отрешения их от должности.
В ответ на жалобы архимандриты жестоко секли монахов (телесные наказания в монастырях Рязанской епархии были запрещены в конце XVIII века), ограничивали их потребности в самом необходимом. Были случаи, когда монахи покушались на убийство своих настоятелей, буйствовали и т. д. Монаха Иова судил монастырский братский собор (1722 г.) «за неистовое и непорядочное его житие».
А вот челобитная крестьянина села Аграфенина Пустынь Иванова на монахов Никиту и Лаврентия в том, что они, отпев молебен в полном облачении, били его до крови и грозят в будущем тем же.
Другой крестьянин жаловался на монаха Касьяна, который «с женкой Феколкой Гурьевой в незаконном сожитии живет».
Солотчинский монастырь не был участником каких-либо значительных исторических событий и свидетелем общественных потрясений. Над ним не свистели татарские горящие стрелы, с его стен ни разу не ухнула пушка, не пальнуло кремневое ружье. Крестьянская война под предводительством Степана Разина прошла стороной, не задев монастырь. Братия в трепете отсиделась в кельях, а волнения крестьян улеглись на целое столетие.
Но жить становилось опасно: войны, восстания — того и гляди мужик подденет на вилы.
Шел 1688 год. Начиналась бурная петровская эпоха. Новый настоятель архимандрит Игнатий осмотрел монастырские строения и нахмурился: здания и окружавшие монастырь бревенчатые стены и башни пришли в ветхость. В таком монастыре в случае крестьянских волнений покоя не будет. Надо строить каменные стены с бойницами и ходом поверху, новые монастырские здания и хозяйственные сооружения. Тогда монастырь станет неприступной крепостью.
Таков был план Игнатия.
«Бьют челом богомольцы твои… архимандрит Игнатий з братьею, — писал он великой княжне Софье Алексеевне. — Строения монастыря оветшали и развалились, потому ж и разное облачение за древностью многих лет истлело… Иконы позолотить… за монастырской скудостью нечем. Государыня, смилуйся, пожалуй…»
Какова же была эта «монастырская скудость»?
Под властью Солотчинского монастыря в то время находилось более 40 сел и деревень, свыше 12 тысяч десятин луговой и пахотной земли, 35 тысяч десятин леса, рыбные ловли и другие угодья. Монастырь имел в двух своих садах 6 тысяч ульев, на скотных дворах — до 80 голов рогатого скота, множество овец и свиней. Кроме того, немало скота содержалось в других монастырских дворах — в Новоселках, Бильдине, Преображенском, Архангельском, Романове.
По решению «братского совета» крестьяне, кроме денежного оброка, ежегодно поставляли монастырю все, что имелось в их хозяйствах: мясо, домашнюю птицу, яйца (от 6 до 8 тысяч), масло коровье (до 17 пудов), грибы разные (до 40 пудов), шерсть (от 8 до 16 пудов), дрова (не менее 84 саженей), лучину (до 60 возов), телеги, сани, хомуты, веревки…
К праздникам с крестьян собирали так называемое «праздничное», исчислявшееся, например, такими внушительными цифрами: туш говяжьих — 22, поросят — 44, баранов — 39, яиц — 2200, гусей — 33, уток — 11, кур — 34, меду — 140 пудов. И все это шло на 50 человек братии, которых в монастыре обслуживали до 40 слуг и мастеровых, проживавших на годовом жалованье в основном в Солотче! В селах и деревнях монастырь имел своих приказчиков и целовальников, собиравших подати и выполнявших также судебно-полицейские функции, а в Рязани и Москве — чиновников по судебным делам.
Куда же девалась такая прорва всякой снеди? Конечно, монахи ели и пили всласть, но запасов было с избытком и часть их отправляли «в почесть» — в подарок высокопоставленным лицам, от которых зависело решение всяких просьб и тяжб.
«При архимандрите Игнатии, — повествует дореволюционный историк, — были вырыты два пруда близ монастыря под горою, и рыбу в них сажали для сбережения… Из сих прудов в потребное время живую рыбу развозили и в Рязань и в Москву к разным лицам, и духовным и светским…»
Конечно, для выполнения невиданного ранее в монастыре строительства требовались громадные средства, и Игнатий добывал их правдами и неправдами.
Для возведения новых стен и зданий были приглашены наиболее прославленные зодчие того времени, результатом труда которых мы любуемся и поныне. Хотя имена строителей не сохранились, но не лишено оснований предположение, что одним из них был зодчий из крепостных крестьян Яков Бухвостов, который по мастерству почти не имел себе равных на Руси. Именно приемам его работы соответствуют трапезная и надвратная церковь монастыря.
Строительству предшествовало торжественное богослужение. После молебна настоятель сделал братии внушение:
— Праздно шатается который — того на работу черную и каменную определять. А кто дерзнет возмутить покой и разладить порядок — наказан будет плетьми и батогами нещадно. Против злодеев всяких и вероотступников цепи железные есть и палата холодная. Аминь!
