Перевод любого литературного произведения неизбежно означает интерпретацию. В отношении работ Шэнь Цунвэня это верно вдвойне в силу сложности и многозначности его работ. В этой книге переводчики стремились избежать излишней буквальности под видом максимальной приближенности к оригиналу (возможно, это привело к некоторой избыточности постраничных сносок и комментариев). В то же время в планы переводчиков не входило «улучшение» Шэнь Цунвэня, корректирования его оригинального творческого видения. Пусть же наше прочтение прозы еще не открытого российскими читателями китайского автора вдохновит других переводчиков на новые интерпретации.
Переводчики выражают благодарность своему коллеге из Китая Кун Дэкуню, работающему на кафедре китаеведения Восточного института Дальневосточного федерального университета, за его обстоятельные комментарии по различным аспектам языка и культуры.
Н. К. Хузиятова
М. Ю. Кузнецова
РАССКАЗЫ
ОБЫКНОВЕННАЯ ЖИЗНЬ
МАТРОС БОЦЗЫ
перевод Ю. С. Курако
Лодка пришвартовалась к берегу на речном причале в Чэньчжоу[1].
Теперь пассажиры могли по сходням спуститься на берег. Сходни одним концом перекидывались на каменные ступени причала или прямо на отмель, другим — приставлялись к борту, и, проходя по ним, человек неизбежно покачивался из стороны в сторону. Всем, кто хотел оказаться на берегу, приходилось испытать на себе шаткость таких мостков.
Немало лодок пристало к берегу. Они стояли строем — не сосчитать было мачт, больших и маленьких, беспорядочно вздымавшихся над водой. Казалось, тросы на мачтах сплелись в единый клубок, но, конечно, так только казалось.
На носу и на корме каждой лодки всегда стояли люди в сине-голубых безрукавках, с длинными трубками в зубах. Их руки и ноги, открытые всем ветрам, напоминали мохнатые лапы пещерных чудовищ, какими они представляются детскому воображению. При взгляде на них невольно приходили на ум волшебные скороходы и другие легендарные герои. Матросы были именно такими! Видели бы вы этих удальцов, когда они ставят снасти — тогда их сноровка проявлялась в полной мере! Их грубые руки не только держали веревки — стоило им ухватиться за совершенно гладкую мачту, как они в два счета оказывались наверху. А чтобы показать, что для них это детские забавы, они, работая наверху со снастями, еще и песни распевали.
И всегда поблизости находились другие матросы на мачтах — они подхватывали, и по округе разносились песни, то задорные, то лирические.
За этими импровизированными концертами, задрав головы, наблюдали матросы, не занятые делом. Смотрели, бросали снизу реплики. Однако никто и не помышлял без команды рулевого забраться наверх и присоединиться к поющим. Вольничать они не смели. Хоть руки и чесались, никто не позволял себе без нужды подниматься на мачту, чтобы просто распевать песни, вызывая улыбки женщин. И что же им оставалось? Только ругаться.
— Сукин сын, чтоб тебе сорваться!
— Эй, салага, а если сорвешься, все равно глотку драть будешь?
— …
Это были безобидные насмешки, и выкрикивались они исключительно в шутку.
Матросы на мачтах не только не замолкали, но, наоборот, прибавляли жару. Они меняли репертуар, адресуя песни стоявшим внизу. Если только что исполнялась лирическая «Ветка ивы», то они затягивали арию из пекинской оперы «Сыновья внимают наставлениям отца». «Сыновья» посмеивались и, запрокинув головы, смотрели на исполнителей — обижаться друг на друга было не заведено.
На каких-то лодках матросы пели песни, а на каких-то темнокожие здоровяки громадными ручищами выкатывали из трюмов металлические бочки и по качающимся сходням спускали на глинистую отмель. Выносили коробки, обтянутые полотном и опоясанные металлической лентой, морскую капусту, кальмаров, ящики с лекарствами… Грузы, втиснутые вместе с пассажирами на борт, болтались в лодке по двенадцать — двадцать дней, ожидая прибытия на берег и разгрузки. Пассажиры, сойдя с лодок, разбредались кто куда: одни возвращались домой, другие отправлялись на постоялые дворы или шли в харчевни, намереваясь выпить и подкрепиться. Товары же, в руках или на спинах, переносили на склады большеногие[2] женщины.
Но были в этой суматохе и такие, кто никуда не спешил. Сквозь царящий вокруг шум и гам они ловили голос того, кто пел на мачте. Сердце поющего тоже томилось в ожидании, и как только песни смолкали и зажигались красные фонари, певец оказывался рядом с той, что умела услышать его, несмотря на расстояние и преграды. Стоит ли говорить, что красные фонари зажигали с наступлением ночи. А ночь на реке — это совсем другая жизнь.
В непогоду над лодками поднимали навесы, и люди под навесами слушали шум ветра и дождя. Ветер ревел, как сумасшедший, волны бушевали, лодки, пришвартованные впритык, сильно качало — на реке Юаньшуй это обычное явление. Люди в лодках ничему не удивлялись, не испытывали ни радости, ни отвращения. В их сердцах не было места любви и ненависти, как у обычных людей. Обычный человек может засмотреться на луну, его привлекает красота восхода и заката. Люди в лодках не обращали внимания на такие вещи. Чтобы вызвать у них эмоции, следовало подходить к делу совсем с другой стороны. Например, говядина и квашеная капуста вполне могли повлиять на настроение матросов. Или, скажем, остановка с заходом в порт. Нечего и говорить, что говядина нравилась им больше, чем квашеная капуста, а швартовка к причалу не шла ни в какое сравнение даже с говядиной.
Той ночью снова шел дождь, отмель стала такой скользкой, что невозможно было удержаться на ногах, однако на лодках все равно нашлись люди, которым не терпелось сойти на берег и отправиться на набережную.
Одним из них был матрос по имени Боцзы[3]. Днем он без устали взлетал на мачту и распевал песни, а вечером, не чувствуя усталости, подобно многим другим матросам, туго набил пояс медными монетами и осторожно спустился по сходням на берег. Сначала он шел вдоль глинистой отмели. На небе не было ни луны, ни звезд, на голову сыпал и сыпал мелкий дождь. Ноги увязали в грязи, из-за налипшей глины он с трудом их передвигал. Но Боцзы продолжал идти к цели — его манил ярко-красный свет фонаря небольшого дома на набережной. Там ждала его радость, от которой в сердце распускались цветы.
Огоньков было много, не счесть. И на каждый шли матросы, поодиночке и группами. Не успевала маленькая комната наполниться светом, как у матросов в груди вскипала и бурлила радость, и они от счастья закрывали глаза. Песни и смех, вырывавшиеся из осипших глоток, выплескивались из домов наружу и вместе со светом зажженных огней вливались в уши и глаза вахтенных, оставшихся на лодках и лишенных такого счастья. Тем, кто нес вахту или же не имел денег, эти звуки были приветом из другого мира, и он отзывался в их душах проклятиями. И, ругая своих товарищей, они представляли себе, как спускаются по трапу на берег и, не испачкав ног, взлетают на ступени хорошо знакомого им дома на сваях.
Вино, табак и женщины — то, чем, по мнению романтически настроенных литераторов, не стоит бахвалиться. Но для матросов это обычное дело. Хотя вино они пьют очень горькое, табак курят самый что ни на есть дешевый, а о женщинах и говорить нечего… Однако у каждого в груди бьется сердце, и у каждого есть голова, которую можно потерять. Даже те, для кого в порядке вещей питаться квашеной капустой, тыквой и несвежим мясом да без конца сквернословить, в иные моменты становятся сладкоречивыми, отыскивают скрытые в сердце нежные слова и, обращаясь к своей женщине, неуклюже ласкают ими ее тело, ножки и все остальное. Погружаясь в атмосферу счастья, они забывают обо всем на свете: не помнят о прошлом, не думают о будущем. Женщины помогают этим несчастным скитальцам отрешиться от жизненных тягот и бесплодных надежд, вводя их в состояние эйфории, сродни той, что появляется после табака и вина. Матросы же рядом с женщиной верят, что сбудутся их самые смелые, самые осязаемые сны. За это они готовы отдать ей все накопленные за месяц деньги и всю свою нерастраченную силу. Принеся эти дары к ногам женщины, они не просят у нее сочувствия и не жалеют себя.
