-- Пусть это мне снится... пусть это будет лишь сном, только бы он подольше длился...
Может быть, Тина так же притворялась, что верит моей любви, как я притворялся, что люблю ее. И может быть, ее радости и вернувшаяся веселость были так же притворны, как мои ласки и поцелуи... Иногда она казалась искренно счастливой, но часто отчаянье овладевало ею, и тогда она снова становилась прежней сумасшедшей Тиной, старавшейся забыться в кутежах и сумасбродствах.
* * *
Как-то кутили мы всю ночь напролет, окруженные теми же что и в прошлом году, молодыми, не знающими куда девать свое время и деньги, людьми, среди которых не было только одного бедного Крона... Утром, бледные и усталые от бессонной ночи, мы поехали в наемном автомобиле за город в дубовую рощу, чтобы там продолжать кутеж в недавно открывшемся летнем ресторане... Мы все сидели на террасе, замученные, молчаливые и не могли уже ни пить, ни смеяться...
Роща свежо зеленела редкой, пушистой листвой, сквозь которую огненно синели просветы весеннего неба. Шел ветер в ветвях, и они важно покачивались, трепеща нежными, словно лакированными, листочками на молодых, зеленых побегах. Здесь как будто был праздник чистоты и юности, ради которого все омылось, принарядилось, ярко и радостно блестело и шумело... А мы были нечисты, пьяны, утомлены, грустны...
Тина протянула мне руку через стол, и вдруг ее рот скривился и из глаз брызнули слезы. Она закрыла лицо руками и поспешно встала из-за стола...
Я увел Тину в кабинет. Она долго плакала, обняв меня за шею руками и прижимаясь лицом к моему плечу, говорила:
-- Скажи мне, наконец, правду: любишь ли ты меня?.. Я измучилась, я больше не могу выносить этой игры!.. Мне кажется, что ты притворяешься, и что ты еще не забыл и... страдаешь... Я не могу отделаться от подозрения, что, лаская меня, ты думаешь о другой... Поклянись, что это не так!.. Или оттолкни меня от себя, если я тебе не нужна, и тогда я уже наверное буду знать, что мне делать... Ах, я убила бы себя, если бы знала, что это принесет тебе счастье!.. Иногда мне хочется убить ту... за то, что ты из-за нее страдаешь...
Я утешал и успокаивал ее как мог, Но, должно быть, мои слова были недостаточно убедительны, потому что она не переставала плакать, и ее глаза с мучительным недоумением погружались в мои, словно желая проникнуть мне в душу... В конце концов, все оставалось в прежнем положении, и ничего нового нельзя было придумать, что бы облегчить страдания мои и ее. Но я продолжал лгать, потому что правда теперь была бы для нее смертью. И она цеплялась за мою ложь, как утопающий за соломинку, догадываясь, что я лгу и отгоняя от себя эту страшную догадку...
Я заставил ее лечь в постель и целовал ее мокрые от слез глаза и щеки, пока она не затихла... Она заснула и плакала во сне, слезы бежали из ее закрытых глаз на подушку, и она, раскрывая рот, глубоко, прерывисто вздыхала, как обиженное, до потери сил наплакавшееся дитя...
Я вышел от нее в полдень... На террасе никого не было. Наши спутники разбрелись и, вероятно, спали по разным углам ресторана... Перед террасой на поляне стоял автомобиль, и в нем, откинув на спинку сиденья голову, мертвецки спал шофер...
Я смотрел по сторонам с чувством первого человека, впервые попавшего на землю, в день весеннего расцвета природы. Глаза невольно щурились от яркого солнца, блестевшего на листьях и на воде каналов, в которых ясно, до последнего листка, отражались огромные деревья, уходя вершинами вниз, в глубину другого, такого же огненно-синего, прозрачного неба, какое было вверху... Я переходил из одной аллеи в другую, по деревянным мосткам, перекинутым через каналы, по мягкой, еще немного влажной, траве. И везде передо мной вставали колоннады стволов, крепко сидевших в земле старыми корнями, полных жизненных соков и неудержимого стремления возможно больше выгнать из себя ветвей и листьев что бы сильнее чувствовать ими солнечный блеск и тепло, огненную лазурь неба, влажность и прохладу весеннего воздуха... Среди зелени кустов и деревьев сияли белые, каменные беседки, из сумрака которых, сквозь колоннаду, казалось, кто-то смотрел и провожал меня глубокими, тихими глазами...
В главной аллее, позади меня вдруг мягко зашумел по гравию экипаж. Я посторонился и пропустил его вперед... В экипаже сидели две дамы, устало развалившись, одна -- в большой, черной шляпе, другая -- в белой... Я не успел рассмотреть их лиц, и когда они проехали -- мои глаза почему-то приковались к одной, и у меня задрожали колени... Черная шляпа и под ней низко лежавший узел черных волос были мне так знакомы...
Анна?.. Почему же ей не быть здесь?.. Там, где горит лазурью весеннее небо и солнце сверкает на молодых листьях, где воздух так свеж и ароматен, как только может быть ранней весной, среди деревьев, над водой и травой -- там неизбежно должен возникнуть ее образ, неразрывно связанный в моем воображении с нежным очарованием весны...
Я растерянно смотрел вслед экипажу, исчезавшему за поворотом аллеи, и колыхание черной шляпы отдавалось у меня в груди волнением грусти и сожаления... Внезапно обессилев, я свернул с широкой дороги и пошел по траве, к темной, широкой группе деревьев, среди которых белелась, закрытая легкой, зеленой сетью, круглая, сквозная беседка...
