— А о чем?
Человек не ответил, но старый паромщик вновь спросил:
— Говорят, из вашей крепости собираются мельницу за дочкой отдать, в семью Шуньшуня? Это как, выгорело?
— Все удалось, — засмеялся человек из крепости. — Я спросил Шуньшуня, тот очень хочет породниться с теми, что в крепости живут. И парня спросил…
— А парень что ответил?
— А парень сказал: передо мной мельница и переправа, я сперва хотел переправу, а сейчас решил, что возьму мельницу. На пароме работать надо, не так надежно, как с мельницей. Расчетливый парень.
Этот человек был торгашом из Мичана, он тщательно взвешивал слова; он понимал, о каком пароме идет речь, но ничем этого не выдал. Увидев же, как медленно шевелятся губы старого паромщика, словно он хочет что-то сказать, тут же пресек такую возможность:
— Судьба все решает, от человека ничего не зависит. Вот бедный Далао из семьи Шуньшуня, такой видный парень был — и утонул!
Эти слова пронзили сердце паромщика, и он проглотил все оставшиеся вопросы. И когда человек из крепости высадился на берег и ушел, старый паромщик остался тоскливо стоять в своей лодке. А вспомнив о давешней холодности Эрлао, совсем загрустил.
Цуйцуй весело резвилась возле пагоды и пришла на утес, желая, чтобы дед спел ей, но дед не обратил на нее внимания. Тогда она в сердцах сбежала к берегу и там лишь увидела, насколько подавленный у него вид, но причины не поняла. При взгляде на ее радостное, загоревшее дочерна личико паромщик печально улыбнулся. На том берегу появились путники с добром на плечах, и он молча повел лодку к ним, однако же, добравшись до середины реки, громко запел. Когда люди переправились, паромщик спрыгнул на пристань и подошел к Цуйцуй, все еще нехорошо улыбаясь и потирая рукой лоб.
— Дедушка, ты что? — спросила Цуйцуй. — Перегрелся? Полежи в тенечке, а о лодке я позабочусь.
— Хорошо, ведь эта лодка тебе же и достанется.
Дед словно бы и впрямь получил солнечный удар, на сердце у него было тяжко, и хотя перед Цуйцуй он крепился, зайдя в комнату, он нашел фарфоровый осколок и несколько раз вонзил себе в плечо и в бедро, выпустив темную кровь, после чего улегся на кровать и заснул.
Цуйцуй осталась в лодке, предоставленная сама себе, со странной радостью на душе. Она подумала: «Если дедушка не будет для меня петь, то я и сама умею!»
Она пела долго, а дед лежал на кровати, смежив очи, и слушал ее песню, строфу за строфой; на душе у него было муторно. Однако он чувствовал, что эта болезнь его не свалит и завтра он снова будет на ногах. Он решил отправиться завтра в город, посмотреть, что творится на улице Хэцзе, ну и другие дела накопились.
Но на следующий день он едва поднялся с постели. Голова была тяжелая, он по-настоящему заболел. Цуйцуй, очевидно, поняла это, сварила для него котелок сильного лекарства и заставила выпить; потом пошла в огород за домом, надергала побегов чеснока и замочила их в рисовом отваре. Работая на переправе, она ухитрялась выкроить время, чтобы заглянуть в дом проведать больного, порасспросить. Дед страдал молча, хранил свою тайну. Через три дня ему полегчало. Пройдясь вокруг дома, он убедился, что кости еще крепки, и, поскольку все его мысли занимало только одно, засобирался в город на улицу Хэцзе. Цуйцуй же не понимала, откуда такая срочность и зачем идти в город непременно в этот день, и умоляла не покидать ее.
Старый паромщик потирал руки, прикидывая, стоит ли открывать причину. Глядя на ее загоревшее дочерна овальное личико и смышленые глаза, он глубоко вздохнул и сказал:
— У меня серьезное дело, мне нужно идти сегодня!
Цуйцуй невесело улыбнулась.
— Какое там дело, ведь не…
Старый паромщик знал характер внучки и, расслышав в ее голосе грустные нотки, не стал больше настаивать, выложил на длинный стол бамбуковый короб и поясной кошель, которые хотел взять в дорогу, и со льстивой улыбкой сказал:
— Не пойду, раз боишься, что упаду, то не пойду. Я-то думал, что утром, пока не жарко, схожу, улажу дела и сразу вернусь, — но можно и не ходить, завтра пойду.
— Лучше завтра, — ласково сказала девочка, — у тебя ноги слабые еще, полежи денек.
Но он не успокоился, всплеснул руками, направился к двери и у порога споткнулся о валек для сандалий, чуть не упав. Когда он утвердился на ногах, Цуйцуй с грустной улыбкой сказала:
— Вот видишь, дедушка, не послушал меня!
Старый паромщик подобрал валек и метнул его в угол.
— Дедушка старый стал, — ответил он. — Через пару дней завалю леопарда, увидишь!
После обеда начался ливень. Уговорив Цуйцуй, паромщик все-таки отправился в город. Девочка не могла пойти с ним, а потому отправила сопровождающим рыжего пса. В городе дед обсудил со знакомым цены на рис и соль, потом, проходя мимо гарнизонного ямэня, посмотрел на новоприобретенных мулов, и только после этого пошел к дому Шуньшуня на улице Хэцзе. Тот играл в карты с тремя приятелями, и деду было неловко с ним заговорить, поэтому он сделал вид, что наблюдает за игрой. Шуньшунь предложил ему вина — старик отказался под предлогом недавней болезни. Не стремясь присоединиться к игре, он тем не менее не торопился уходить, но Шуньшунь словно бы не понимал, что старик хочет с ним поговорить, и уткнулся в свои карты. Поведение паромщика привлекло внимание другого игрока: тот спросил, нет ли у него какого дела. Старик сконфузился и, потирая, по обыкновению, руки, ответил, что нет у него других дел, кроме как перекинуться парой слов с начальником пристани.
