
— Мы думали, ты хочешь один… — удивился Нончи.
— Ну скотина!
На нас сразу приятно пахнуло Норой, она очутилась рядом, совсем близко, а мы все не могли договориться. Как там ее облизанный? Она послала его подальше или нас берет на пушку? Эмиль вступился за нее, Нончи был осмотрительнее, его дальновидность мне в данном случае казалась уместнее самоуверенности Эмиля.
Наши сомнения подтвердила старушка, но значительно позднее, уже когда и так выяснилось, что прав Нончи, а Эмиль попал пальцем в небо. А в тот день деревня перестала быть для нас точкой на карте и превратилась в деревню, где живет Нора.
— Никогда не поверил бы, что она такую свинью нам подложит, — скулил Эмиль.
— Это ж ясно как божий день, эта разряженная краля может оценить юмор и старую «татровку», но ей совершенно необязательно ценить таких, как мы.
— Ты хочешь сказать — таких, как я! — ударился в амбицию Эмиль.
— Хоть бы и таких!
— Спасибо, и смотри, как бы я тебе не врезал!
— Себе наподдай как следует, супермен. Если б не ты, Норе и в голову не пришло бы шарахаться от нас!
Злость Эмиля за дорогу немного остыла. Запыхавшийся состав тащился еле-еле, нас укачало до дремы, к сумеркам мы были на месте. Первым сошел Эмиль, за ним Нончи и я. Маленькая станция с выцветшей надписью на фасаде, узкая тропинка к ряду домов.
Старушка приняла нас без лишних слов.
— Сколько платить? Да кто его знает, ребятки.
— Мы пожили б у вас недели три.
— До конца жатвы, — уточнил Нончи.
— За три недели плата не может быть большая, — вслух размышляла старушка.
— Ну уж сотню-то мы вам дадим, бабуля, — сказал Эмиль.
— Сотню?
— Если мало, прибавим…
— Нет, я только о том, что лучше бы вы мне дров нарубили и воды принесли.
Мы невольно расхохотались — будет сделано, бабуля, вода и дрова. Нарубим столько — хватит до самой весны.
— Да мне до весны и надо только, после-то и ни к чему.
— Отчего же?
— Старика моего прибрало весной, и мне другого не приходится ждать.
— Вы о чем? О курносой с косой?
— Кроме как о ней мне и думать не о чем. В мои-то годы…
— Бабуля, да мало ли о чем, — куражился Эмиль. — Вы сто лет проживете.
— Сто лет! Ой, парень, не насмехайся! Господь с тобой…
— Господь… а мы с ним по корешам, бабуля, — сворачивал на свое Эмиль. — Кстати, где тут у вас его хата?
— Хата?
— Ну, костел, или как вы это называете. Из поезда мы видели шпиль, но этого мало для ориентира.
— Вы собираетесь ходить в костел?
— Ну, разок можно и сходить.
Эмиль знал, чего добивался, здорово его допек облизанный. Нора выйдет за него замуж, но Эмиль устроит им славную феерию. Такой свадьбы в деревне еще не видали!..
По деревне несся ветер, перескакивал с крыши на крышу, бросался в лицо. Заморосило. Старушка накинула шерстяной платок на плечи и вышла из дому. Протиснулась через приотворенные огромные ворота, поискала холмик осевшей земли. Старик ждет, а тут ветер и снова дождь… Надо будет мне помолиться, старый.
В поле нас возили на тракторе. Эмиль скучал по своей «татровке», можно было бы с шиком прокатиться, и тогда Нора — почем знать, — глядишь, еще и одумалась бы. Мы видели ее раза два, но встречи с ней избегали. Умышленно, подчеркнул Эмиль, но мы с Нончи были уверены, что скорей из трусости, а не из умысла. Распущенные волосы Норы, налитое тело, шаг, будто звон колоколов. Если она еще разок попадется мне в руки — все, не ускользнет. Эмиль с расстройства делал глупости. И его затея с феерией на свадьбе тоже была самая натуральная глупость. Нора выходит замуж, бабушка готовит ей настоящую деревенскую свадьбу, где будут жареные утки, свиная печенка, домашняя ливерная колбаса, горы пирогов, вино и подружки с горделиво выпяченными пышными грудями. Но в день свадьбы Нора всех переплюнет, заявил Эмиль, она непревзойденна. Нора — символ женственности, женского совершенства — стала идолом, перед которым Эмиль капитулировал. Мы его понимали, и он был нам смешон. Ничего ведь у него с ней не было, а он устраивает цирк, собирается разбить в костеле во время венчания бутылку сливовицы в тот самый момент, когда Нора произнесет «да». Бред, который мог родиться лишь в голове Эмиля.
Старушка Нору знала, знала ее под именем Милана.
— Что вы там ни говорите, ребята, она же Милана, вы только поглядите ей в лицо.
— А что она за девушка? — спросил я как-то у старушки.
— Обыкновенная, парень, девушка и девушка. Как помер у ней отец, она все к бабушке льнет.
— И часто она бывает в деревне? Приезжает ли?..
— Да каждые каникулы приезжала.
— А ребята? Ухаживают за ней ребята?
— Ну как же… не знаю я, правда. Теперь вот объявился какой-то. Говорят, замуж за него выходит.