Под колоннадой было сумрачно и прохладно, пахло прогнившими листьями, оставшимися здесь еще с прошлой осени. Посредине стоял круглый стол и деревянная скамья, сплошь изрезанные вензелями, женскими именами, ласкательными словами. Я нашел имя Анны, дважды вырезанное на столе. Тысячу раз счастливый человек! Он дважды врезал в стол слова, которые я, даже мысленно, не смел произнести: "Моя Анна"...
Я лег на скамью, подложив руки под голову и смотрел в просветы колонн, где качались зеленые ветви, открывая и закрывая яркую синеву далекого неба. Казалось, что это не ветви, а вся беседка плавно колышется среди шумящих деревьев, поднимаясь все выше и выше в простор голубой высоты, от которой кружилась голова и замирало сердце... "Моя Анна" -- дважды вырезал кто-то на старых, почерневших досках стола. С каким чувством умиления и благодарности Богу должен был он сидеть здесь и резать ножом эти два слова. Во имя Бога и жизни, во имя любви -- "моя Анна!".
И вдруг я услыхал странную тишину, внезапно воцарившуюся за колоннами беседки и почувствовал, что кто-то стоит на верхней ступени между колонн и смотрит на меня. Я поднялся и сел... Это была Анна, и это не было сном...
Она стояла в отдалении, с пучком только-что сорванных лютиков и незабудок, казалась смущенной, как будто колебалась -- уйти или остаться. Смуглое лицо было залито розовой краской, а глаза, покрытые тенью шляпы, смотрели, как всегда, печально и обиженно... Я подошел к ней, и мы стояли молча друг против друга, и наши глаза, казалось, говорили много, горячо и убедительно... И все что мы говорили глазами -- было правдой, страстной и мучительной, а когда подали друг другу руку и заговорили словами -- все рушилось, и в наших словах была одна ложь...
-- Так это были вы -- в экипаже в черной шляпе!.. Я так и думал, -- сказал я, стараясь выразить на своем лице холодную почтительную радость обыкновенного, не очень близкого знакомого...
-- Вы меня здесь видели? -- удивилась она, с привычной для женщин легкостью овладевая собой. -- Отчего же вы не крикнули, не остановили экипаж?..
В ее голосе звучала фальшь, холодная нотка неискренности, которая резала мне по сердцу. Она улыбалась, но и под улыбкой она прятала себя... Только частое, усиленное движение груди выдавало ее волнение, а руки нервно мяли и обрывали цветы, и она не замечала этого...
Я хотел сказать: -- как я мог крикнуть, когда вы у Грановых не ответили мне на поклон?.. -- И вместо этого, я смущенно пробормотал:
-- Я не рассмотрел лица... только шляпу заметил, когда экипаж уже проехал...
Анна села на скамью, подобрав платье. Я Стоял перед ней, стараясь проникнуть под улыбку ее губ и в звуки ее слов, которыми она прикрывала себя... "А может быть, это не притворство, не ложь, а ее настоящее отношение ко мне -- холодное, равнодушное, банальное отношение неинтересного знакомства"?..
Анна спокойно спросила:
-- Ну, как вы жили эту зиму? Что теперь делаете?..
Это были вопросы простой вежливости, и я не знал, что отвечать на них. Разве можно рассказать о восьми месяцах жизни, стоя в какой-то беседке и имея для этого не больше пяти минут?..
Я ответил уклончиво, коротко:
-- Ничего не делал... скучал... Был болен...
Я заметил, как она вздрогнула. Краска отхлынула с ее лица, и она грудью подалась ко мне.
-- Вы были больны?.. Долго?.. Чем?.. -- тревожно спрашивала она, не отрывая от меня своих испуганных глаз, и голос ее звучал неподдельной искренностью участия.
-- Пустое... проболел с месяц и, как видите, опять здоров... -- и я подумал: "Отчего я тогда не умер!" -- А вы? -- спросил я наклоняясь, к ней. -- Как вы жили это время?..
Она опустила вуаль до подбородка и снимая для чего-то лайковую перчатку с руки, тихо проговорила:
-- Скучно... читала, играла... -- она сдвинула брови, как будто стараясь припомнить, что же еще было за это время в ее жизни и внезапно покраснев, смущенно потупила глаза. -- Я... думала о вас... вспомнила... -- прибавила она еще тише и вскинула на меня заблестевшие влагой глаза...
-- Вы думали обо мне? Вспомнили?.. Я тоже всю зиму думал о вас, и никогда мне не приходило в голову, что вы... Нет, что я говорю!.. Ведь, я не знаю, как и почему вы думали обо мне! Это могли быть какие-нибудь пустяки, и наверное, это были пустяки, заставившие вас вспомнить и подумать обо мне...
-- Нет, нет, это не были пустяки, уверяю вас, -- говорила Анна, снова поднимая вуаль, улыбаясь всем лицом, радостно сияя мокрыми глазами,
И мне казалось, что вокруг нас так светло не от солнца и неба, а от того, что она подняла вуаль, от ее милой, смущенной улыбки и влажного блеска глаз... Стена лжи незаметно упала, и мы, как дети, говорили одну чистую правду... У меня кружилась голова, и я едва стоял на ногах... За колоннами шумели деревья, свистели какие-то птицы и раздавались чьи-то отдаленные, звонко-весенние голоса. Зеленые, прозрачные тени бежали по колоннам, и мне снова казалось, что беседка колышется, поднимается среди деревьев и несется вместе с ними в бездонную высоту синего неба... Анна еще что-то говорила, и я не слыхал, что говорила она, только видел движение ее маленьких, лиловатых губ, к которым меня неодолимо тянуло...