У взрослых в этих краях уличная драка на ножах или палках была обычным делом. Когда она начиналась, матери, чьи дети играли на улице, предупреждали их: «Держитесь подальше, озорники! Не подходите близко!» Хотя в драках солдаты нередко убивали друг друга, коварные убийства из-за угла не одобрялись. Среди искусных в открытых поединках бойцов были и военные — младшие члены «Общества Старших братьев»[180]. Это были свободно мыслящие, великодушные, скромные и отзывчивые, обладавшие чувством долга и сыновьей почтительности люди, которые мстили за своих друзей. Но такие военные были сформированы своим временем, и после образования республики они постепенно исчезли. Хотя некоторые молодые армейские офицеры еще сохранили остатки прежнего духа, свободу и легкость, отличавшие их предшественников, стала все больше ограничивать армейская дисциплина.
У меня было трое дядьев по отцовской линии, которые жили в деревне примерно в сорока ли к югу от города. Место называлось форт Хуанлочжай, жили в тех местах отважные люди и дикие звери. Моего отца, когда ему было три года, там чуть не утащил тигр. Мне было года четыре, когда в первый же день, едва приехав в деревню, я увидел, как четверо сельских жителей несут в город убитого тигра. Это произвело на меня неизгладимое впечатление.
Еще у меня был старший двоюродный брат по материнской линии, он жил в десяти ли к северу от города, на заставе под названием Чанниншао. Примерно в десяти ли оттуда находились мяоские деревни. У брата было румяное лицо, он служил в форте. Когда мне было четыре года, он взял меня туда на три дня, и спустя двадцать лет я все еще помню звуки барабанов и рожков, раздававшиеся на рассвете в этом маленьком форте. Этот мой двоюродный брат имел некоторое влияние на людей из деревень мяо, если бы он послал за ними, они пришли бы на его зов. Каждый раз, когда он приезжал в город, он привозил мне боевого петуха или какой-нибудь другой подарок. Он так рассказывал истории о мяо, что я никогда не хотел его отпускать. Мне он очень нравился, он был интереснее, чем дядья из деревни.
1934 г.
ОДИН УРОК СИНЬХАЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Как-то раз из деревни снова пришел мой старший двоюродный брат, встреча с ним меня очень обрадовала. Я расспрашивал его о водоподъемных колесах, о мельницах — обо всех деревенских вещах, какие только знал. Но почему-то в этот раз он совершенно не обращал на меня внимания, был неласков. Целый день он покупал белые повязки, купил так много, что не сосчитать, да еще попросил моего четвертого дядю купить столько же. В нашем доме он сложил два тюка белых повязок и сказал, что этого мало. А еще они с моим отцом все время что-то обсуждали, и, хотя я все слышал, мне было непонятно, о чем идет речь. Среди прочего они решили отправить моих братьев, старшего и младшего, вместе с няней по имени А-я в мяоскую деревню, а двух старших сестер спрятать в горных пещерах неподалеку от места, где жил двоюродный брат. Отец сразу начал осуществлять этот план, мать, по-видимому, тоже согласилась, что это удобно и безопасно. В тот же день четверо детей покинули дом, отправившись в путь вместе с двоюродным братом. Уходя, он взвалил на плечи коромысло с двумя тюками белых повязок, и я предположил, что он собирается открыть лавку, поэтому их нужно так много.
Когда двоюродный брат и все, кто шел с ним, тронулись в путь, отец спросил его:
— Завтра ночью придешь?
Тот ответил:
— Не приду, как мне все успеть? У меня еще слишком много дел!
Я полагал, что одно из его многих дел — принести мне разноцветного петуха, он давно обещал. Я вмешался:
— Приходи, только не забудь принести, что обещал!
Когда мои старшие сестры, старший и младший братья вместе с няней, мяо по национальности, собирались отправиться в деревню, отец спросил меня:
— Ты как? Пойдешь с А-я или останешься со мной в городе?
— А где будет веселее? — Я лишь имел в виду, что хочу туда, где будет интереснее.
— Не говори так! Я понимаю, ты хочешь повеселиться в городе. Тогда можешь остаться.
Я очень обрадовался, что остаюсь с отцом в городе. Ясно помню, как вечером следующего дня мой дядя, младший брат отца, с красным от напряжения лицом при свете лампы точил ножи — это было весьма занятно. Я бегал то в кладовую, смотреть, как дядя точит ножи, то в кабинет — там отец чистил ружья. Из дома ушло немало людей, он вдруг стал казаться намного просторнее. Вообще, я не был храбрецом, но в тот день мне было совсем не страшно. Я не понимал, что именно должно случиться, но чувствовал, что в скором времени произойдет какое-то важное событие. Я ходил по всему дому, крутился возле отца и слушал разговоры; лица у всех были не такие спокойные, как обычно, каждый говорил, с трудом подбирая слова. Несколько человек, проверяя огнестрельное оружие, обменивались загадочными улыбками, я тоже улыбался вместе с ними.