Их жизнь, раз в ней есть то, о чем и вспомнить не грех, все же может считаться счастливой. Пусть им и не хватает сострадания, но у них есть и радости!
Один из них, сошедший на берег в поисках счастья, — Боцзы, наконец, добрался до места.
Сначала он постучал в дверь особым, известным только матросам, способом, потом посвистел.
Дверь открылась, и, когда одна нога, перепачканная в глине, переступила через порог, а другая, такая же грязная, еще оставалась снаружи, его шею крепко обвили женские руки, и к свежевыбритому лицу, огрубевшему от солнца и дождя, прижалось широкое и мягкое лицо.
Боцзы почувствовал знакомый аромат масла для волос. Он не смог бы с ходу объяснить, как в самый первый миг, когда руки обвивают шею, он все и сразу узнает в этой женщине. Ах, это лицо, мягкое-мягкое, с легким запахом пудры, которую можно попробовать на вкус! После первых объятий он прильнул к ее губам, нащупал влажный язык и укусил его.
Женщина, отбиваясь изо всех сил, начала браниться:
— Ах ты, негодник! Я уж думала, что в Чандэ тебя смыло в озеро Дунтинху мочой тамошних шлюх.
— Папочка сейчас откусит тебе язычок!
— Это я скорее откушу тебе…
Боцзы прошел в комнату и остановился под праздничным красным фонарем, женщина смотрела на него с лукавой улыбкой. Они стояли лицом к лицу, он был на голову выше. Слегка присев на корточки, он притянул ее к себе за талию. Она всем телом подалась вперед.
— Папочка устал грести веслами, хочет потолкать тележку.
— Толкай мать свою! — при этом женщина ощупывала тело Боцзы в поисках подарков.
Все найденное она складывала на кровати, считая и называя каждый предмет:
— Одна баночка крема для лица, рулон писчей бумаги, полотенце, одна склянка… А что в склянке?
— А ты угадай!
— Мать твоя пусть гадает! Это пудра, которую ты забыл мне принести?
— Ты только взгляни, какой марки эта склянка! Открой и посмотри!
Женщина не была обучена грамоте, поэтому, взглянув на этикетку с двумя красавицами, открыла склянку и приложила ее к носу, понюхала и громко чихнула. Боцзы рассмеялся и, не обращая внимания на сопротивление, отобрал склянку, поставил на стол из белого дерева[4], схватил женщину и повалил на кровать.
Под ярким светом лампы были видны многочисленные грязные следы, оставленные Боцзы на желтом полу.
Дождь усилился.
Извне доносились звуки песен и шутливых перебранок. Комнаты были разделены тонкими перегородками из белого дерева, так что если бы кто-то и вознамерился говорить тише, чем курить, даже эти звуки оказались бы доступны чужим ушам. Но все были слишком заняты, чтобы прислушиваться.
Грязные следы, оставленные Боцзы на полу, постепенно высохли и стали видны еще более отчетливо. Лампа по-прежнему горела и освещала ярким светом пару, лежащую поперек кровати.
— Боцзы, скажу я тебе, ты — бык.
— Да нет же. Ты не поверишь, я совсем смирный!
— Это ты-то смирный! Да ты проведешь кого угодно, лишь бы только войти в Храм Небесного владыки!
— Клянусь, я не вру!
— Твоим клятвам только мать твоя поверит, я не верю.
Боцзы был действительно энергичным и напористым, как молодой бык. Управившись, он тяжело выдохнул и свалился на кровать, словно груда заляпанных грязью пеньковых веревок.
Тиская пышную грудь женщины, он принялся кусать ее тело: губы, плечи, бедра… Это был тот же Боцзы, который днем карабкался на мачту и горланил песни.
Лежа на спине, женщина улыбалась его шалостям.
Спустя немного времени они соорудили на подносе для курения «Великую стену» и с разных ее концов закурили опиум.
Женщина калила опиум и пела для Боцзы народную песню преданной жены «Мэн Цзяннюй». Боцзы затягивался дымом, пил чай и чувствовал себя императором.
— Слышь, б…, в последнее время, скажу я тебе, девочки стали такие фартовые, что жизни не жалко.
— Что ж ты тогда им жизнь не отдал, а вместе с лодкой вернулся сюда?
— Я предлагал свою жизнь, да им она ни к чему.
— И тогда в твоей никчемной жизни очередь дошла до меня.
— Твоя очередь, твоя… Пора бы уж очереди дойти и до меня! Скажи, когда же, наконец, ты станешь только моей?
Женщина поджала губы, взяла курительную трубку, уложила в нее приготовленный шарик опиума и заткнула ею рот Боцзы, чтобы тот не молол чепухи.
Боцзы сделал затяжку и снова произнес:
— Вот скажи, вчера к тебе кто-нибудь приходил?
— Мать твоя приходила! Тебя здесь давно уже ждут, я дни считала, думала уже, что твой труп…
— Если б папочке и впрямь довелось пускать пузыри на перекатах Цинлантань[5], то-то бы ты обрадовалась!
— Да, я была бы просто счастлива! — женщина сказала это явно сердясь.
Боцзы нарочно заводил ее — ему это нравилось. Увидев, что женщина, отпустив голову, загрустила, он отодвинул поднос с опиумом к изголовью кровати.
Как только «Великая стена» исчезла, уже через минуту с края кровати свисали грязные сапоги Боцзы, а маленькие бинтованные ножки в шелковых башмачках обхватывали его бедра.
Дурная шутка, праведный гнев, и все продолжается, и все начинается сначала.
Боцзы медленно брел под дождем по глинистому берегу, держа в руке вместо факела подожженный кусок измочаленного каната, который ярко освещал его путь в радиусе трех чи[6]. Струи дождя перед ним превращались в нити света. Боцзы шел сквозь плотную пелену дождя, даже не пытаясь от него защититься. Он ступил в мутные воды реки, чтобы добраться до лодки.
Хотя дождь лил как из ведра, Боцзы не спешил: то ли из боязни поскользнуться, то ли оттого, что для некоторых вещей дождь не помеха, а защита — или, лучше сказать, не имеет никакого значения.
Он думал о том, что по-настоящему занимало его, и только это он видел перед собой. И, думая об этом, он не обращал внимания на дождь сверху и грязь под ногами.
Кто знает, спала ли его женщина в этот час или же с другим матросом занималась привычным для нее делом на кровати из белого дерева. Боцзы не думал об этом. Он представлял ее тело, которое помнил до мельчайших подробностей — все изгибы и сокровенные места, выпуклости и впадины — даже за тысячу ли[7] от нее ему казалось, что все это можно потрогать и обмерить. Ее смех, ее движения, — все это намертво, как пиявка, присосалось к его сердцу. То, что он получал от встреч с этой женщиной, стоило месяца тяжелого труда, стоило тягот матросских будней в непогоду и зной, стоило карточных проигрышей, стоило… Эти встречи дарили ему радость на много дней вперед. Уходя в плавание на полмесяца или месяц, он будет с удовольствием работать, с удовольствием есть и спать, ведь сегодня ночью он получил надежду на все сразу. Куска счастья, который он получил сегодня ночью, хватит, чтобы вспоминать и переваривать два месяца. А не пройдет и двух месяцев, как он снова вернется.