Только тогда Шуньшунь понял, почему дед так долго стоял и смотрел в его карты, обернулся к нему и засмеялся.
— Что ж вы раньше не сказали? Вы молчите, а я думаю — смотрите мне в карты да игре учитесь.
— Мне неловко было прерывать игру, вот и не смел сказать.
Управляющий пристанью бросил карты на стол и с улыбкой зашагал к дому. Паромщик пошел за ним.
— Что такое? — спросил он; видимо, он догадался, о чем пойдет речь, и лицо у него стало жалостливое.
— Один человек из Чжунсая сказал, что вы собираетесь породниться с местным командиром бригады, это правда?
Под пристальным взглядом старого паромщика Шуньшунь нашел благовидные слова и произнес:
— Есть такое.
Но этот ответ подразумевал: «Есть, но тебе-то какое дело?»
— Правда? — спросил старый паромщик.
— Правда, — ответил Шуньшунь непринужденно, а в ответе по-прежнему слышалось: «Правда, но тебе-то какое дело?»
— А что Эрлао? — спросил лодочник, притворяясь спокойным.
— Эрлао уж несколько дней как в Таоюань уплыл!
Уплыл он после ссоры с отцом. Хоть Шуньшунь и был по натуре добр, он не хотел, чтобы девушка, из-за которой погиб один его сын, стала женой второго, и это можно понять. Местные обычаи таковы, что молодые люди сами разбираются со своими сердечными делами, и взрослые ни при чем; Эрлао действительно нравилась Цуйцуй, она тоже любила его, и Шуньшунь совсем не возражал против этого брака, в котором переплетались любовь и ненависть. Но он неправильно истолковал интерес к этому делу паромщика — вспоминая печальные события, он решил, что виноват во всем паромщик, потому что совал нос не в свое дело. Он не знал всего, но в душе его остался неприятный осадок, и теперь он не позволил старику и слова сказать.
— Дядюшка, оставьте, нашим ртам подобает вино пить, а не песни петь за детей! Я понял, что вы имеете в виду, понял, что вы от чистого сердца. Но поймите и вы меня! Поэтому давайте говорить только о наших делах и не стоять у молодых на дороге.
В ответ на эту отповедь старик хотел что-то сказать, но Шуньшунь не дал ему такой возможности и потащил к карточному столу. Хотя он смеялся и шутил, душа его была мрачна, и карты он швырял на стол с ожесточением. Старик молча понаблюдал за ним некоторое время, потом надел соломенную шляпу и ушел.
Было еще рано, паромщику было тоскливо, и он зашел в город навестить кавалериста Яна. Тот как раз выпивал, и старик тоже пропустил чарку.
Затем он пошел домой; в пути ему стало жарко, и он омылся водой из речки. Утомленный, он сразу отправился спать, оставив Цуйцуй заниматься лодкой.
Ближе к вечеру посмурнело. Над водой летали красные стрекозы, на небе собрались тучи, горячий ветер громко шелестел листьями бамбука, росшего по склонам обеих гор. Еще до заката должен был хлынуть ливень. Цуйцуй несла вахту у лодки, глядя на летающих повсюду стрекоз, и очень волновалась. Удрученное лицо деда не давало ей покоя, она побежала в дом — и удивилась, увидев, что он сидит на пороге и вяжет сандалии из соломы! Она-то думала, что дед давно спит.
— Дедушка, сколько обуви тебе нужно, над кроватью четырнадцать пар висят! Почему ты не ложишься?
Дед встал, запрокинул голову, посмотрел на небо и тихо сказал:
— Цуйцуй, сегодня гроза будет. Сходи привяжи лодку к камню, сильный будет дождь.
— Дедушка, мне страшно! — сказала Цуйцуй, словно бы не о грядущей буре.
А дед, словно бы поняв это, ответил:
— Чего ты боишься? То, что должно случиться, — случится. Не бойся!
Глава восьмая
Ночью хлынул страшный ливень, сопровождаемый страшным раскатистым громом. Над крышей сверкали молнии. Цуйцуй дрожала в темноте. Дед тоже проснулся, понял, что внучке страшно, испугался, что она простынет, встал и набросил на нее покрывало.
— Цуйцуй, не бойся.
— Я не боюсь, — ответила Цуйцуй и хотела добавить: «Когда ты здесь, дедушка, я не боюсь». Вслед за раскатом грома, заглушая звуки дождя, раздался оглушительный грохот, как будто что-то рухнуло. Они решили, что это обрушился утес на берегу реки, и забеспокоились о лодке, которую могло завалить камнями.
Дед и внучка в молчании лежали на своих постелях, внимая звукам грома и дождя.
Несмотря на ливень, Цуйцуй скоро уснула. Когда она пробудилась, уже рассвело. Дождь прекратился, слышно было только журчание речки, которая стремилась в ущелье меж двух гор. Цуйцуй встала, увидела, что дед крепко спит, и вышла на улицу. Перед дверью уже образовалась канава, резвый поток струился из-за пагоды прямо к утесу и падал с него вниз. К тому же повсюду было полно маленьких канавок. Огород смыло сбежавшей с горы водой, нежные побеги утонули в жиже из глины и песка. Пройдя вперед, она увидела, что в реке тоже прибыло воды, которая затопила пристань до самого чайного чана. Ведущая к пристани дорога стала похожа на речку, по ней с журчанием бежала желтая от глины вода. Затопило и трос, но которому переправлялся паром, оставленной под утесом лодки тоже не было видно.