Да ненадолго.
Как перевалила война за вторую половину, все ясней становилось, что мы не на заработки приехали, а пленники здесь. Обратно домой не моги, потому как всеобщая трудовая повинность. Просишь хотя бы отпуск — на тебя так посмотрят, что, ежели не опустишь глаза и не попросишь прощенья, отправят за город в рабочий лагерь. Чем дале — тем хуже! Двоим удалось смыться, так потом нас с собаками стерегли. Нашлись такие, что задумали написать нашим властям. А их уж поминай как звали, нету. Как только мы уцелели!
Машин им не хватало. Брали отовсюду, какие попало. Где из старой шахты малую «цельтнерку» вытащат и нам дают на твердый камень, а она уголь там либо легкий туф мельчить может, и то если не слишком жирный, а куда ей твердый камень! А когда при первой же засыпке колосник отваливался, наказывали рабочего! На такой камень нам бы добрый «ведаг», у того челюсти-дробилки что твои ворота! Приходят лейтер с инженерами и лают на нас собаками. А вы, говорю, станьте сами к машине и сыпните, поглядим, чего она вам сделает! Они и сами не знали, чего хотят и чего могут! Их бы покидать в воронки либо, еще лучше, в барабан, он бы заглотнул их, как сопельку. И носы ихние не мешало б заровнять железной льночесалкой, чтоб не больно задирали!..
Ох, кабы злобы людской меньше было, полегче жилось бы!
До чего ж алчные есть люди! Чем у него больше всего, тем больше надо. И все-то под свою лапу жмет! Один тут пришел, доктор, дачу под Жиглявником строить собрался, на фундамент ему щебень понадобился. Сколько же кубик будет стоить, спрашивает меня. Не знаю, ступайте к заведующему, он в вагончике сидит, пишет. А все ж таки сколько, не отстает он и сует мне грязную зелененькую, полста крон. Кто его знает, от какого бедняги на больничном одре он ее выманил. А нельзя ли иначе, спрашивает, я бы вечерком подъехал с машиной… Ты только приди, говорю, я тебе накостыляю. По-твоему, я такая же мразь, как ты? Ступай к заведующему, у него твердая такса, сколько он скажет, столько и будет. Я, говорю, всю жизнь имел дело с чистой щебенкой, так что об тебя руки марать неохота. А заманулось тебе дарового камня, так ты их выбирай из желчного пузыря у больных! И свое дело делай на совесть, не то!..
Не дай бог мне теперь заболеть да к тому доктору лопасть.
На что песок чище иных людишек…
Эта вот путна[3] у меня, почитай, годов пятьдесят. Каждый день приношу в ней немного песку домой. Давно, когда наш Янко родился, сказал я себе: покамест вырастешь, сынок, будет песку на целый дом. Наносил я кучу, вон она в саду лежит, деревеем поросла. Дочка в городе живет, у ней песок на доме из Дуная, ей мой песок не надобен, ни мой, ни материн. Зачем же я тогда все ношу его в путне? Привычка… Трудно от нее отделаться.
Остался я без детей, без будущего. И скажу — словно все, что было, во мне же и осталось. Порой кажется, будто меня пополам разломали. Ну и что? Погляди на камень: отломи от него половину — все равно он камень, хоть самый маленький камушек, песчинка, пыль, как ни дроби его.
Сколько раз я думал: а ежели пылинку растолочь пополам, а после еще пополам?.. На какой-то должно же все кончиться, какая-то должна стать последней?..
Должна бы! Мне-то пыль эта самая легкие съела наполовину. Кабы мне одному! Только за них нам не хотели платить даже того, что за телячьи легкие в лавке у Регака мы платим!
Вот смотри, если ту самую маленькую половинку пополам разбить, что будет? Кто скажет?
— Видишь ту гору? Скажешь — высокая, большая. А человек ее колупает, колупает, загляни с того вон боку — заместо горы яма, скоро от всей горы следа не останется. А чем яма не гора? Уж как я в ней хребтину наломал, один я знаю! Что было, то прошло, а что будет — поглядим.
Что найдешь в земле либо на земле — все сгодится. Но ты расстарайся сделать найденное лучше. Взять песок: перво-наперво просей его хотя бы, чтобы в самый раз был на раствор. Так и во всем поступай. Молоток — он и есть молоток, а на какую попало ручку ты его не насадишь. Топорище самое наилучшее из ясеня либо вяза, ах, кабы только он у нас рос! Рука-то, она через неделю сразу почувствует, что́ лучше держать и что легко из проуха не выскочит.
И надо знать, на какой камень какой инструмент годится; когда плоское долото, скарпель, когда острокосое, когда шиповое, а когда зубило, смотря по тому, с каким камнем дело имеешь, твердым ли, легким, или надо тебе, чтоб стена была гладкая и округлая. Многому научат тебя другие, многому сам научишься, кой-чего и забудешь, не без этого.
Я себе сказал, что, покамест не найду кусок красивого белого камня на памятник, цельный, нетронутый, до тех пор не помру. А тогда уж пускай и отходную мне сыграют…
Вот только не люблю я музыкантов. Ихнее пиликанье ухо мне режет. Не могу слушать их ни по радио, ни когда на Петра и Павла под вербами в саду на задах играют. То ли дело добрый заряд пороха — вот музыка для моего слуха, после этого я хорошо сплю. Но и я играл раз в оркестре с музыкантами. В Олтариках за костелом, пятьсот метров позади него, есть небольшая выемка. Я сидел там в камнеломне, а Йожка Гевер мне из окна на башне знак подавал. Когда священник с министрантами обходить костел начинали, я взрывал малый запал. И тут же принимался играть духовой оркестр. Я с вечера набурил целую батарею запалов, мог от сигареты их поджигать. Вот меня и прозвали бомбардиром-капельмейстером, ты знаешь.
