— Милана славная девушка, выходит, вы из-за нее приехали, а мне ничего не сказали. Ну что ж, помогли кооперативу. — На лице улыбка, взгляд прямой.
Милана славная девушка, а что она выбрала себе того, понятно: на его щите герб зрелости, мы же могли предложить только дружбу и ожидание. Старушка поняла все в тот самый час, когда в костеле заиграл орган и священник нервно оглянулся раз и другой. Он был невелик ростом в своем облачении, и крест, красовавшийся на спине, казался несолидным. Старушка понимала это, она разбиралась в крестах и многое могла бы порассказать о них, она могла рассказывать о чем угодно, так, без всякой связи, переходя от весны к лету, через высокие ворота к вечному покою, который ждет ее каждый год, а она все не отважится. Потому что, хоть наша Нора вышла замуж и прилизанный водит ее по деревне, ты, Нора, с нами, мы знаем, что ты с нами. У старушки мы прожили три недели, жатва, молотьба, возвращение домой. А между делом были костел, погост и бутылка, а под терновником — кучка ротозеев. Нора, у той старушки было доброе сердце, и не может быть, чтоб она рассказывала нам глупости. Деревенские девчата испортились, они подражают городским чувихам. Но стоит городской девчонке нарядиться в настоящую деревенскую одежду — сердце бабушек дрогнет, затрепещет, как подбитая птица. Старушка знала, что ты придешь к нам, она не любила встречать зеленые утра, но знала, что тебе и нам они приносят успокоение, поэтому и мирилась с ними. Милана все может, сказала однажды старушка, и я согласился с ней, она была права, потому что Нора наша девушка, и мы рады, что она принадлежала и будет принадлежать только нам. Тот миг в костеле ничего не значил, он ничего не мог изменить, и ты знала это тоже.
Тропки на погосте зарастают по краям травой, зеленой, как день, полный надежды, как утро, наступающее после бесконечной ночи, когда ты только открываешь глаза. Огромная тишина этого мгновенья нам не мешает, мы идем втроем, дружно, под навесами высоких тополей, и, не знаю почему, видим, как ты идешь нам навстречу. Нет, это не видение. Это весна, и ты снова с нами, и, когда мы встретимся, мы благословим место, отмеченное зеленым утром. Прощай, старушка.
Перевод со словацкого И. Ивановой.
Блажей БелакБЕЛЫЙ КАМЕНЬ
А ты считаешь — живое только то, что растет у тебя на глазах?
Молод еще, теленок, как тот, которого ты не хотел брать с собой на выгон. А глянь на старую корову — она тоже лежит, не шевелится, хвостом мух отгоняет, но и в ней жизнь, да и ты по утрам пьешь эту жизнь с молоком. Ты вот бегать любишь, двигаться, так и надо, правильно. Вырастешь — успеешь хребтину наломать, остервенишься. И потянет тебя в холодку полежать. Так и корова: привяжешь ты ее к деревцу, чтоб, значит, поскорей в камушки играть да мне мешать, — она и рада лечь…
Вы уж могли бы продать ее, а молоко в магазине брать, только не продадите, я отца твоего знаю! Что через свои руки проходит, кажется пахучим и теплым, оно и вкуснее, и полезнее вроде бы. Так же и с камнем. Выхожу я, скажем, на дорогу, где испод делал либо щебенкой высыпал, и сразу легче шагается! Или — дом: вон, гляжу, в том четыре кубика гладкого камня — мои, а в другом две телеги щебня, битыша, опять же я натолок. Хотя, бывает, живет в том доме чужой человек, холодный, такой, что и в лютую непогоду передо мной двери не отворит. Случилось однажды такое. Налетела гроза, я в крайнюю избу толкнулся, думаешь, меня в дом позвали? На крыльце пережидал, пока пронесутся тучи. Смотрел я, как хлещут потоки воды по подстенку, и приятно пахло от разогретого бетона и пыли на дворе, и не плакал. Мне и так было хорошо. Да, я свое тепло везде найду и узнаю.
И уж на что тепло, жарко в шахте, а нам все мало, мы еще и запальный шпур поджигаем, потому как с молотком мало вспотели! Скажу я тебе, нет лучше минуты, когда искра бежит по шнуру, перескакивает, кружится, шипит, прыскает, припрыгивает, ну чисто ящерица! Не раз заглядишься — и забудешь обо всем: случалось, держал я шашку в руке, пока огонь чуть не до капсюля добегал!
Тянет меня к камню. Как тебя к футболу либо иного к пьянке. А до чего ж хорошо прилечь на кучу раскаленного на солнце песка, что ты накопал! Солнышко припекает, а ты лежишь на спине, и горячий песок весь ревматизм у тебя из спины вытягивает. Есть такие, что ездят на пески в Болгарию или там в Румынию. И брат мой с зятьком туда же мотались. Только приехал брат оттудова злой-презлой, потому как лили дожди каждый божий день, все время, что они там пробыли.
А на свете ведь все из камня, все. Оно, конечно, и стены тюремные тоже, да.
А чего в середке земли только нету! Ходишь себе поверху и думаешь, будто по земле ступаешь, а возьми соскреби дернину — и что же увидишь? Будто на другом свете окажешься — жилы увидишь, как на теле человека, и нервы, мослы, сухожилья. И еще скажешь: гладкий камень, а снимешь слой — и под ним узлы всякие, один возле другого, складочки, швы, хвостики и кружочки, будто в срезе дубового сучка. А расколешь камень поглубже — случается, и лягушку в яйце найдешь. Сколько таких диковин натаскал я домой — косточек, зубов, — даже управляющий про многие не умел объяснить, откуда они! Двух похожих камушков не найдешь ни за что. И картинки на них попадаются красивше тех, что в газетах печатают. И это на каких хошь камнях, хоть и на известняке, я уж не скажу — на травертине.