Днем они работали, а вечером, при свете ламп, что-то обсуждали. Долговязый четвертый дядя то выбегал на улицу, то возвращался и что-то тихо рассказывал, я притворился, что не обращаю внимания, и стал считать, сколько раз он выходил из дома. В тот день он выбегал девять раз, и в последний раз я пошел за ним в галерею.
— Дядя, что это? Вы готовитесь сражаться?
— Цыц, малец, не спишь еще? Оглянуться не успеешь, как тебя кошки съедят!
Одна из служанок тотчас утащила меня в верхнюю комнату, где, положив голову на колени матери, я уснул.
Что происходило ночью в городе и за городом, я не знаю. Проснувшись как обычно, я увидел только, что лица у взрослых были белее снега и они что-то тихо обсуждали. Меня спрашивали, слышал ли я что-нибудь прошлой ночью, я отрицательно качал головой. Людей в доме стало меньше, я подсчитал; дядьев не было, из мужчин остался только мой отец. Склонив голову, он молча сидел в своем кресле с резной спинкой. Я вспомнил про оружие и спросил:
— Папа, папа, так ты сражался?
— Малыш, молчи! Ночью мы потерпели поражение! Всех наших уничтожили, погибло несколько тысяч человек!
Тут вернулся мой долговязый дядя, весь в поту. Заикаясь, он рассказал, что к ямыню от городской стены уже принесли четыреста десять голов, целую связку человеческих ушей, семь штурмовых лестниц, ножи и еще всякие другие вещи. У реки убили еще больше, сожгли семь домов, сейчас еще не разрешают подходить к стене смотреть.
Услышав про четыре сотни голов, отец сказал дяде:
— Иди посмотри, есть ли среди них Лэнхань. Скорее, скорее!
Лэнхань — это как раз тот мой смуглолицый старший двоюродный брат; я понял, что он вчера тоже участвовал в бою за городской стеной, и разволновался. Когда я услышал, что перед ямынем так много человеческих голов, а еще и связка ушей, я вспомнил истории о том, как убивали длинноволосых[181], которые мне рассказывал отец, разом обрадовался и испугался, побледнел и не знал, что делать. Умывшись, я вышел из дома. Погода была пасмурная, как будто собирался дождь, было темно и мрачно. На перекрестке, где обычно раздавались зазывные крики продавцов сладостей и других торговцев, сегодня было на удивление тихо, как после празднования Нового года. Я хотел улучить момент и пойти посмотреть на человеческие головы — они больше всего меня интересовали, я ни разу в жизни их не трогал. Вскоре такой момент подвернулся. Долговязый четвертый дядя прибежал обратно и сообщил отцу, что головы Лэнханя он не обнаружил. Тем временем людей перед входом в ямынь становилось все больше, все лавки приказали открыть; дедушка из семьи Чжан тоже вышел на улицу поглазеть. Отец спросил меня:
— Малыш, ты не боишься отрубленных голов? Если не боишься — пойдем со мной.
— Не боюсь, я хочу посмотреть на головы!
На площади перед входом в ямынь я увидел гору грязных, окровавленных человеческих голов; на оленьих рогах над воротами и на воротах ямыня — головы были повсюду. С городской стены принесли несколько штурмовых лестниц, все они были сделаны из свежесрубленного бамбука: длинные жерди с привязанными к ним многочисленными ступеньками. На ступеньках этих лестниц тоже висели головы. Увидев все это, я растерялся: зачем нужно было убивать столько людей? За что им отрубили головы? А потом я еще обнаружил ту самую связку ушей. Это было что-то! За всю жизнь мне не довелось видеть более дикой вещи. Дядя спросил:
— Малыш, тебе страшно?
Я отлично держался, ответил:
— Не страшно.
Я слышал немало историй про сражения, где часто встречались слова: «горы голов, реки крови», я смотрел театральные представления, где тоже звучало: «несметные войска разделились на победителей и побежденных». Однако, кроме как на сцене, в пьесе «Цинь Цюн плачет над отрубленной головой» — там деревянная голова каталась по ярко-красному блюду, — мне не доводилось видеть отрубленных голов. А сейчас передо мной была действительно гора окровавленных, отделенных от человеческих тел голов. Мне не было страшно, но я не мог понять, почему эти люди позволили солдатам себя обезглавить, я подозревал, что это какая-то ошибка.
Почему им отрубили головы? Что было нужно тем, кто их убивал? У меня было много вопросов. Когда мы вернулись домой, я задал их отцу, тот сказал что-то про «мятеж»; он тоже не смог удовлетворить мое любопытство. В то время я считал отца великим человеком, знающим все на свете, и вдруг (невозможно себе представить) он тоже не понимает, что произошло, — это казалось невероятным. Сейчас-то я понимаю, что в мире всегда было много вопросов, на которые ребенку никто не может дать ответ.
О готовящейся революции с самого начала знали шэньши[182], и, чтобы одолеть два ямыня, перед штурмом города сговорились с иноземными торговцами. Но оттого, что они не смогли договориться с военными, когда пришло время действовать, все пошло не так.
Мятеж был уже подавлен, но истребление только начиналось. После того как войска организовали оборону города,