Накопленных денег за поясом как не бывало, но он считал эти траты приятными. К тому же он не был совсем уж беспечным и кое-что отложил для себя, чтобы во время рейса было на что играть в карты. Куда ушли деньги, что он получил взамен, — Боцзы не хотел в этом разбираться. Деньги пришли и ушли, какой смысл их пересчитывать. Впрочем, иногда он пытался вести подсчеты, но стоит ли говорить, что всегда приходил к одному — никаких денег не жалко, все окупилось сполна.
Тихонько напевая под нос популярные мелодии «Мэн Цзяннюй» и «Игра в мацзян», Боцзы подошел к сходням и осторожно поднялся на борт. Здесь он уже не решился запеть следующую песню «Восемнадцать прикосновений»[8]: жена хозяина лодки кормила грудью маленького наследника; слышно было, как малыш чмокал губками, а мать его убаюкивала.
Каждая лодка в Чэньчжоу принадлежала какому-то клану, для каждой было определено место для швартовки на берегу, путаница не допускалась. Каждое судно должно было взять свой груз и доставить в нужное место. Боцзы еще дважды в эту ночь сбега́л по шатким сходням на берег, потом лодка отчалила.
1928 г.
ОГОРОД
перевод М. Ю. Кузнецовой
В огороде семьи Юй[9] росла прекрасная капуста — все оттого, что семена были особенные, и как ни старались местные огородники, ни у кого не получалось вырастить такие большие кочаны. Причину этого видели в том, что семья Юй была маньчжурского происхождения, и семена они привезли из Пекина. А уж Пекин всегда славился своей капустой.
Глава семьи, чиновник Юй Хуэйчэн, приехал сюда перед Синьхайской революцией 1911 года, ожидая назначения на новую должность. Он привез с собой семью и прихватил семена капусты, скорее всего, только для собственных нужд. Кто бы мог подумать, что вскоре после его смерти произойдет революция, маньчжуры будут свергнуты, и члены знатных маньчжурских семей, обладавшие некогда большим влиянием, лишатся былого положения и привилегий. В ту пору повсюду скитались некогда служилые, а ныне бездомные и нищие маньчжуры, которым не на что было жить. К счастью, семья Юй спаслась от бед благодаря семенам капусты. Они стали выращивать овощи и продавать, и об их огороде узнали все жители города.
Хозяйка, госпожа Юй, в молодости была красавицей и даже сейчас, в возрасте пятидесяти лет, сохранила следы былой красоты. У нее был сын — высокий светлокожий юноша двадцати одного года. Он получил хорошее домашнее образование, обладал прекрасными манерами и держался с достоинством. Однако представители новоиспеченного местного помещичества, до зубовного скрежета ненавидевшие и презиравшие маньчжуров за их былое превосходство, редко общались с молодым главой семьи Юй. Они считали его всего лишь сыном торговки овощами. Однако юноша не был похож на сыновей обычных торговцев; хотя у него не появилось близких друзей в этом городе, он пользовался уважением.
Чтобы ухаживать за огородом, семья Юй нанимала работников. Каждую осень хозяйка давала распоряжение рыть овощную яму, а зимой, после первого снега, весь урожай капусты закладывали туда на хранение, благодаря чему капуста была доступна горожанам круглый год. В огороде на двадцати му[10] земли выращивали не только капусту, но и немало других овощей. У хозяйственной госпожи Юй горожане в любой сезон могли купить отличные овощи. Это приносило семье определенный доход. За десять лет — не было бы счастья, да несчастье помогло — мать с сыном разбогатели.
Из-за их маньчжурского происхождения никто с ними особо не общался. Помимо того что семья Юй — зажиточная и торгует овощами, горожане о них почти ничего не знали.
Летними вечерами госпожа Юй, умевшая держаться просто и естественно, в старомодном белом платье из тонкого льна, с веером в руке стояла на берегу ручья и наслаждалась прохладой. Ее сын, в рубашке и брюках из белого шелка, стоял рядом с ней. Они часто вот так подолгу стояли в тишине, не говоря друг другу ни слова, слушая, как в вечернем воздухе разносятся звуки цикад и журчит вода в ручье, который, огибая огород, устремлялся на восток. В его прозрачной воде видны были рачки и рыбки, настолько мелкие, что, казалось, они были созданы лишь для того, чтобы ими любовались; в эти часы отдыхали и они.
В дуновениях вечернего ветерка смешивались ароматы орхидей и жасмина. Цветы и деревья, растущие в огороде, мягко покачивались. Разглядывая сквозь ветви ивы первые звезды, матушка Юй думала о поэтах прошлого. Ей никак не удавалось припомнить, кто же написал чудесные строки про облака на закате и одиноких диких уток. Определенно, кому-то уже удалось точно передать настроение такого вечера; улыбнувшись, она спросила у сына, не может ли он привести пару-другую строк, соответствующих моменту:
— Подобный закат наверняка вдохновлял древних так же, как вдохновляет сегодня нас. Чтобы по-настоящему прочувствовать эту красоту, нужно написать не одно стихотворение.
— Древние, должно быть, писали об этом, но я не могу вспомнить, кто именно.
— Может быть, Се Линъюнь. Или Ван Вэй. Нет, тоже не могу вспомнить, я и вправду старею.
— Мама, попробуй составить семисложное четверостишие, а я продолжу.
— Дай подумать…
Матушка Юй задумалась и долго шептала что-то себе под нос, но никак не могла подобрать слова. Это действительно трудно. Не зря в буддизме считается, что красоту можно постичь только сердцем и никак нельзя облечь в слова. Она улыбнулась и сказала:
— Бесполезно. Я не поэт.
И через некоторое время спросила:
— Шаочэнь, а ты?
Юноша, смеясь, ответил, что невозможно передать словами то, что создано природой, — стихи лишь разрушат естественную красоту. Мать вновь не сдержала улыбки. Они прошли по мосту, и тени их скрылись за белой оградой.
В другие прохладные летние вечера мать и сын приходили в огород смотреть, как рабочие ставят решетки для тыкв или поливают растения, и вели обычные разговоры про осенние овощи и цены на редьку. Иногда они приходили ухаживать за рассадой или собственноручно рыть оросительные канавы — это было для них естественно, не в пример тем напыщенным поэтам, что, проведя час под навесом для тыкв, берутся сочинять пасторальные стихи, подражая древним. Однако между подлинным и нарочитым большая разница.
Зимой, когда выращенная в огороде семьи Юй капуста продавалась на рынке, все жители города с большим удовольствием ее ели и нахваливали. Одобрительно отзываясь о капусте, вспоминали и о тех, кто ее вырастил, благодарили матушку Юй с сыном. Знали о них немного, но то, что они делали, всем нравилось. В этом городе, как и в других, глупцов было раз в десять больше, чем умных людей. Болтали, например, что каждый кочан капусты хозяйка Юй наглаживает руками, потому они такие крепкие и сочные. Подобные россказни свидетельствовали о зависти горожан благополучию этой семьи.
Матушка Юй преуспела также в заготовке капусты: все части кочана — корни, листья, кочерыжки — обрабатывались разными способами, приобретая разные вкусы. Знания молодого хозяина по этой части были не столь богаты, уступая его познаниям в литературе. Но при этом он каждый день отводил для работы в огороде больше времени, чем для чтения книг. Сердце его было чистым, как белое перо голубя, он находил время и для учебы, и для отдыха, и огород не был ему в тягость. Он не умел торговаться с людьми из-за мелочей, и эта его слабость вызывала у горожан еще большее уважение.
Юноша был не из тех, кто, выучившись грамоте, не хочет работать руками, и не из тех, кто заносится, разбогатев; он поддерживал хорошие отношения с местными жителями, а с мелкими торговцами общался на равных. Хоть Шаочэнь по праву относился к образованной интеллигенции, он не придавал этому особого значения и не считал, что он выше других. Шаочэнь всегда был честен с людьми и от них ждал того же. Порядочность и честность он считал высшими добродетелями. Так его воспитала матушка Юй.
