Миновал седьмой день со смерти лодочника[158]. Шуньшунь прислал за кавалеристом: он хотел поговорить с ним о судьбе Цуйцуй. Он предлагал, чтобы Цуйцуй переехала к нему в дом и вышла замуж за Эрлао. А поскольку сам Эрлао был в Чэньчжоу, он говорил не о замужестве, а только о переезде, в надежде, что Эрлао, вернувшись, о свадьбе скажет ей сам. Кавалерист же считал, что говорить об этом нужно с Цуйцуй. Пересказав ей предложения Шуньшуня, он на правах старшего решил, что переезд в дом чужого человека плохо скажется на ее добром имени; лучше остаться у реки и ждать, когда вернется Эрлао, а там уж смотреть, что он скажет.
На том и порешили. Кавалерист считал, что Эрлао скоро вернется, и теперь занимался тем, что поставлял лошадей в гарнизон и составлял компанию Цуйцуй. Так проходил день за днем.
Белая пагода у речки, выстроенная в геомантическом соответствии с расположением Чадуна, обрушилась, и нельзя было не отстроить ее заново. Кроме тех денег, что выделил гарнизон, таможня и торговый люд, стали присылать конверты с какой-никакой денежкой из разных крепостей. Чтобы возведенная пагода принадлежала всем, следовало дать каждому возможность внести свою лепту, умножив тем самым свою добродетель и обеспечив себе благоденствие. Поэтому на лодку поставили два больших бамбуковых коленца, в которых пропилили отверстия, чтобы те, кто переправляется, могли свободно кинуть туда монетку. Когда сосуд наполнялся, кавалерист относил его городским властям и возвращался с другим. Увидев, что старого паромщика нет, а волосы Цуйцуй пронзила нить седины, путники понимали, что старик выполнил свой долг и покоится в могиле, и, сочувственно поглядывая на Цуйцуй, бросали деньги в бамбуковые копилки. «Небо оберегает тебя, умершие уходят на запад, оставшиеся вечно пребывают в мире.» Цуйцуй понимала, почему люди жертвуют деньги, и на душе ее становилась горько, она отворачивалась и занималась паромом.
Наступила зима, и белую пагоду возвели заново. Но тот парень, что распевал под луной и заставлял душу Цуйцуй парить во сне на волнах своей песни, так и не вернулся в Чадун.
…………
Может быть, он никогда не вернется, а может быть, вернется завтра.
1933–1934
АВТОБИОГРАФИЯГЛАВЫ 1–4
перевод М. Ю. Кузнецовой
МЕСТО, ГДЕ Я ВЫРОС
Я взял в руки кисть, чтобы написать о двадцати годах моей жизни, проведенных в краях, где я вырос: о людях, которых встречал, о звуках, которые слышал, о запахах, которые ощущал, — словом, рассказать о подлинном воспитании жизнью, которое я там получил. Когда я первый раз упомянул удаленный пограничный городок, где вырос, я действительно не знал, с чего начать. Пользуясь привычным для жителей этого городка оборотом речи, должен сказать, что это странное место! Двести лет назад, когда маньчжуры правили Китаем, они, решив силой оружия подчинить себе остатки народности мяо, отправили туда солдат для охраны границ и освоения земель — так в этом районе появились крепостные сооружения и поселенцы. Процесс освоения «странного места» и сопровождавшие колонизацию исторические события отражены в «Описании обороны мяо»[159], но это лишь сухой официальный документ. Я же хочу рассказать о городке, с которым я когда-то познакомил читателей в одной из своих книг. Хотя это всего лишь набросок, тем не менее все картины той местности запечатлелись в моей памяти, как живые, словно их можно потрогать руками.
Если кто-нибудь полюбопытствует взглянуть на старую карту, составленную лет сто назад, он сможет обнаружить маленькую точку с названием Чжэньгань, затерявшуюся в западной части провинции Хунань, недалеко от границ с провинциями Гуйчжоу и Сычуань. Подобных точек на карте немало, а в этой находился город с населением три-пять тысяч жителей. Существование городов во многом зависит от транспортной доступности, материальных ресурсов, экономической деятельности — собственно, это и предопределяет упадок или процветание территории, однако городок, где я вырос, всегда существовал самостоятельно и независимо от этих условий благодаря иному предназначению.
