— Чья она? — чуть неестественным голосом спросила Цуйцуй.
— Чья она? Командира Вана, что на горе живет. Я слышал, что он ее справил как приданое для дочери, вот ведь роскошь, подряд на семьсот связок чохов, и это еще не считая ветряной мельницы да утвари!
— А кто хочет его дочку?
— Большая рыба тебя съест, Цуйцуй, — натянуто засмеялся дед, глядя на нее. — Большая рыба тебя съест.
Поскольку у Цуйцуй в этом деле был свой интерес, она притворилась, что до сих пор не поняла, и переспросила:
— Дедушка, так кто получит эту мельницу?
— Юэ Юнь Эрлао! — ответил дед и тихо пробурчал себе под нос: — Кто-то завидует, что Эрлао получит мельницу, а кто-то — что мельница получит Эрлао.
— Кто завидует, дедушка?
— Я завидую, — сказал дед и хихикнул.
— Дедушка, ты пьян.
— А Эрлао еще сказал, что ты очень красивая.
— Дедушка, ты напился и с ума сошел.
— Дедушка не пьян и не сошел с ума, — ответил дед. — Пойдем к реке, посмотрим, как они уток выпускают.
Подумав, он добавил:
— Если Эрлао поймает утку, то обязательно подарит ее нам.
Стоило ему досказать, появился Эрлао и встал перед Цуйцуй, улыбаясь. Цуйцуй тоже улыбнулась. И они втроем вернулись в дом на сваях.
К реке явился с подарками сват, которого и правда снарядил Шуньшунь. Паромщик, не на шутку разволновавшись, переправил его на свой берег и повел в дом. Цуйцуй лущила горох и сперва не обратила на гостя внимания. Но, услышав с порога радостное «Счастье в дом, счастье в дом!», смутилась и побоялась оставаться в доме. Притворившись, что гоняется за забредшей в сад курицей, она схватила бамбуковую палку и, размахивая ею да покрикивая, побежала к белой пагоде.
Гость вначале завел разговор о каких-то пустяках, а когда завел речь о намерениях Шуньшуня, старый паромщик не знал что и ответить, только в замешательстве потирал большие мозолистые руки, притворяясь, что ничего не происходит, и всем видом будто бы говорил: «Годно, годно». На самом же деле старик не проронил ни слова.
Изъяснившись, сват-кавалерист поинтересовался, что думает по этому поводу сам дед. Старый паромщик, смеясь, закивал:
— Далао хочет идти по тележной колее, это очень хорошо. Но я должен спросить Цуйцуй, что она сама об этом думает.
После ухода гостя дед, стоя на носу лодки, кликнул Цуйцуй для разговора.
Цуйцуй с полным совком гороха спустилась к воде, поднялась на лодку и кротко поинтересовалась:
— Что, дедушка?
Дед засмеялся и ничего не ответил, только смотрел на внучку, склонив на плечо голову, до макушки седую, и смотрел долго. Цуйцуй устроилась на носу лодки и принялась лущить горох, опустив голову и слушая, как вдали, в зарослях бамбука, поют канарейки. «Дедушка стал так много говорить с годами», — думала она. Ее сердце еле билось.
— Цуйцуй, — сказал дед спустя какое-то время, — дядя, который к нам приходил, — ты знаешь, зачем он приходил?
— Не знаю, — сказала Цуйцуй, краснея лицом и шеей.
Дед пристально поглядел на внучку, понял, что творится у нее в душе, и обратил очи вдаль. В пустоте тумана он увидел мать Цуйцуй пятнадцать лет назад, и в сердце его всколыхнулась нежность.
— У каждой лодки должна быть пристань, у каждого воробышка — свое гнездо, — тихо сказал он сам себе.
Воспоминание о ее бедной матери больно кольнула его в сердце, но он через силу улыбнулся.
А Цуйцуй слушала, как в горах поют канарейки и кукушки, как в долине с размеренным стуком рубят бамбук, и думала о многих вещах. О том, как тигр кусал людей, о бранных горных частушках, о квадратных ямах в мастерских по изготовлению бумаги, о том, как истекает железным соком вагранка в кузнице… Она словно пыталась заново вспомнить все, что когда-то видела и слышала, чтобы не думать о том, что происходит сейчас. Хотя на самом деле она не совсем понимала, что именно происходит.
— Цуйцуй, — сказал дед, — из дома Шуньшуня приходил сват, хотел тебя в ту семью женой взять, и спрашивал, согласен ли я. А я что, я старый уже, через пару лет мне нечему будет возражать. Это твое дело, подумай сама, скажи сама. Если хочешь, то так и будет, не хочешь — тоже хорошо.
Цуйцуй не знала, что делать, притворилась спокойной и застенчиво поглядела на деда. Раз ничего не спрашивали — то и отвечать было не на что.
— Далао — человек толковый, — добавил дед, — и честный, и щедрый, если он на тебе женится, то, считай, повезло!
Цуйцуй поняла — сват приходил от Далао! Ее сердце отчаянно колотилось, лицо полыхало огнем. Так и не подняв головы, она продолжала лущить горох, бросая в воду пустые стручки и глядя, как поток тихо уносит их вдаль; это немного ее успокаивало.
Перед лицом этого молчания дед засмеялся и сказал:
— Цуйцуй, подумай несколько дней, не страшно. Лоянский мост ведь не за вечер строился, нужно время. Давеча ко мне уже приходили с этим делом, и я уже им сказал: у телеги своя дорога, у лошади — своя, и на каждой дороге свои правила. Если человек хочет, чтобы решение принимал отец, то пришлет сватов и попросит, как подобает, — это тележная колея; если будет решать сам и в бамбуковой роще у реки петь для тебя, пока не упоет, — это лошадиная тропа. Если тебе нравится лошадиная, то я верю, что он сможет петь для тебя горячие песни днем и нежные — ночью, и будет петь, пока кровью не захаркает да глотку не раздерет!