Этому юноше уже давно пришла пора жениться, а у него все еще не было невесты. В этом городе молодые люди сами выбирали себе мужей и жен, тем не менее в дом Юй стали захаживать свахи. Ведомые преданностью к профессии, эти свахи, пожилые и опытные, усердно ходили из дома в дом, преувеличенно расхваливали молодых, в надежде удачно соединить их судьбы и получить за это скромное вознаграждение. Поняв, наконец, что их усилия бесплодны, они потеряли интерес к семье Юй и больше не появлялись в их доме.
Однако благодаря активности свах или по каким-то иным причинам многие в городе узнали о Шаочэне, и появилось немало девушек, тайно желавших войти в эту семью.
На двадцать второй день рождения сына матушка Юй приготовила праздничный ужин. Вечером они сидели друг против друга и пили вино, глядя в окно на огород. Это было в начале декабря, только что прошел снег, в огороде было белым-бело. Срезанные, но еще не заложенные в ямы на хранение кочаны капусты были свалены в большие кучи; покрытые снегом, они напоминали могильные курганы. Еще не убранные кочаны стояли рядами, как маленькие снеговики. Выпив немного вина, мать и сын заговорили о погоде и овощах, о том, что для капусты и редьки нужен сильный снег, тогда они станут по-настоящему ароматными. Распахнули окно. Весь огород был как на ладони.
Спускались сумерки. В огороде было тихо и безветренно. Снег прекратился. Вороны, днем промышлявшие на грядках, разлетелись. Матушка Юй сказала:
— Отличный снег в этом году!
— Сейчас только начало декабря, и никто не знает, сколько еще будет таких снегопадов.
— В этих краях даже такой снежок считается чем-то невероятным, да и на улице не холодно. А для Пекина снег — обычное дело.
— Говорят, Пекин сейчас совсем не такой, как раньше.
— Да и здесь за десять лет все изменилось!
Матушка Юй задумалась о событиях и переменах, произошедших в жизни за двадцать лет, что она провела в этом городе, и сделала глоток вина.
— Тебе в этом году двадцать два, твой отец покинул этот мир восемнадцать лет назад, республика существует уже пятнадцать лет; не только страна стала другой, но и наша семья сильно изменилась. Мне в этом году пятьдесят, я старею. Как было бы хорошо, если бы твой отец был жив!
Юноша был слишком мал, когда умер отец, он помнил только длинную тонкую трубку[11] в его руке. В те времена было модно курить иностранный табак, а сейчас даже рабочие могут купить сигареты марки «Мэйли»[12], и никто больше не курит трубки с длинными мундштуками, и огнива уже не в ходу.
Матери тяжело дались эти долгие двадцать лет. Сейчас сын уже взрослый, и, если удача улыбнется, у нее скоро появится внук. Меж тем слова матери «я старею» напомнили Шаочэню о том, что уже давно камнем лежало у него на сердце. Наконец появился повод произнести это вслух. Он сказал, что хотел бы поехать в Пекин.
В Пекине жил брат госпожи Юй, который при последнем императоре занимал невысокую должность при дворе. Насколько им было известно, он держал лавку в переулке Цичжан, торговал льдом и заморскими деликатесами, и дела у него шли неплохо.
Идея сына ехать в Пекин застигли матушку Юй врасплох; юноша предвидел это, потому и молчал, чтобы не волновать ее раньше срока. Госпожа Юй, скучавшая по старшему брату, спросила:
— Ты хочешь просто навестить своего дядю или у тебя есть другие планы?
— Я хочу учиться.
— Какая польза от учености такой семье, как наша? Жизнь все время меняется. Меня пугает твой отъезд.
— Тогда давай поедем вместе!
— И здесь все бросим?
— Я поеду на три месяца, а потом вернусь. Еще не знаю точно.
— Если ты уедешь, то, скорее всего, года на три, а то и на пять. Я не стану препятствовать. Хочешь ехать — поезжай. Но учеба не так важна, поверь. Чтобы быть хорошим человеком, не нужно много учиться. Для таких, как мы, больше знаний означает больше бед!
Мать произнесла эти слова с грустью, потом предложила выпить вина и спросила, собирается ли он ехать после Нового года или планирует встретить его в Пекине. Сын ответил, что из-за экзаменов ему нужно поторопиться, лучше выехать до Нового года, и добавил, что дороги сейчас меньше загружены.
Хоть мать и согласилась на дальнюю поездку сына, она все же сочла, что не стоит спешить; решили, что сын уедет во второй половине следующего месяца. Потом они вернулись к теме снега, и матушка Юй вспомнила, что хотела в честь праздника подарить восьми работникам кувшин вина. Работникам такой подарок явно пришелся по душе.
Вскоре встретили Новый год, а там пришло и время отъезда Шаочэня. Мать заранее написала об этом пекинскому дяде. Молодой человек сел на маленький пароход до Чанша, оттуда добрался на машине до Уханя и поехал на поезде в Пекин.
Прошло три года.
За это время огород семьи Юй так и остался огородом семьи Юй. Постепенно в городе узнали, что молодой хозяин учится в Пекинском университете, эта новость стала большой неожиданностью для всех. Как об этом узнали — запутанная история, в двух словах не пересказать. В огороде госпожи Юй все так же выращивали самую лучшую капусту. Однако кое-что изменилось: сын теперь часто присылал матери книги и газеты, а она, по-прежнему занимаясь огородом, начала разводить белых кур и полюбила каждый день в свободное время кормить их кукурузой, возиться с цыплятами и читать книги, журналы и газеты, присланные из Пекина.
За это время город столкнулся со многими бедами, события следовали одно за другим. Случились революция[13] и северный поход[14], как результат, погибло много бесстрашных молодых людей, их трупы так и остались гнить в полях под открытым небом. Все они были объявлены жертвами революции. Потом на местах были созданы партийные комитеты Гоминьдана и профсоюзы. После переворота 21 мая 1927 года[15] снова было много жертв, профсоюзы были распущены, в местных комитетах произошла смена партийного руководства. Тогда же Пекин переименовали в Бэйпин[16].
После переименования столицы волнения в северной части страны успокоились, как будто явился настоящий Сын Неба и восстановил в Поднебесной мир и порядок. Из Бэйпина по-прежнему часто приходили письма, но книг и журналов сын стал присылать меньше.
Матушка Юй каждый месяц посылала сыну шестьдесят юаней, в письмах всегда расспрашивала его о здоровье и время от времени интересовалась, не подыскал ли он себе подходящую невесту. Она чувствовала, что стареет, хотя внешне за три года почти не изменилась и не утратила свойственного ей изящества. Благодаря сыну она узнала много нового о событиях в стране, но это никак не изменило ее прежних представлений о добродетели. К тому же были и хорошие новости — двое работников с ее помощью обзавелись семьями. Мать написала об этом сыну, и тот ответил, что она поступила правильно.
В письмах сын повторял, что ничто не мешает приехать матери к нему в гости в Бэйпин, а присматривать в это время за огородом можно доверить работникам. Мать, хоть и не считала эту затею невыполнимой, всерьез об этом не думала.
Когда сын написал, что в конце семестра приедет домой на месяц, она очень обрадовалась. Письмо пришло в апреле, и с этого дня матушка Юй начала готовиться к приезду сына. Пожилая женщина постоянно думала, чем бы его порадовать. В июле она уже ничем другим не могла заниматься, только ждала его возвращения. Даже послала работника в далекий Чанша, чтобы встретить его; потратила немало денег на покупки, как будто ожидала, что сын вернется домой с невестой.
Наконец, сын приехал. И действительно привез с собой жену. Хоть мать и узнала об этом только когда молодая женщина ступила на порог, хоть и промелькнуло у нее в душе легкое недовольство, она, впуская нового члена семьи в свой дом, как будто помолодела на десять лет.