Попробуйте представить себе город, окруженный толстой, сложенной из массивных камней крепостной стеной, — это центр, вокруг которого было построено четыре-пять тысяч фортов и сотен пять пограничных застав. Форты, представлявшие собой нагромождение каменных глыб, располагались на вершинах горного хребта и отрогов, расползающихся от него в разные стороны; заставы размещались в определенном порядке вдоль почтового тракта. Эти защитные сооружения, возведенные примерно сто семьдесят лет назад в соответствии с детально разработанным планом, находились на установленной дистанции друг от друга и равномерно располагались в радиусе сто ли. Такая система обеспечивала оборону района, где вспыхивали восстания мяо, загнанных в угол, но то и дело «вносивших смуту». Два века маньчжуро-цинской тирании, а также вызванные этой тиранией бунты, залили кровью проходящий через эти земли казенный тракт и каждый сооруженный здесь форт. Теперь всё позади, многие форты разрушены, почти все заставы превратились в гражданские поселения, большая часть народа мяо ассимилирована. Если на закате, с высоты этого окруженного горами и отрезанного от мира городка, окинуть взором тут и там разбросанные руины фортов, то можно силой воображения воскресить картины не столь далекого прошлого и, словно наяву, услышать и увидеть, как с помощью барабанов и факелов передавались в то время сигналы тревоги. В наши дни эти места по-прежнему притягивают к себе взоры военных, но теперь здесь обосновались иные силы. Все стремительно меняется в неудержимом движении вперед, но в ходе этого движения, именуемого прогрессом, уничтожается то, что связывает нас с прошлым.
Путешественники и торговцы, которым доводилось, идя по стопам Цюй Юаня[160], плыть на лодках вверх по течению реки Юаньшуй, понимали, что это гораздо безопаснее, чем отправляться в провинции Гуйчжоу и Сычуань по суше. Путь по воде позволял им, минуя древнюю страну Елан[161] и уезды Юншунь и Луншань, добираться до городка Чжэньгань — самого надежного и безопасного пристанища для путников, где можно было не беспокоиться за сохранность своего имущества. Само слово «бандит» было непривычно для слуха местных жителей: Солдаты там были такими же честными и доброжелательными, как гражданский люд, никого не обижали и не тревожили; крестьяне, отличавшиеся смелым, но мирным нравом, молились богам и соблюдали законы. Прибывшие в эти места торговцы, взвалив на спину хлопковую пряжу и другие товары, могли без страха в одиночку отправляться в дальние горные деревни и вести там с выгодой для себя меновую торговлю с местными жителями.
Правители в этих краях имели строгую иерархию: выше всех — боги, затем — чиновники, а уж потом — деревенский староста и ответственный за проведение ритуалов шаман. Все жители содержали себя в духовной чистоте, верили в богов, чтили закон и проявляли уважение к чиновникам. В каждой семье кто-нибудь служил в армии и потому ежемесячно получал небольшое денежное довольствие и меру зерна. Кроме того, военные могли получить от властей участок казенных сельскохозяйственных угодий, двести лет назад конфискованных у коренных жителей тогдашним правительством. Жители городка каждый год приходили к храму Небесного Владыки, чтобы, сообразно семейному достатку, совершить ритуальные жертвоприношения: преподнести богам свинью, барана, собаку, курицу или рыбу. Они молились, чтобы небесное благословение помогло им получить богатый урожай, хороший приплод от шести домашних животных и птиц[162]; просили, чтобы сыновья и дочери росли здоровыми, чтобы высшие силы отвели от них беды и болезни, они обращались к богам по случаю свадеб и похорон. Все жители города платили установленный местными властями налог, а также добровольно жертвовали деньги храму или шаману, проводившему магические обряды. В делах они сохраняли искренность и простоту, следовали древним ритуалам. Весной и осенью, в начале и в конце сезона земледельческих работ, согласно обычаю, несколько стариков собирали деньги с каждого дома и устраивали кукольные представления в честь духов земли и злаков. Когда во время засухи молили о дожде, дети носили по всему городу украшенные ивовой лозой носилки, в которых сидела живая собака или сплетенное из травы чучело дракона. Во время празднования Нового года нередко встречались «весенние чиновники»[163] в одеждах желтого цвета, распевавшие обрядовые земледельческие песни. В конце года наряжали в красное статую бога Ношэня, устанавливали ее в лучшей комнате дома, громко, подобно раскатам грома, звучали большие барабаны, а шаман в кроваво-красном одеянии трубил в украшенный резьбой и инкрустированный серебром рог. Эта музыка сопровождала ритуальные танцы и песни, которые исполнялись с бронзовыми ножами в руках. Церемония совершалась в честь бога Ношэня в надежде умилостивить его. Помимо тех, кто в свое время был направлен сюда для защиты границ и освоения земель, жили здесь и выходцы из других мест — купцы из провинции Цзянси торговали тканями, торговцы из провинции Фуцзянь продавали табак, а приехавшие из провинции Гуандун снабжали округу лекарствами. В этой местности было не много образованных людей, но много военных. Сочетание двух факторов — политики и перекрестных браков — сформировало верхушку местного общества, которая, с одной стороны, руководствуясь принципами консервативной умеренности, долгое время осуществляла управление территорией, с другой стороны, владела на правах частной собственности большей частью земель. Однако представители этого класса имели общие корни со многими другими жителями этих мест и были потомками все тех же военных поселенцев, в свое время отправленных сюда для колонизации окраинных земель. В этих краях на склонах гор росли тунговые деревья и ели, в шахтах