И потянулись в монастырь подводы с кирпичом, известью, с дубовыми широченными досками. А у монастырской пристани, там, где с крутого берега отражалась в воде древняя Покровская церковь, разгружались струги, груженные строительным материалом и разным товаром.
Монастырский стряпчий Желябовский метался по всей Москве, разыскивая для трапезной изразцы с херувимами «самого доброго чистого мастерства». Нашел, купил «с великою упросою», погрузил на струг и послал отчет своему архимандриту.
В селе Дединове, на Оке, под началом Никиты Шустова резчики вытачивали из белого камня карнизы и капители. В селе Белынич Зарайского уезда заготовлялась известь, а в соседнем с монастырем селе Новоселки делался кирпич.
Монастырь загудел, зазвенел от множества голосов и переклички топоров. К работам были привлечены и мужчины и женщины — «трудники» из вотчинных селений. Много сотен молодых и пожилых крестьян — чернорабочие, каменщики, плотники, кузнецы, паяльщики, позолотчики, иконописцы — работали изо дня в день с рассвета дотемна.
В отличие от предшественников новый настоятель был чужд потехе и разгулу. Он весь отдался строительству, а это не нравилось монахам, сластолюбивым и ленивым. До Игнатия (да и после него) настоятели хапали и воровали, чтобы пожить всласть (богатства монастыря ни за кем не закреплялись и по наследству не передавались, и каждый настоятель торопился насладиться вольготной жизнью).
Игнатий же решил насладиться тем величием, которое грезилось ему с возведением монастырских построек. Он никого не жалел в работе, со всеми был строг до жестокости. Игнатий сам вникал во все дела, везде успевал, требовал, взыскивал и наказывал. Власть его была почти безгранична.
Так, разобрал он дело о пропаже быка у попа Петра из села Романова и, заподозрив в хищении крестьян Мишку и Елисейку Григорьевых, Тимошку Ульянова и Алферку Яковлева, приговорил: «Смирить, водя по селу; бить кнутом, снем рубашки». Затем вызвал приказчика Сергея Перфильева и приказал:
— Допросить их с пристрастием, снем рубашки и привязав к саням: не виновны ли они же в покраже леса и скотины монастырской?
Тщательно оберегал настоятель обычаи и нравы в монастырских селениях. Без его дозволения никто не смел выдавать своих дочерей замуж: ведь за это платились «выводные», а с женившихся взимались «почестные» — до трех рублей (деньги по тому времени большие).
Крестьянин села Григорьевского (теперь Московской области) Михайло Беспалый воспротивился архимандритскому указу выдать дочь за крестьянина Афанасьева и был посажен в монастырскую холодную палату под караул. Жена его тайком выдала дочь замуж «по любовному сватовству». Когда монастырские слуги явились взять дочь Михайлы, его брат и сын оказали сопротивление — выгнали непрошеных гостей. Неповиновение крестьян не осталось без последствий. Учинив соответствующий допрос, Игнатий определил меру наказания: «Брата и сына мишкиных смирить плетьми, снем рубашки на всходе» (то есть на сходе, при народе).
Однажды поселковый монах из Григорьевского донес архимандриту о «бесчинии» крестьян:
— Молодые женки и девки, государь, на сырной неделе дозволяли разные игрища и катание по снегу.
— Ты отвращал их от богомерзкой потехи?
— Отвращал, владыко, не единожды.
— И как они?
— Смеялись! Потом я, грешный, зрел их хребтами вихляние и ногами скакание.
Приказ был суров:
— По учинении исследования наказать плетьми нещадно тех женок и девок за участие в бесовских игрищах, высечь также их отцов, матерей, мужей и братьев за дозволение ходить на такие игрища.
Монах, сельский целовальник и стряпчий усердно пересекли всех «виновных в бесчинии» крестьян — от молодых до стариков и старух.
В результате постоянных и непосильных поборов крестьяне были доведены до ужасающей бедности, многие нищенствовали.
Не забыл Игнатий и о просвещении народа. В одной из келий монастыря дьячок Степан Симонов обучал грамоте крестьянских ребят: Илюшку, Матюшку, Никитку и Фотьку, «держа их под крепким началом».
Урок начинался с целованья азбуки. Лохматые, оборванные и босые мальчишки со страхом взирали на своего учителя в долгополом одеянии. Ученик водил по строкам книги указкой (остроганной лучиной) и с замиранием сердца слышал грозный голос:
— Читай: аз, буки, веди, глаголь, добро, есть… ижица…
Ученики в течение недель и даже месяцев с трудом одолевали алфавит и склады, наконец читали целые слова по псалтырю: «Царю небесный… Святый боже; пресвятая троица… приидите поклонимся…» Не понимая слов, они зубрили, зубрили, зубрили…
Потом учеников мучили «зады» — постоянное повторение и перечитывание непонятных текстов часослова и псалтыря от одной крышки до другой (от доски до доски — крышки церковных книг были из досок).
Не подготовившие урок являлись на ученье и подставляли учителю руки для битья по ним деревянной лопаткой, которая на духовном языке называлась «паля». Нередко эта «паля» гуляла не только по рукам, но и по головам непонятливых учеников.