Глядя, как сын, немного осунувшийся за это время, представил молодой супруге работников и их жен: «Это наши друзья», — мать была так счастлива, что не могла вымолвить слова.
Новость о том, что молодой хозяин вернулся домой, вскоре распространилась по всему городу; столь же быстро все узнали о красоте его жены. Местные помещики по-прежнему нечасто одаривали своим вниманием семью Юй, но, поскольку столичные гости были здесь в новинку, вскоре в дом Юй зачастили с визитами сыновья из зажиточных семей. Даже местное управление по образованию, когда проводило очередное собрание, пригласило молодую пару из Бэйпина присоединиться к ним. Незнакомые молодые люди, интересующиеся судьбами страны, узнав о приезде молодого Юя, собирались группами по трое-пятеро и приходили, чтобы выразить ему свое восхищение.
Матушке Юй казалось, что внешне ее сын почти не изменился, остался таким же, как до отъезда, но стал больше интересоваться жизнью общества. Во многих вопросах он, как и прежде, остался наивен и идеалистичен, ему удалось сохранить в себе лучшие человеческие качества. Все новые знания, полученные им за эти годы, органично соединились с тем, что было заложено природой и домашним воспитанием, и никто бы не сказал, что он получил образование в Пекине. За исключением того, что невестка была слишком хороша собой, матери и посетовать-то было не на что.
Погода в конце лета была еще жаркой, и они любили все вместе проводить время у прохладного ручья, слушая журчание воды и стрекот цикад, или же сидели в тени под навесом, разговаривая о жизни и любуясь вечерней зарей. Все было так же, как пять лет назад, только теперь их стало трое. Казалось, будто семья Юй и другие жители города обитают в разных мирах; хотя те и другие стали больше общаться, горожане по-прежнему смотрели на них несколько отстраненно, с любопытством и завистью.
Поскольку невестка любила хризантемы и хотела полюбоваться ими до отъезда в Бэйпин, матушка Юй велела работникам оставить в огороде небольшой участок земли под цветы, искала хорошие сорта, руководила выращиванием рассады и затем вместе с сыном высаживала ее в землю. Однажды в августе, после обеда, они работали в саду. Сын был в простой домашней одежде, с закатанными по локоть рукавами; в руках, перепачканных землей, он держал лопату.
Матушка Юй смотрела на молодых людей, которые вместе ухаживали за цветами, и гадала, когда же исполнится ее заветная мечта стать бабушкой.
Пока они возились с хризантемами, сын рассказывал матери, как их выращивают в Пекине и как удается получить крупные цветы благодаря привитым черенкам. Мать же с восхищением смотрела на работавшую рядом с ним на корточках невестку — она была удивительно красива. Тут неожиданно явился посыльный из уезда и сообщил, что пару велено препроводить в управу для разговора по какому-то незначительному делу. Молодые даже не успели руки помыть, как их увезли. Домой они больше не вернулись.
Хотя мать забеспокоилась, поначалу она не придала случившемуся большого значения.
На следующий день она слегла: оказалось, что тела сына, невестки и еще троих молодых людей, разделивших с ними трагический конец по другим причинам, брошены для всеобщего обозрения на краю городской площади.
На третий день несколько крепких мужчин отнесли тела убитых за город и скинули в выкопанную накануне общую могилу. Из-за дождя могила была наполовину заполнена мутной водой. Мужчины наспех забросали яму землей, оставив тела медленно гнить. Покончив с этим и закинув на спины веревки и инструменты, они, не оглядываясь, отправились в ямынь[17] за вознаграждением.
Госпожа Юй от горя несколько раз теряла сознание, но осталась жива. Невзирая на утрату сына и невестки, она была вынуждена заниматься похоронами, оплатой штрафов, письменными поручительствами и многими другими делами. Только через три дня из публичных объявлений, расклеенных на улицах, она и горожане узнали, что ее сына казнили за членство в коммунистической партии. Городские сплетники рассудили, что хозяйку не тронули и землю не конфисковали оттого, что служащие ямыня тоже любят капусту. Убитой горем матери дали понять, что ей положено не умирать, а заниматься огородом и выращивать овощи. Она продолжила жить и продавать капусту.
Пришла осень, в огороде зацвели хризантемы.
Хозяйка безмолвно смотрела на цветы.
Видно, огороду семьи Юй суждено было превратиться в сад, ибо хризантемы в нем разрастались все сильнее. Местные помещики и нувориши облюбовали это место для проведения праздников и застолий.
Хозяйка огорода высохла и сморщилась, подобно семидесятилетней старухе. Каждый день она, сидя на лужайке в саду, кормила кур и думала о давно и безнадежно утраченном.
Постепенно огород семьи Юй действительно превратился в сад семьи Юй. Гражданская война закончилась, в стране воцарился мир. Каждую осень влиятельные граждане пировали в саду, созерцая хризантемы и получая удовольствие от хорошего вина и еды из овощей, выращенных здесь же. Любуясь цветами, в порыве вдохновения они складывали стихи. Там были строки о признательности хозяйке сада за пользу, которую она приносит стране, с пожеланиями счастья и долголетия. Были и стихи, в которых, по аналогии с классическими образцами, ее представляли, как старую крестьянку, вздыхающую о былом. Стихи эти, согласно традиции, записывали на стенах или вырезали на камнях, чтобы оставить память о себе следующим поколениям. Местная знать собиралась и развлекалась в саду семьи Юй; даже вернувшись домой, в хмельных снах люди продолжали веселиться, играя в «камень, ножницы, бумага» и осушая чарки в компании с господином У Лю — Тао Юаньмином, древним поэтом и большим любителем выпить.
Огород семьи Юй превратился в сад семьи Юй через три года после смерти молодого хозяина. Мать прожила эти долгие три года в молчании и одиночестве. Однажды, в день рождения сына, когда шел сильный снег, она поняла, что ей незачем встречать другие весны и другие осени. Она взяла шелковый шарф, накинула на шею петлю и покинула этот мир.
1929 г.
СЯОСЯО
перевод Н. К. Хузиятовой, Е. Т. Хузиятовой
С наступлением двенадцатой луны местные жители под звуки соны[18] почти каждый день принимали в свои дома невесток.
За соной следовал свадебный паланкин, который осторожно несли на плечах двое носильщиков. Невеста, сидевшая в паланкине, была заперта на медный замок, и, хотя на ней был праздничный красно-зеленый наряд, который она никогда прежде не надевала, ей все равно хотелось плакать. Эти юные девочки понимали, что с замужеством их жизнь полностью изменится, что они разлучаются с матерью и теперь им самим предстоит готовиться к материнству. Им и во сне не снилось, что ради продолжения рода придется ложиться в одну постель с кем-то, кого они почти не знали. При одной мысли об этом становилось страшно — вот девочки и плакали, так повелось.
Но были и такие, кто выходил замуж без слез. Сяосяо[19], когда ее везли в паланкине, не плакала. Она рано осиротела и маленькой девочкой была отдана на воспитание в деревню к дяде — старшему брату отца, который работал в поле. Целыми днями она ходила с бамбуковой корзинкой по обочинам дорог и разделительным межам на полях, собирая собачьи фекалии. Замужество означало для нее лишь переход из одной семьи в другую. Поэтому в тот день девочка не плакала, а смеялась. Ей не было стыдно или страшно; вот так, ничего не зная и ни о чем не ведая, она и стала мужней женой.
