На пятнадцатом году нанялась я на торфоразработки к купцу Хлудову, за Егорьевск. Женщины и мужчины там работали. Мужчины грязные были страсть — Мазепами мы их звали. Мы, женщины, торф укладывали сперва в малые клетки, потом в большие, затем уж в штабеля. Жили в бараке. Нары. Матрацы без простыней и подушек, под головы свои узлы клали. Маялись мы с тяжелыми кирпичами с раннего утра до темноты.
Помню приказчика Владимира Михайловича. Вот бы кого тебе, Абрам Ефимович, нарисовать: высокий, статный, с большой черной бородой, в красной рубахе, а свистел— что Соловей-разбойник. Утром свистом нас будил: два пальца в рот — и свистит. Встаем. Спина болит, от ворочки-то. «Ой, Мотька, спину мне помни!» Тяжелый труд был. Недаром часто пели бабы (украдкой, конечно), — и она завела сильным чистым голосом:
Кто не жил не живал,
Тот горя не знает,
А мы жили поживали,
Все горе узнали.
На руках у нас наперсты —
Мы считали версты
От Москвы и до Рязани
С горькими слезами.
Мы на горку поднимались
С большими сумами;
А на горке на горе
Стояла контора,
А во этой во конторе
Сам Хлудов гуляет.
Он гуляет да гуляет
С пером и с бумагой;
Переписывал хозяин
Разную работу:
Кому каменну, кирпишну,
А нам торфяную.
Посылает нас хозяин
Штабеля укладывать,
А мы клали-закладали,
Его проклинали:
«Провались ты, наш хозяин,
Со своей работой,
Провались ты, наш хозяин,
С торфяной болотой!»
— Удивительно, как хорошо, Прасковья! — воскликнул взволнованный художник.
— А скажи мне, Абрам Ефимович, что ты про жизнь мою все выспрашиваешь?
— Чтобы портрет хорошо получился.
— Чудно мне это…
Абрам Ефимович работал упорно, с упоением, с семи до шестнадцати часов ежедневно.
Два дня он рисовал портрет на полотне, жадно всматриваясь и «вслушиваясь» в натуру, и только на третий день взялся за краски.
К двум часам дня Вера Матвеевна звала обедать, а через полчаса на веранде восстанавливалась прежняя рабочая обстановка.
В конце августа наступило похолодание, моросил дождь, и опять Прасковья Петровна пришла из Полкова босиком. Абрам Ефимович заволновался:
— Опять разутая! Холод-то какой, так и простудиться недолго!
— Ничего, — смущаясь, ответила та. — Летом к чему зря обувку-то трепать?
— Ну вот что: я дарю тебе свои теплые ботинки, ты их и здесь надевай — холодно стало на веранде — и ходи в них. А сейчас Вера поднесет тебе лекарство, чтобы простуду предупредить, — и он, улыбаясь, прищурил серые глаза.
На кухне Вера Матвеевна налила Прасковье рюмку настойки.
— Выпей, Прасковья. Абрам Ефимович не принимает спиртного, так имеем, на всякий случай.
Прасковья выпила, заулыбалась:
— Ух, лекарство у Абрама Ефимыча хорошее, огнем по телу расходится!
Вымыв ноги, она надела ботинки и сидела на столе в праздничном настроении: широкая улыбка не сходила с ее лица, и крепкие ровные зубы блестели жемчугом.
Уходя домой, Прасковья разулась и поставила ботинки в угол.
— Разве не пойдешь в них домой? — спросил Абрам Ефимович.
— Жалко в грязь пачкать. Я на веранде в них буду сидеть, а потом хочу мужу отдать, уж больно хороши они будут для мужика моего! Сама я и в лаптях или полусапожках прохожу.
— Что ж, делай как хочешь, только не ходи больше разутой.
Архипов закончил работу через две недели.
1 сентября 1929 года после обеда он сказал:
— Ну, портрет готов, Прасковья!
Это был знаменитый портрет «Крестьянка в зеленом фартуке», получивший вскоре широкое признание.
— Неужели я такая красивая? — спросила Прасковья, рассматривая свое изображение.
— Такая и есть. Вот и расстаемся, Прасковья, да ты заходи нас проведать, рады будем.
— Хорошо, Абрам Ефимович.
Вера Матвеевна передала Прасковье узелок гостинцев для детей, и она ушла к своей семье, довольная и немного печальная, как это всегда бывает при разлуке с людьми, которых постоянно хочется видеть.
На следующий день к дому, где жил Архипов, подъехал крестьянин на телеге, нагруженной дровами. На возу сидел и мальчик лет десяти.
— Получай дрова, хозяин, — сказал приехавший вышедшему из ворот Архипову. — От Прасковьи привет тебе.
— Спасибо. Желаю ей всего доброго и жду к себе.
Дмитрий Петрович, муж Прасковьи, быстро разгрузил дрова во дворе, а от денег отказался, напомнив при этом о ботинках, которые он будет носить не иначе как по праздникам.