А гору Острую я и не запомню, сколько лет копаю, уж и не знаю, какой у ней вид был спервоначалу… Где ты стоишь, прежде был Бабитсов утес. Куда он подевался?
Я тебе скажу куда. В стенах твоего дома, возов с двадцать пять — внизу на станции, лежит с пользой на дороге к магазину, кой-чего — в новом мосту… и кто его знает — где еще!
Для людей мы все — камнеломы, а мы же разные, будто слои в скале. Кто хотел и умел, мог расслоить нас мягкой кроновой бумажкой. Помню, я мальцом был, лет восьми, — мы еще на выгоне в чижа играли, — а уже пошел в камнеломню, долото за мастером носить, чтоб не есть кормовую свеклу без соли. Как же мне уши заложило от первого взрыва! Но еще больше мне их заложило от крика, когда я осмелился напомнить насчет обещанной платы. Слава богу, зато каменной пыли досыта наглотался!
На пыли мы и выросли.
Как же мы хребтину гнули, чтоб не помереть с голоду! Многие из нас выпрямляли спину только на гробовой доске. Всяко бывало. Могло и по-другому быть.
Когда нам на проходке стали плату срезать, а кругом все дорожало и дорожало, начали мы мозгами раскидывать. Строительство ведь идет, армии для укреплений камень нужен, и не когда-то там потом, а сейчас. Нам не платят — мы не будем работать. Что станут делать? Которые выученные, тех оставят, остальных — пинком под зад, а сами привезут итальянцев. В таком разе как-то нам надо всем заодно быть, говорю я. Вон копальщики сыпуна раньше нас работу бросили, недели не прошло — остались они без хлеба. Нет, сказали мы, мы умней их будем. Перво-наперво обзавелись профсоюзными книжками, выбрали депутатов, а уж после начали спрашивать, что нам было положено. Выгорело наше дело? А как же, всегда дело получится, если за него с умом браться.
С другой стороны — поди знай наперед, как лучше поступить?
В моем штреке засыпало одного, восьмеро детей имел. Не из наших мест он был, пришлый. Шальным камнем от скалы шарахнуло прямо по будке, где мы складывали одежу и где лопаты запирали. Оно, конечно, не положено было при пальбе оставаться там, да спокон веку все мы туда ходили и никто нам не запрещал. И ни с кем ничего не случилось. Когда мы с него камень отвалили, Альфонсом его звали, он дышал еще. Но больше уже только через рубашку. И хрипел, будто живой.
Пришел нарядчик, написал — неосторожность. Я взрыв готовил, мне хуже всех пришлось. Дескать, не имел я на это права. Разрешения я, правда, еще на такое не получил, но минерские работы делал, все их знал. Я и говорю: всегда так делалось. А он: этого, мол, недостаточно. Легко ему говорить — недостаточно! Можно подумать — хлеба у нас было достаточно! Дело в том, что подрывник-то под лавкой спал заблеванный, дочь замуж выдавал. А у нас все приготовлено было, шашки заложены, из трещин только хвостики торчат, оставалось поджечь — и все. И наломанного камня ни на лопату не было, в штреке чистота, как у старой девки на подворье. Кабы я не взорвал, всем бы нам за тот день пустой листок выписали. Вот так с нами обходились. Опять же — запальники отсырели б! Да что нарядчику втолкуешь!
На меня всю вину и свалили. Я остался без работы, а остальные — без дневного заработка. Первое, значит, чем Альфонс был виноватый, — что не полагалось ему в будке находиться во время взрыва, а второе — что у меня бумаг на взрывные работы не было. Наняли они ловких аблакатов и — раз-два — повернули закон против нас. Но если по совести говорить — гроб фирма на свои деньги купила, что верно, то верно!
Ты вот думаешь, мы самые разнесчастные были, потому как я перед тобой плачусь-жалуюсь, а ведь нет — мы против батраков паны-господа были. Ты об том у своей тетки, отцовой сестры-покойницы, мог спросить… В экономии — там и нищенского гроша не видали. Получали мешок жита, какое похуже, да полтелеги свеклы. Я бы нынешним присоветовал хотя б денек отработать у Вайскопа на поле! Тебе такого не понять, даже захоти ты. Знаешь, что такое жеванцы? Небось и не слыхал. Это матери еду для детей жевали, чтоб самим хоть немного соку пососать, а не потому, что у детей зубов не было! Вот как жилось, что бы там кто ни говорил. Многое я тебе про это порассказал бы, да незачем.
Взбунтоваться? Так мы и бунтовали. Это вам не россказни, не сказки. Забастовки, помнится, у нас были две: один раз бастовали камнеломы, а другой раз батраки. В газетах писали, что кончились они мирно. Мирно! Пускай бы Йожко Бабрак про то рассказал. Пуля дум-дум в грудь ему попала, все легкие вырвало. Две кроны нам прибавили. А что купишь на две кроны!
По мне, молоток в руке лучше, чем перо. Крепче в руке держится. Звали меня старшим над подгорщиной на сахароварню. Я не пошел. И на другой год звали — снова не пошел. Почему, почему! На такой службе поневоле скурвишься, пойдешь против своих же деревенских, как покойный Гулиш. Тот прямо слезами плакал, когда мы с ним в Чехию ездили, ах, мол, «друзья мои, товарищи…» — когда выпьет, — я же вам часы не дописывал и боюсь, что снова не буду. Поневоле так делал, велели мне. Почему ж