Когда Сяосяо выходила замуж, ей было двенадцать лет, а мужу не исполнилось еще и трех. Он был лет на девять младше нее, и его лишь недавно отлучили от материнской груди. По заведенному в здешних местах обычаю, войдя в дом, ей полагалось звать его братиком. Ее обязанностью стало каждый день выносить братика на прогулку к ивняку за деревней и гулять с ним на берегу ручья. Стоило малышу проголодаться, она кормила его, стоило заплакать — забавляла: то положит на голову маленькому мужу сорванный цветок тыквы или веточку щетинника, то начнет целовать, приговаривая: «Братик, чмок! Еще раз, чмок!» — вот так, осыпая поцелуями грязное личико, она заставляла ребенка смеяться. Придя в радостное возбуждение, он становился непослушным, мог схватить своими короткими ручками Сяосяо за волосы. А по-детски светлые волосы, если они растрепаны, привести в порядок непросто. Иногда, когда малыш особенно долго тянул за косичку и стягивал красный шелковый шнурок, она, рассердившись, шлепала его, и ребенок, естественно, начинал реветь. Тогда Сяосяо притворялась, что сама вот-вот заплачет, и, показывая пальцем на заплаканное лицо мальчика, говорила: «Вот, если кто-то не слушается, бывает плохо!»
Ясные дни сменялись непогодой, жизнь шла своим чередом. Сяосяо нянчила братика, помогала по хозяйству, делала все, что умела и могла. Часто ходила к ручью стирать пеленки и между делом находила время, чтобы насобирать полосатых улиток, которыми забавляла сидевшего тут же мужа. Засыпая по ночам, она часто видела сны, которые снятся девочкам ее возраста. Ей снилось, как она нашла много-много медных монет у задней калитки или еще где-нибудь; снилось, как она ест что-то вкусное, как лазает по деревьям, как, обернувшись рыбкой, резвится в воде; или что ее тело вдруг становится совсем маленьким и невесомым, и она взмывает в небо к звездам, где нет никого, только белый и золотой свет. Тогда с криком: «Мама!» — она просыпалась, а сердце продолжало бешено биться.
Разбуженные домочадцы всякий раз ругали ее: «Сумасшедшая, и что только у нее на уме! Днем ничего не делает — знай себе забавляется, вот ночью сны и снятся!» Сяосяо ничего не говорила на это, только посмеивалась, думая о других радостных снах, которые иногда прерывались плачем мужа. Муж засыпал вечером рядом со своей матерью, чтобы ей удобнее было кормить его грудью, но, то ли от большого количества молока, то ли по какой-то другой причине, он нередко просыпался среди ночи, чтобы справить малую или большую нужду. Когда свекровь ничего не могла поделать с плачущим ребенком, Сяосяо потихоньку слезала с постели и в полусне шла к кровати, брала мальчика на руки, убаюкивала, отвлекая внимание светом лампы и сиянием звезд. Или целовала его и, встретившись с ним глазами, по-ребячески корчила гримасы: «Эй, эй, смотри — кошка!» — и так развлекала его, пока муж не начинал улыбаться. Потом ребенка клонило в сон, и его глаза медленно закрывались. Когда он засыпал, Сяосяо укладывала его в постель и некоторое время наблюдала за ним, а потом, заслышав далекий крик петуха и понимая, что скоро утро, ложилась в свою кроватку и, свернувшись калачиком, засыпала. Несмотря на бессонную ночь, девочка шла встречать восход солнца: ей доставляло удовольствие открывать и закрывать глаза, чтобы наблюдать, как подсолнух с пурпурной сердцевиной и желтыми лепестками меняет формы прямо у нее на глазах. Это было так же весело и интересно, как смотреть сны.
Когда Сяосяо вышла замуж и стала маленькой женой крошки мужа, ей не приходилось страдать так, как раньше. Достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять, как она физически окрепла за последний год. Ее дни проходили в трудах и заботах, но она быстро росла и развивалась, словно бы не думая о муже. Это было похоже на то, как с каждым днем становится все пышнее и раскидистей куст клещевины в дальнем углу сада, хотя его никто не замечает.
Летние ночи сами по себе прекрасны, как сон. После ужина все садились отдыхать в вечерней прохладе посреди двора, обмахивались веерами из листьев рогоза, смотрели на звезды в небе, похожие на светлячков, слушали стрекот кузнечиков, подобный мерному жужжанию прялки. Непрерывный поток далеких и близких звуков напоминал шум дождя, а лицо обдувал ветерок, наполненный ароматами злаков и цветов, — столь приятная обстановка располагала к шутливым разговорам.
Сяосяо была высокой и частенько без посторонней помощи забиралась на стог сена; прижимая к груди сомлевшего мужа, тихонько напевая придуманную на ходу незатейливую песенку, вскоре засыпала и сама.
На площадке во дворе собрались свекор со свекровью, дед, бабка и двое наемных работников; они сидели порознь на низеньких скамейках и болтали.
Рядом с дедом светился во мраке курившийся дымком пучок. Это был жгут, сделанный из полыни, для отпугивания комаров. Свернутый в спираль, он лежал у ног, словно чернохвостая змея. Время от времени дед поднимал его и помахивал, отгоняя назойливых насекомых.
Перебирая события прошедшего дня, дед сказал:
— Слышал, как Саньцзинь сказал, будто бы третьего дня снова проходили здесь студентки.
Все стали громко смеяться.
Чем был вызван этот смех? Просто тем, что у студенток нет косичек, они собирают волосы в перепелиный хвостик, как у монашек, хотя и непохожи на них. Они носят одежду, как у иностранок, но выглядят совсем не как иностранки. То, что они едят, чем пользуются… словом, все у них не как у людей, одно упоминание о них вызывало смех.
Сяосяо не знала, о чем идет речь, она не смеялась. Поэтому дед заговорил снова:
— Сяосяо, когда ты вырастешь, ты тоже сможешь стать студенткой!
Все покатились со смеху.
Сяосяо, будучи совсем не глупой девочкой, поняла, что такая перспектива таит в себе что-то нехорошее, поэтому поспешила возразить:
— Дедушка, я не стану студенткой!
— Да ты же вылитая студентка, так что тебе не отвертеться.
— Все равно не стану!
Собравшиеся стали подначивать Сяосяо, в один голос заявляя:
— Сяосяо, дедушка правильно говорит, ты не можешь не пойти в студентки!
Сяосяо, от волнения не зная, как быть, выпалила: «Ладно, если надо, стану, я не боюсь!» Сяосяо и правда не понимала, что плохого в том, чтобы быть студенткой.
Появление студенток в здешних местах всегда было необыкновенным событием. Каждый год с наступлением жары в шестой лунный месяц, то есть в начале летних каникул, они по трое-пятеро появлялись здесь, приезжая из одного невообразимо шумного места и уезжая в другое, далекое. В глазах деревенских жителей они были пришелицами из другого мира: странно одевались и еще более странно вели себя. Когда проходили студентки, деревенские целыми днями отпускали шуточки в их адрес.
Дед был родом из здешних мест, но, вспомнив то, что знал о жизни студенток в больших городах, пошутил, что Сяосяо нужно стать студенткой. Услышав ее ответ, он счел его забавным, но в то же время почувствовал и некоторый страх, уловив в сказанных Сяосяо словах, что шутка была не совсем безобидной.