Говоришь, не нашел ли я себе белый камень? Нетронутый? Да я уж, видать, и не найду, сынок. Старый я.
Перевод со словацкого И. Ивановой.
Петер БеланВ ФУТБОЛКЕ «ЛОКОМОТИВА»
Иду это я по площади — и кого же встречаю? Нашего директора. Длинный, прямой, как палка, в зубах трубочка — идет попыхивает.
— Прогуливаемся, прогуливаемся? — говорю вежливенько.
А он мне на это резко:
— Здравствуй, парень, добрый день!
Что поделаешь, если тебе желают доброго дня, пусть и у него день будет такой же. И я находчиво отвечаю:
— Добрый день, товарищ директор школы! Как чувствуете?
— Чего-о? — Его аж перекосило.
— Говорю, хорошо ли себя чувствуете? Уважаемая пани директорша жива ли здорова?
Нам в деревне все известно. Пани директоршу с весны мучает ревматизм в левой ноге и три дочери. Все они вышли замуж, две за родных братьев из Леска, а третья за их двоюродного брата из Витановой.
Наш паи директор встал посередь площади, вынул трубку и таращится на меня, таращится.
— Ты из какого? — спрашивает он меня, когда мы уже порядком намолчались и я собрался идти дальше.
— Чего из какого? — прикинулся я дурачком.
— Из «бе»?
— Из «бе», Динка у нас был классным.
— «Товарищ учитель», парень!
— Ага, — говорю я равнодушно. — Он был у нас, а теперь где?
— Несчастный человек!
— Господи! — испугался я. — Помер, что ли?
От удивления у меня чуть не вылетел передний зуб — он давно качался. «Несчастный»! Сколько раз приходил он в школу пьяный и еще в дверях кричал: «Сегодня вас учу я!» Мы сразу понимали, что нам лафа, — он доставал из стола мяч, делал во дворе первый символический удар по мячу и, пока мы играли, отсыпался в кабинете. Через три часа вываливался во двор, продирал глаза и спрашивал, устали ли мы наконец. Не дожидаясь ответа, он со вздохом говорил: «Футбол гоняете, а кто знает, что из вас вырастет?» И отпускал домой. Такой хороший был человек, человек чистого сердца и спортивного склада.
— Поди сюда! — сказал директор. — Подойди ближе!
Э, думаю, что-то тут не то, но подошел. Что он мне может сделать? Я теперь в училище учусь, пусть только попробует!..
Он посмотрел на меня вблизи и спрашивает:
— Ты точно из «бе»?
— Точно.
— Придется мне огорчить товарища учителя Динку — какую змею пригрел он на своей груди, сколько энергии зря убил! Змея ты неблагодарная, видит своего директора и слова толком сказать не может!
Наш директор совсем сбрендил. Я же его встретил, а не Динку. И разве я не поздоровался? Поздоровался! И при чем тут змея! Динка зоологии нас не учил.
И говорю ему:
— Да ладно, товарищ директор, не расстраивайтесь! Зайдем лучше к Обтуловичу на обед, ей-богу, суп у них отменный, возьмете себе к супчику рому и пива, а я возьму себе слоенку. И без всяких церемоний. Пойдемте!
Он оскорбленно поглядел на меня, повернулся на пятке — там до сих пор вмятина — и затопал напрямик через площадь в сторону гордости нашего города — парка с фонтаном. Я за ним не пошел. До чего безликий человек, и ни крошечки спортивного духа! То говорит, что Динка помер, а потом такое несет, что не поймешь — хвалят тебя или ругают. Провалиться мне на этом месте, если я что-то понял! Из турне по Южной Америке напишу ему письмо: «Добрый день, товарищ директор, добрый день! Пишу вам из самой Мараканы вечным пером. Бельгия прекрасная страна, и растут тут по большей части тюльпаны. Что касается моей особы, чувствую себя хорошо, не голоден, досадно только, что послал мяч прямо в Гондурас. Погода такая, что хочется полюбить полярные ночи. Привет Леску и Витановой».
Директор ведет географию, и если не лопнет от злости, то наверняка трёхнется.
Когда я размечтаюсь, каким буду футболистом, у меня сразу настроение повышается. К примеру — встану перед костелом, обопрусь о липу, подожду, пока кому-нибудь захочется меня сфотографировать. Со временем во будет документальный снимок для прессы: «Наш спортсмен в былые времена под родной липой».
Сегодня я простоял там часа два, никто и не заметил. Какая ж тупая публика, землячки́ называется! Когда-нибудь пожалеете. Съедутся журналисты со всего света, станут расспрашивать, интересоваться, где я любил бывать, а вам нечего сказать будет. Подождите. Как пригодился бы вам снимочек-то! Деньги станут совать, а вам и показать нечего — снимочка-то нет! А какие у вас созданы условия для роста меня как спортсмена? Никаких не создают! Стадион у нас паршивый, поле слишком узкое, и к тому же далеко за деревней, на берегу реки. Река называется Орава. Не большая она, не маленькая. Перед Кралёванами впадает