— Да, к вам, — и я объяснил цель своего визита.
— Вот беда: день от дня я себя все хуже чувствую, а ко мне идут и идут, и старые и малые, и в одиночку, и отряд за отрядом, все им расскажи, все им покажи…
Но, поворчав, Агриппина Ивановна открыла ворота и повела меня в сад. Она с трудом передвигала ноги и часто отдыхала. Я любовался запущенным старым большим садом, потемневшими добротными постройками и слушал неторопливую речь хранительницы усадьбы:
— В конце прошлого века, когда я еще ребенком была, будто сейчас вижу, как этот дом строился. Бревна и широкие доски везли на подводах… Сам Пожалостин строительством руководил.
Был он рослым, с темной бородой, красивый. Любил порядок во всем… Дом что дворец получился (рядом-то дома низенькие и простенькие), а вот, видите, сарай, амбары, кладовые всякие. Не забыл и баньку построить, колодец вырыть, а для отдыха — беседку в саду… Сам Иван Петрович добрый был: беднякам помогал, больных лечил…
— Но он не был врачом!
— Что ж, что не был, а лечил хорошо. Помню, палец у меня нарывал — он операцию сделал, что лекарь настоящий. Недаром все жители поселка при всякой болезни к нему обращались. В доме у него картины и гравюры висели, особенно в кабинете, в котором он целыми днями просиживал. Библиотеку большую имел. Мы, подружки, заглянем другой раз к нему осторожно в окно, увидим большую бороду над медной доской и не дышим, а как поднимет глаза — мы врассыпную. Любил он тишину и не терпел, когда ему в работе мешали, строгим делался и даже грозным. Был этот человек трудолюбия непомерного: с утра до ночи работал…
Всю семью его хорошо помню. А дочери его, Екатерина и Александра, при Советской власти в этом доме жили. Они-то в свое время и предоставили свой дом для проживания писателям Паустовскому, Гайдару, Фраерману и другим… Про писателей этих тебе Василий Кузьмич Зотов расскажет. Он мальчишкой был проводником у них. Приходи ко мне в воскресенье, он будет у меня. Тогда и поговорим.
Я проводил Агриппину Ивановну до кирпичного дома напротив и стал ждать заманчивой встречи.
В назначенный день появился я в избе Агриппины Ивановны раньше условленного времени: не терпелось услышать продолжение рассказа. Хозяйку я застал повеселевшей.
— Солнышко светит, — сказала она, подходя к окну, из которого был виден весь дом Пожалостина. — День хороший, и мне легче. Садись, — указала она на стул. — Рано пожаловал.
— Подожду.
Я осмотрелся. В комнате властвовал благоухающий запах мяты и еще каких-то трав. Меня всегда волнует история вещей. Как много могли бы поведать эта кирпичная печь, согревавшая, быть может, не одно поколение тружеников, потемневший дубовый стол — свидетель тихого и шумного принятия пищи и вина, старинные чашки и блюдца, и эти часы с боем, равнодушно отмерявшие время повседневных забот, рождений и смертей…
Вошел Зотов Василий Кузьмич. Около сорока лет. В светлом костюме. Лицо простое, глаза внимательные и строгие.
Мы познакомились.
Агриппина Ивановна прилегла на кровати.
— Итак, Василий Кузьмич, слово за вами.
Он задумался.
— Я родился в маленьком поселке на берегу озера Сегден. Было нас у отца пять братьев и две сестры.
В детстве наше озеро казалось мне настоящим морем, и мне нравилось покорять его на утлой лодчонке. Я любил бродить по лесу и не боялся заблудиться, может, потому, что трусов и слабых у нас в семье никто не любил.
В 1933 году, в начале осени, когда я с братьями спал на сеновале, в середине ночи сквозь шум ветра послышался стук в дверь. Отец, обычно допоздна читавший газеты, вышел в сени. Я услышал мужские голоса, и вскоре в сопровождении отца к нам на сеновал пришли трое незнакомых мужчин. Они быстро разделись и легли рядом с нами. В темноте я никого не рассмотрел, и меня разбирало любопытство. «Должно быть, это охотники, — думал я. — Интересно, сколько и какой дичи они настреляли?»
Утром из разговоров незнакомцев с родителями я узнал, что двое были писатели — Константин Георгиевич Паустовский и Рувим Исаевич Фраерман, оба страстные рыболовы, а третий, дядя Володя, с ружьем, вероятно, охотник, но убитой дичи при нем не было. Они накануне долго стучались в дом нашего соседа, но тот отказал им в ночлеге. Мои родители оказались более гостеприимными, и мне было приятно сознавать это.
Моя мать накормила гостей горячей молодой картошкой и солеными грибами. Я с братом Володей накопал червей (мне в то время было десять лет, а Володе семь), отец отвязал лодку, и трое мужчин поплыли по озеру в поисках хороших рыболовных мест. Но ловля вышла неудачной, дул северный ветер, озеро волновалось, и рыболовы вернулись к обеду ни с чем.
После обеда они попрощались и ушли.
На следующий год летом Паустовский и Фраерман пришли к нам пешком из Солотчи.
— Они в те годы уже в доме Пожалостина жили, — заметила, чуть приподнявшись, Агриппина Ивановна. — Продолжай, Вася, продолжай…
— Я был совершенно покорен толстенным пучком удочек, который всегда носил Паустовский. Конечно, я втайне гордился, что теперь известные писатели приходят в наш дом. Моему сознанию льстило и то, что писатели разговаривали со мной серьезно, как с равным, и я, как позднее оказалось, был постоянно им нужен.