Дед знал о студентках примерно следующее: они одеваются не по погоде, едят вне зависимости от того, голодны или сыты, спать ложатся за полночь, днем ничем путным не занимаются, лишь распевают песни, играют в мяч и читают иностранные книжки. Все они могут позволить себе любые расходы; на те деньги, которые они транжирят за год, можно было бы купить шестнадцать буйволов. В провинциальных столицах, если студенткам хочется куда-то отправиться, им не нужно, идти пешком, достаточно залезть в большую «коробку», которая доставляет их в нужное место. В городах есть «коробки» на любой вкус, большие и маленькие, и все они двигаются посредством моторов. В учебных заведениях парни и девушки ходят на уроки все вместе. Познакомившись с парнями, девушки спят с ними по собственному желанию, им не нужны свахи и свадебные подарки. Это у них называется «свободой». Студентки становятся окружными и уездными чиновниками, и, отправляясь к месту назначения, берут с собой семьи, однако по-прежнему называют мужа «господин», а сына «молодой барин». Они не держат коров, но пьют коровье и козье молоко, словно телята или ягнята. Покупая молоко, они наливают его в металлические бидоны. В свободное время студентки ходят в похожие на большой храм дома, где показывают представления. Вынимая из кармана серебряный доллар (на который в деревне можно купить пять куриц-несушек), они отдают его за клочок бумаги, с которым можно зайти внутрь, сесть и смотреть теневые представления, разыгрываемые иностранцами[20]. Когда их обижают, они не ругаются и не плачут. Некоторые из них в двадцать четыре года все еще не замужем, есть и такие, кто решается выйти замуж в тридцать, а то и в сорок лет. Они не боятся мужчин, думают, что мужчины не смогут им навредить. Но если такое случается, они отправляются в ямынь и затевают тяжбу, чтобы взыскать с обидчика деньги. Полученные деньги они иногда забирают себе, а иногда делятся с судьей.
Они не стирают и не готовят, не выращивают свиней и не разводят кур; когда у них появляется ребенок, они нанимают няньку всего за пять или десять юаней в месяц, а сами продолжают целыми днями ходить по театрам, играть в карты и читать всякие бесполезные книжки…
Словом, они ведут себя нелепо и странно, совершенно не так, как крестьяне, а некоторые их поступки можно назвать прямо-таки из ряда вон выходящими. Это стало понятно из рассказа деда, услышав который, Сяосяо вдруг испытала смутное волнение — а что, если бы она тоже была студенткой? Стала бы она, подобно студенткам, о которых говорил дед, делать такие вещи? Как бы там ни было, быть студенткой не так уж и страшно — эта мысль впервые пришла в голову простой деревенской девушке.
Услышав то, что дед рассказал о студентках, Сяосяо потом еще долго смеялась, а насмеявшись вдоволь, сказала:
— Дедушка, если вдруг завтра увидите на улице студенток, позовите меня, я хочу поглядеть на них.
— Смотри, как бы они тебя не поймали и не сделали своей служанкой.
— Я их не боюсь.
— А того, что они читают иностранные книжки и молитвы, — этого ты тоже не боишься?
— Да пусть хоть сутру «Бодхисаттвы Гуаньинь об устранении бедствий» или заклинание «крепко сожми»[21]. Я ничего не боюсь.
— Они кусаются, как чиновники, особенно любят набрасываться на деревенских, проглотят вместе с потрохами и не подавятся, — этого ты тоже не боишься?
Сяосяо твердо ответила: «Нет, не боюсь».
Как раз в этот момент муж, которого Сяосяо держала на руках, вдруг, неизвестно почему, расплакался во сне, и молодая жена начала по-матерински успокаивать его, не то шутя, не то пугая: «Братик, братик, не плачь, ну, не плачь, а то придут студентки и покусают».
Но муж продолжал плакать, с ним нужно было походить. Поэтому Сяосяо, прижимая мужа к себе, отошла от деда, а тот продолжал рассказывать собравшимся другие басни в том же роде.
С тех пор образы студенток запали в душу Сяосяо. Она часто видела их во сне, причем во сне она шла бок о бок с ними. И тоже сидела в такой коробке, которая едет сама по себе; и ехать в ней было не быстрее, чем бежать своими ногами. Во сне коробка была похожа на хлебный амбар, внутри нее бегали маленькие серые мыши с красными глазками, иногда они забирались в дверные щели, из которых торчали их хвостики.
После того случая дед, обращаясь к Сяосяо, больше не звал ее «девчонкой» или «Сяосяо», а именовал не иначе как «студенткой». И Сяосяо, по рассеянности, откликалась.
В деревне один день похож на другой, меняются лишь времена года. Крестьяне занимаются привычными для них делами, их дни, как и дни Сяосяо, заполнены вечными хлопотами. У каждого своя жизнь и своя судьба. Многие современные люди, получившие хорошее образование и живущие в больших городах, носят летом нежные шелка, вкушают изысканные яства, пьют благородные напитки, не говоря о других радостях жизни. А для Сяосяо и ее семьи лето означало тяжелую физическую работу, ежедневным результатом которой были десяток цзиней[22] тонкой пряжи из конопли и двадцать-тридцать корзин тыкв.
Сяосяо, маленькая невестка, помимо того, что ухаживала за мужем, каждый день летом еще и пряла по четыре цзиня тонкой пряжи из конопли. С приходом осени в восьмом месяце работники убирали тыквы; было интересно гулять среди них, огромных, как котлы, припорошенных землей тыкв, лежащих рядами или сваленных в кучи. Время уборки тыкв знаменовало собой наступление настоящей осени, весь двор к этому времени был усыпан красными и желтыми листьями, принесенными ветром из леса за домом. В один из таких дней Сяосяо стояла рядом с тыквами и держала в руках букет из листьев, чтобы сплести мужу конусообразную шляпу.
Один из работников, парень по имени Хуагоу, двадцати трех лет от роду, взяв на руки мужа Сяосяо, отправился с ним к финиковым деревьям, чтобы угостить его плодами. Один удар бамбуковым шестом — и земля усыпана спелыми финиками.
— Хуагоу да[23], хватит стучать, нам ведь не съесть так много, — прокричала ему Сяосяо.
И хотя Хуагоу прекрасно слышал ее, он не остановился. Потом сказал, что ослушался только потому, что ребенок хотел фиников.
Тогда Сяосяо крикнула своему маленькому мужу:
— Братик, братик, иди сюда, не подбирай больше. Если переесть сырых — живот заболит!
Муж послушался и, прихватив с собой горсть фиников, подошел к Сяосяо, предлагая ей:
— Сестричка, ешь. Смотри, какой большой.
— Я не буду.
— Ну, съешь хоть один!
А как тут съешь, когда обе руки заняты! Плетение шляпы из листьев было в самом разгаре; Сяосяо как раз делала окантовку шляпы, это требовало кропотливой работы, и ей нужна была помощь.
— Братик, положи мне финик в рот.
Муж сделал, как она велела, и громко засмеялся, так как это показалось ему забавным.
Она попросила его, отложить финики и пальцами зажать края шляпы, чтобы ей было удобнее вплетать новые листья.
Муж выполнил и эту просьбу, но, как всегда, стал шаловливо крутиться, мурлыкая какую-то песенку. Этот мальчик был словно котенок, который, разыгравшись, обязательно начинал озорничать.
— Братик, что это ты поешь?
— Я пою песенку, которой меня научил Хуагоу да.
— Ну-ка, спой мне как следует, я послушаю.
И муж, помогая удерживать края шляпы, начал петь то, что запомнил:
Облака на синем небе, как цветочки в поле,
Посажу меж кукурузы я ростки фасоли.
Будет гнуться, будет виться, к стеблю припадая,
Будто обнимает друга дева молодая.
Облака на синем небе — сколько их проплыло,
Сколько спит в сырой земле мертвецов в могилах,
Сколько чашек перемыто нежными руками,
Сколько молодцев согрето темными ночами.
Допев песню, смысла которой он совсем не понимал, муж спросил, понравилось ли ей. На что Сяосяо ответила, что понравилось, и тут же поинтересовалась, у кого он научился этой песне. Она знала, что у Хуагоу, и все же специально стала выспрашивать.
— Меня научил Хуагоу да, он сказал, что есть еще другие хорошие песни, когда я подрасту, он меня научит их петь.
Услышав, что Хуагоу хорошо поет, Сяосяо попросила того:
— Хуагоу да, спой мне какую-нибудь красивую песню.