Работая над портретом, Архипов не знал, что Прасковья Петровна была в положении и находилась на последнем месяце беременности. 5 сентября она родила четвертого сына. Назвали его Алексеем. На шестой день после родов Прасковья решила пойти к Архипову.
— Я ждал тебя, — встретил он ее словами. — Не болела ли ты? Все босиком ходила да босиком.
— Нет, не болела. Я только сына родила.
— Ты шутишь, Прасковья! Как можно? Это удивительно! И ты уже на ногах? Ну и молодец!
Он провел ее в комнату, усадил за стол и долго расспрашивал о семье. Узнав, что у нее в доме лампа плохая и корыто пришло в негодность, он обещал ей, уезжая в Москву, оставить и то и другое.
Вера Матвеевна собрала узелок гостинцев для детей Прасковьи Петровны.
Они расстались.
История старого дома
История домов бывает подчас интереснее человеческой жизни. Дома долговечнее людей и бывают свидетелями нескольких людских поколений.
центре курортного поселка Солотчи возвышался старинный бревенчатый дом с мезонином. Вместе с примыкавшими к нему постройками и садом он входил в усадьбу, которая в летнее время утопала в зелени и была наполнена пением птиц и гудением пчел. Перед фасадом дома, как два сторожа, красовались могучие деревья — дуб и липа, отягощенные листвой.
Обычно и двери, и окна, и ворота дома оставались закрытыми, казались погруженными в воспоминания о далеком и недавнем прошлом.
Сюда шли и шли люди: отдыхающие и туристы, пионеры и октябрята — все, кому случалось побывать в Солотче.
Какова же история этого дома, привлекавшего к себе сердца и мысли многих людей?
Усадьба в конце прошлого века принадлежала академику граверу Ивану Петровичу Пожалостину, выходцу из крестьян села Еголдаева Рязанской губернии. Вся его сознательная жизнь была неразрывно связана с Солотчей, куда он еще подростком был определен на должность помощника волостного писаря.
Здесь, увлеченный живописью и рисованием, канцелярист принялся писать портреты. Своим мастерством он удивил возглавлявшего артель иконописцев старика Люхина и возмутил помощника окружного начальника Органова, взяточника и самодура. Этот «наставник» жестоко избил молодого художника, крича при этом:
— Вот тебе живопись! Вот тебе живопись! Всю морду расковыряю!
Было пареньку в то время семнадцать с половиной лет, а через два года он испытал вторую экзекуцию все за ту же неуемную страсть к искусству.
Желая «образумить» парня, волостной голова заставил Ваню жениться на своей родственнице Фросе, оказавшейся, к счастью, преданной подругой жизни, терпеливой, доброй и великодушной. Однако, женившись, писарь не только не оставил искусство, но и под влиянием нового друга Н. Е. Ефимова стал готовить себя к поступлению в Академию художеств.
При стечении счастливых обстоятельств оба писаря — Пожалостин и Ефимов — были приняты в академию. Узнав об этом, пьяный тесть, как позднее вспоминал Пожалостин, «схватил меня за волосы и стал трепать да волочить, приговаривая:
— Женился, так не бросай жены!
Мы с женой бежали из дому и провели ночь в волостном правлении». Затем Фрося проводила мужа до Рязани, откуда он уехал в далекий Петербург на долгие годы. Но зато в летние каникулы и в любое другое время Иван Петрович рвался к семье, в родную Солотчу.
Пожалостин поступил в класс профессора Федора Ивановича Иордана и по успехам оказался одним из первых в академии. Он получил несколько серебряных и две золотые медали, и профессор не мог нахвалиться своим талантливым учеником. Желая успокоить жену Ивана Петровича и смягчить боль разлуки, Федор Иванович писал ей в 1864 году:
«…Я, как профессор Вашего мужа, долгом поставляю уведомить Вас, что я горжусь в приобретении столь достойного молодого человека, который поведением, неусыпным старанием и успехами сделает честь Вашему дому и месту, которое дало ему жизнь. От души советую Вам без ропота переносить Вашу разлуку…»
Ефросинья Алексеевна с высоким достоинством любящей женщины выдержала все испытания своей нелегкой судьбы.
В 1871 году Пожалостин получил звание академика, ездил за границу, работал в должности профессора гравирования в Академии художеств в Петербурге, наконец, под старость, вышел в отставку и опять поселился в Солотче…
Мне очень хотелось узнать, не помнит ли кто-либо из местных жителей Пожалостина? Кто позднее жил в усадьбе? Какова судьба гравюр Пожалостина?
Жителей Солотчи, помнивших И. П. Пожалостина, оказалось несколько, но их воспоминания были очень скудны.
— Он сидмя сидел за гравировальной доской, Пожалостин-то, — говорил один старожил. — Из дома выходил редко. Помню, степенный был мужчина, представительный, с большой бородой, строгий… Жил он тихо, достойно, уважали его…
И все. Но, к счастью, одна старая женщина адресовала меня к Агриппине Ивановне Докелиной, которая, по ее словам, знала семью Пожалостина.
Я встретил Агриппину Ивановну около дома Пожалостина. Она только что вышла из сада на улицу со связкой ключей в руках.
— Вы ко мне?