Цуйцуй не ответила, но ей очень хотелось заплакать, хотя причин на то вроде бы не было. Дед продолжил, привел в пример ее покойную мать, но вскоре и сам замолчал.
Цуйцуй печально свесила голову, а в глазах деда меж тем уже выступили слезы. Цуйцуй с изумлением робко спросила:
— Дедушка, что с тобой?
Дед не ответил, только вытер большой рукой глаза, засмеялся кудахтающим, похожим на детский смехом, спрыгнул на берег и побежал в дом.
Цуйцуй пребывала в смятении и хотела бежать за ним, но не побежала.
Небо прояснилось после дождя, и солнце принялось поджаривать людям плечи и спины. Ивы и камыш у берега, овощи в огороде — все окрепли и расцвели какой-то неистовой силой. Повсюду в траве, стрекоча крыльями, скакали кузнечики. Пение цикад на деревьях становилось все громче. Манящие взор изумрудные заросли бамбука на склонах обеих гор звенели пением канареек и кукушек. Цуйцуй ощущала, смотрела, слышала, но в то же время размышляла.
— Дедушке уже будет семьдесят… Петь годами — и кто подарит ту белую утку? … Повезет тому, кто получит мельницу, а кого же мельница получит, что ей больше повезет?
Задумавшись, она вскочила и просыпала горох в воду. Стоило же ей потянуться, чтобы достать его, послышался крик человека, ждущего переправы.
Глава пятая
На следующий день, когда Цуйцуй работала в огороде у пагоды, дед снова спросил, каково будет ее решение; сердце девочки вновь заколотилось, и она, опустив голову, не ответила, знай себе выдергивала лук. Дед засмеялся и подумал: «Ну подождем, посмотрим, а то ведь если и дальше говорить, весь лук пропадет». Вместе с тем он почувствовал что-то странное, о чем и правда не стоило продолжать разговор, а потому придержал язык и какой-то натянутой шуткой перевел беседу на другие дела.
Становилось все жарче. Ближе к июню солнце палило все яростнее; старый паромщик вытащил из угла набитый пылью черный чан и даже выкроил время, чтобы сколотить несколько дощечек в круглую крышку для него. Кроме того, он выпилил из дерева трехногую подставку, а также выстрогал из бамбука большую трубку, крепко связал побегами и приладил к боку чана, соорудив снасть для черпания. Чан перенесли на берег реки, Цуйцуй каждое утро кипятила большой котел воды, чтобы залить в него. Иногда к воде добавляли чайных листьев, а иногда клали только поджаристую рисовую корку. Старый паромщик, как обычно, готовил травы и корешки, которые лечили солнечный удар, боли в животе, волдыри и нарывы, и расставлял их в доме на видном месте; завидев, что с путником что-то неладно, он тут же спешил за лекарством и из самых лучших побуждений заставлял такого путника воспользоваться его рецептом, а потом рассказывал человеку множество способов быстрого домашнего лечения (которые он сам выведал у врачей из гарнизона и колдунов). Весь день старик проводил, утвердившись на носу лодки, и его коротко стриженные седые волосы блестели на солнце, будто серебро. Цуйцуй, как и прежде, радовалась жизни, бегала вокруг дома, пела, а когда не бегала — садилась в тень дерева, что росло на высоком утесе, и играла на маленькой бамбуковой флейте. Дед как будто позабыл о сватовстве Далао, и Цуйцуй, само собой, забыла тоже.
Но вскоре опять явился сват — разузнать насчет их намерений, и дед так же, как и раньше, целиком переложил ответственность на внучку и отправил его восвояси. Позже он снова говорил с ней, но так ничего и не добился.
Старый паромщик никак не мог понять, во что уперлось дело. Ночью, лежа в постели, он часто погружался в молчаливые раздумья и заподозрил, что Цуйцуй любила Эрлао, а не Далао. Додумавшись до этого, дед засмеялся, точнее, заставил себя засмеяться — потому что испугался. Испугался и затосковал, вдруг осознав, что Цуйцуй во всем похожа на мать; испугался, что и судьбы у них будут похожие. Нахлынули воспоминания — сон как рукой сняло, он выбежал из дома и поднялся на утес возле реки, где смотрел на звезды, слушал подобный дождю стрекот кузнечиков и других прибрежных букашек; он очень долго не мог заснуть.
Это прошло мимо Цуйцуй; днем она работала и веселилась в свое удовольствие, хотя иногда что-то пускало ее маленькое сердечко в галоп. Однако с наступлением ночи она сладко засыпала.
Но в один миг все изменилось, и спокойная жизнь этой семьи была навсегда разрушена.
Эрлао из дома Шуньшуня узнал о том, что происходит в жизни брата, а Далао узнал о его сердечных делах. Оказалось, они собратья по несчастью: оба влюбились во внучку старого паромщика. Подобные случаи не считались в их краях чем-то удивительным, в пограничном районе ходила поговорка: «Огонь где угодно пылает, вода где угодно струится, луна где угодно сияет, любовь с кем угодно случится». Сыновья богатого лодочного головы влюбились в девушку из бедной семьи паромщика — это не такая уж диковина, вот только была одна сложность. Неужто, когда дело дойдет до выяснения, кто же возьмет ее в жены, братьям по чадунским обычаям придется сойтись в кровавой схватке?