— Знаю, такой прилизанный…
— Чего? — старушка вроде бы не поняла.
— Говорю, прилизанный такой.
— А отчего… прилизанный уж сразу…
— Эмиль так прозвал его — за то, что он причесывается гладко и весь как обсосанный.
— Это верно. — На губах старушки промелькнула улыбка. — А у Миланы все при ней. И тело такое, что просто загляденье.
— И вы смотрите, какое у девчонок тело?
— Смотрю ли? — Старушку задел мой вопрос. — Как же не смотреть! И на меня смотрели.
— А вы-то почему смотрите, бабуля?
— Смотрю, легко ли рожать будет…
— Что же, это по девушке видно?
— Само собой, конечно, видно.
— А по чему?
— Если бедра широкие — значит, легко.
— А Нора?
— Милана-то? Нет, этой легко не будет. Здорова девка, а бока узкие.
По ночам мы размышляли о Норе. Нора, Милана… Бабуля наша занятная — рассказывает о Милане, а у самой на уме Нора. А когда говоришь ей про Нору, она думает о Милане. Рассуждения Нончи остроумием не блистали, но терпеть их можно было. Зато Эмиль не мог вырваться из плена немыслимых идей. Последнее время он даже начал избегать старушку — мы это связали с Норой, — он утверждал, что ему неприятно ее морщинистое лицо и всевидящие глаза. Она боится весны, слыхали, ребята, она боится весны! Несколько раз говорила уже, что весна — плохое время года (а почему, спрашивается?), весной, мол, больше всего умирает стариков, они не любят зеленого цвета, да и солнце старым людям вредит.
В день Нориной свадьбы мы сидели в костеле. На дворе жара, последние дни жатвы. Утомительная тишина давила на нас камнем и истощала наше терпение, мы ждали, как поведет себя Эмиль. Ясно было одно: если он разобьет бутылку об пол, нам придется покинуть костел и не показываться на глаза старушке, а Нора будет опозорена. Но мы не посмели перечить Эмилю. Бедный неприкаянный Эмиль должен был сам решить, как поступать.
Позже, когда мы допивали уцелевшую сливовицу, кто-то тихонько постучал в окно.
— Я не верю в духов, — сказал Нончи. — Но не удивлюсь, если сейчас к нам ввалится некто в белом одеянии.
— Приготовь приветственный спич, — криво усмехнулся Эмиль, — я иду открывать.
Отворив дверь, он проглотил язык. Сегодня я уж не скажу — от страха или от радости. Широкая улыбка на Норином лице, ужас — в глазах Эмиля.
— В деревне о вас говорят, что вы хорошо работаете, — произнесла она, входя, — но я-то знаю, что вы приехали из-за меня…
— Ты малость опоздала, — сказал Эмиль. — Мы только что допили.
— То-то я смотрю, вы вроде не в себе. — Нора изучающе оглядела нас.
— Не в себе? Да ты что, с какой стати?
— И не спорьте, — помолчав, проговорила Нора. — Сдается, вам уже и сказать мне нечего.
— Нечего, — взял слово Нончи. — Эмиль готовил маленький сюрприз, да вот, как видишь, осталась пустая бутылка.
Не могу сказать, что Эмиль не испытывал благодарности к Нончи за его находчивые слова, но он продолжал молчать. Нора была здесь, на время забыв про своего облизанного, она была наша, и это было прекрасно.
— Будь у меня здесь «татровка», — вдруг по-детски искренне проговорил Эмиль, — я повез бы тебя в свадебное путешествие.
— И разумеется, Нончи с Петером, — засмеялась Нора.
— Вот уж не ожидал, Милана, что ты нам такое устроишь, — подал голос и я, — то есть Эмилю. Ты же знала, что нравишься ему. Могла бы сказать по крайней мере заранее.
— Ладно, не обращай внимания, — сразу вмешался Эмиль. — Поговорим лучше о моей «татре». Скажи, Нора, куда б ты хотела поехать?
— Пусть Петер скажет.
— Петер? — изумился Нончи.
— С Петером я бы поехала.
— И в свадебное путешествие? Она кивнула.
— А куда бы дела своего прилизанного?
— Алойза?
— Алойзом его зовут? Алойз?
В ту ночь кончилась наша жатва. На другой день мы собрали вещички и уехали первым же поездом. Было лето. На дворе у старушки возвышалась гора наколотых дров.
— До весны вам хватит, бабуля, а после приедем и наколем еще.
Нончи шутил, но старушка слушала его без улыбки. Глаза ее смотрели отчужденно, в них отражалась странная даль или предвидение того, что нас ожидает.
— Весна хороша только для вас, — сказала она. — Но если и вправду приедете, не забудьте наколоть дров.
Старушка не любила весну, не любила встречать зеленое утро, первое зеленое утро, которое приходит на смену снежным ночам. Весна — это оживление, брожение соков, которые в неуловимую минуту начинают вдруг свое коловращение в жилах, и ты снова чувствуешь, что живешь и что жить стоит, потому что утра снова зеленые и из травы несмело проглядывают головки первоцветов.
Эти соки, повторяла старушка, приносят смерть старым людям, прибавляется могил, поглядите только на кладбище.