В тот раз с моей помощью они на двух челнах перебрались на озеро Черненькое через озеро Сегден, а затем по канаве, заполненной водой, соединявшей эти два озера. Через трое суток Паустовский и Фраерман отправились в Солотчу, унося с собой полные большие сумки рыбы.
В то лето они еще раз приходили к нам, а затем редкий год не навещали нас.
Вместе с Паустовским приезжал и профессор-ботаник Михаил Сергеевич Новашин. Бродя с ними по лесу и по берегам озер, я жадно слушал Михаила Сергеевича, объяснявшего названия деревьев, трав и цветов, их свойства, зависимость между ними.
Паустовский говорил мало. Он больше любил слушать своих спутников.
Как-то пришли к нам Паустовский, Фраерман, Новашин и Гайдар усталые и голодные. Я видел: Гайдар (фамилия его мне стала известна позже) шел впереди, хотя нес самый большой и тяжелый груз — намокшую армейскую палатку. За ним шли остальные.
Мать собрала им обед, они поели. Гайдар остался сушить палатку, я помогал ему, остальные ушли на рыбалку. Аркадий Петрович, высокий, сильный, сняв свои тяжелые намокшие кожаные сапоги, возился с палаткой. Мать предложила ему какую-то обувь, он отказался:
«Я не простываю, Матрена Семеновна».
«Как же так?»
«Закаленный», — а сам улыбается и шлепает босыми ногами.
Гайдар как-то сразу располагал к себе. Мне он очень нравился.
Моя младшая сестренка Оля — ей было лет восемь — обычно дичилась посторонних. Когда Аркадий Петрович спросил у нее, как ее зовут, она насупилась и молчала. Он нагнулся к ней и продолжал спрашивать:
«Тебя Катей зовут? — Оля молчала. — Машей? Зиной? — ответа не было. — Значит, зовут тебя Матрешкой!»— Оля рассмеялась и уже дружелюбно стала разговаривать с Гайдаром.
Я очень обрадовался, когда Гайдар сказал мне.:
«Вот что, Василий: приходи к нам в Солотчу. Придешь?»
«Приду», — поспешил ответить я.
Они переночевали у нас, утром еще порыбачили и ушли.
Я учился в шестом классе заборьевской школы, а Заборье, как знаете, рядом с Солотчей. При каждом удобном случае я бежал к писателям. В то время в нижней части дома Пожалостина жила его дочь, Александра Ивановна…
— Да, Екатерины Ивановны уже не было в живых, — отозвалась Агриппина Ивановна.
— Фраерман жил в мезонине, а Паустовский, Гайдар и Новашин занимали баню, ведь так, тетя Груня?
— Да, так. Верно говоришь. Баней этой давно не пользовались, там всякую траву сушили, ягоды хранили…
— Баня эта — можно и сейчас видеть — имеет два помещения — парную и предбанник, разделенные коридором. Парную с маленьким столиком перед окном и широкой деревянной лавкой, на которую стелилась постель, занимал Паустовский. В предбаннике жили Гайдар и Новашин. Аркадий Петрович, как и Паустовский, тоже спал на широкой лавке, а Новашин на полу, подстилая палатку и подкладывая под голову резиновую надувную подушку. Аркадий Петрович заботился о чистоте, ни на кого не надеясь.
— Так, так… Я в комнате у них уборку делала. Скажет другой раз: «Не надо, тетя Груня, я сам все в порядок приведу». Старалась я прибрать, когда его дома не было.
— Аркадий Петрович во всем любил порядок и любил труд, каким бы тяжелым он ни был.
В тот год писатели привезли с собой надувные понтонные подушки, чудом уцелевшие от первой мировой войны. На эти подушки накладывались доски, и получался хороший плот, удобный для рыбной ловли. Доски для плота, с разрешения Александры Ивановны, выносил со двора Гайдар, остальным такой труд был не под силу. На берегу озера Гайдар мастерил плот, а сам подчас не пользовался им, уходил удить на другое место. Между тем возвращал тяжелые намокшие доски все тот же Гайдар на своих плечах и аккуратно складывал их во дворе на прежнем месте.
Аркадий Петрович запасался в дорогу всем необходимым. «Надо идти в поход во всеоружии», — говорил он. Но однажды мы забыли взять с собой ложки. Пришло время обедать — ложек нет.
«Что-нибудь придумаем», — сказал Гайдар и пошел по берегу, разглядывая щепки, палки и бересту, и вот из березовой коры и палочек он всем смастерил ложки, и уху мы ели, хваля Гайдара как повара (он любил и умел ее готовить) и как изобретателя.
Гайдар, как, впрочем, и его товарищи, весь отдавался рыбной ловле. В поисках хорошего места он исхаживал большие расстояния; зацепив крючок, лез в воду и нырял за ним; пойманной рыбе радовался как ребенок.
Мне хорошо запомнился случай, когда Гайдар поймал большую щуку. Было это на Селянском озере. Аркадий Петрович соорудил плот, но ушел на другую сторону озера. На плоту остались Паустовский, Фраерман, Новашин и я. Вдруг видим: к нам плывет человек, и вот он, Гайдар, с пучками куги под мышками, чтобы легче было плыть. Подплыл тихо и попросил крючок.