У Хуагоу сердце было такое же грубое, как лицо; услышав, что Сяосяо просит его спеть и чувствуя, что она уже доросла до понимания смысла, он спел ей песню о десятилетней жене и ее годовалом муже. В ней пелось, что жена, будучи старше своего мужа, может позволить себе ходить на сторону, ведь ее муж — младенец, которому, кроме молока, ничего не надо. Муж Сяосяо этой песни совершенно не понял, но сама она кое-что заподозрила. Дослушав песню, она сделала вид, что все поняла, и сердито сказала Хуагоу:
— Хуагоу да, так не пойдет, это неприличная песня!
Хуагоу стал оправдываться, мол, нет в ней ничего неприличного.
— Нет, я поняла, это неприличная песня.
Хуагоу не нашелся что сказать, песня была пропета, с извинениями у него не получилось, оставалось только замолчать и больше не петь. Отметив про себя, что девочка уже кое-что соображает, он испугался, что она расскажет обо всем деду, из-за чего может выйти скандал, поэтому он, заговорив снова, перевел разговор на студенток. Он спросил Сяосяо, видела ли она, как те делают гимнастику, распевая иностранные песни.
Если бы Хуагоу не напомнил, она бы и думать забыла про студенток, но тут, снова вспомнив о них, спросила у Хуагоу, не встречал ли он здесь в последнее время студенток, ей хотелось бы посмотреть.
Хуагоу, перенося тыквы из-под навеса к стене, стал рассказывать ей о том, как студентки поют (источником этих сведений был все тот же дед Сяосяо). Хуагоу хвастался, что он недавно видел на улице четырех студенток с флагами в руках, они маршировали по дороге, вспотели и пели, как солдаты на параде. Нечего и говорить, что это были сплошные выдумки. Тем не менее рассказы Хуагоу раздразнили воображение Сяосяо, ведь он приводил их, как примеры «свободы».
Хуагоу был человеком несдержанным, задиристым и за словом в карман не лез. Услышав, как Сяосяо с долей восхищения сказала: «Хуагоу да, у тебя такие большие руки», он отвечал: «У меня не только руки большие».
— И рост у тебя немаленький.
— У меня все немаленькое.
Сяосяо не вполне понимала, что это значит; она полагала, что парень просто дурачится, и смеялась.
После этого разговора, когда Сяосяо ушла, прижимая к груди своего мужа, другой работник, который убирал тыквы вместе с Хуагоу и которого все называли Немым, потому что он обычно молчал, вдруг заговорил:
— Хуагоу, попридержи коней, она девственница, ей всего-то тринадцать, а до свадьбы еще двенадцать лет![24]
Ничего не сказав, Хуагоу дал парню зуботычину и пошел к финиковым деревьям собирать лежавшие на земле финики.
Если посчитать, то осенью, ко времени сбора урожая тыкв, исполнилось уже полтора года, как Сяосяо вошла в дом мужа.
Пролетели дни — морозные, снежные, дождливые, солнечные, — и все заговорили о том, как выросла Сяосяо. Небеса хранили ее: она пила холодную воду, ела грубую пищу и никогда не болела. И хотя свекровь ее была женщиной суровой, деспотичной и всячески пресекала все, что способствовало быстрому развитию невестки, казалось, что само деревенское солнце, сам деревенский воздух помогал девочке расти, и никакой гнет не мог этому помешать.
К своим четырнадцати годам Сяосяо по росту и физическому развитию не уступала взрослым, однако в душе все еще была наивной и бесхитростной девочкой.
Чем взрослее становилась Сяосяо, тем больше у нее появлялось домашних забот. Помимо того, что она пряла и сучила пряжу, стирала, присматривала за мужем, ей еще приходилось косить траву для свиней, вращать вручную мельничный жернов, шлихтовать ткань. Всему этому она училась, а научившись, прекрасно справлялась. Было понятно, что если напрячься и приложить больше усилий, то можно справиться и с дополнительными обязанностями: толстой и тонкой пряжи из конопли и хлопка, заготовленной Сяосяо за пару лет, хватило бы, чтобы на три месяца приковать ее к ткацкому станку.
Муж давно уже был отлучен от материнской груди, свекровь родила еще одного сына, и, казалось, одной только Сяосяо было дело до пятилетнего ребенка. Чем бы она ни занималась, куда бы ни шла, муж всегда был рядом с ней. Он немного побаивался Сяосяо, будто она была его матерью, поэтому слушался ее. Словом, они хорошо ладили.
В здешние места потихоньку приходил прогресс; вот и дед стал шутить по-другому: «Сяосяо, ради свободы тебе косу-то надо бы отрезать». Теперь Сяосяо улавливала смысл этих шуток — как-то летом она уже встречала студенток. Не воспринимая их особо всерьез, она тем не менее каждый раз шла к пруду, рассматривала свое отражение и безотчетно теребила кончик косы, представляя, как бы она выглядела без нее и что бы чувствовала при этом.
Вместе с мужем они часто ходили на северный склон крутой горы, где Сяосяо рвала траву для свиней.
Наивный ребенок, слыша, как поют другие, и сам начинал подпевать. А стоило ему запеть, как тут же рядом появлялся Хуагоу.
Хуагоу начал питать новые чувства к Сяосяо; смутно догадываясь об этом, она испытывала страх и беспокойство. Однако Хуагоу был мужчиной, и, как в любом мужчине, в нем было намешано много всего хорошего и плохого. Он был отличным работником, сильным и трудолюбивым, веселым и ловким на язык, поэтому муж Сяосяо любил играть с ним, а Хуагоу, в свою очередь, не упускал случая оказаться наедине с Сяосяо, находя разные способы и уловки, чтобы рассеять ее опасения.
Люди малы, а горы велики и покрыты густым лесом, поэтому, не зная, где ему искать Сяосяо, Хуагоу выбирал место повыше и затягивал песню, приманивая всегда крутившегося рядом с ней мужа. Как только тот откликался, Хуагоу тут же мчался напролом в нужном направлений и вскоре оказывался рядом с предметом своей страсти.
Увидев его, ребенок радовался, пребывая в счастливом неведении. Он хотел, чтобы Хуагоу плел ему из травы фигурки насекомых, мастерил из бамбука свистульки. Хуагоу находил способ отправить его куда-нибудь подальше на поиски подходящих материалов, а сам садился рядом с Сяосяо и пел ей свои грубоватые, двусмысленные песни, заставлявшие девушку заливаться краской от радости и смущения. Порой ей становилось страшно, и тогда она не разрешала мужу отходить. Но иногда ей казалось, что, когда рядом Хуагоу, будет лучше мужа куда-нибудь отослать. И наконец, настал день, когда Сяосяо, отдав Хуагоу свое сердце, стала женщиной.
В тот раз муж спустился к подножию горы собирать ежевику, а Хуагоу, спев немало песен, стал напевать ей еще одну:
Дом красавицы стоит на высокой круче.
Кто до верха не дойдет, деву не получит.
Пусть подошва у сапог вытрется стальная —
Доберусь я до небес за тобой, родная.
Допев песню, Хуагоу сказал: «Я думал о тебе эти годы». И добавил: «Я из-за тебя спать не могу». А еще он поклялся, что никто ни о чем не узнает. Услышав это, еще ничего не понимавшая Сяосяо видела перед собой лишь его большие руки, а в ушах продолжала звучать последняя сказанная им фраза. Хуагоу снова стал петь для нее свой песни. Вся в смятении, она попросила его еще раз поклясться перед Небом, а когда он поклялся, она словно бы обрела некую защиту и отдала ему себя без остатка. Когда вернулся муж, он подбежал к Сяосяо — его ужалила в ручку мохнатая гусеница, в месте укуса образовался довольно большой отек. Сяосяо выдернула засевшее жало и постаралась высосать все из ранки, чтобы уменьшить припухлость. При этом она подумала о совершенной только что глупости, словно лишь сейчас поняла, что поступила не вполне правильно.
Хуагоу соблазнил ее в четвертом месяце, когда пшеница стала желтой, а в шестую луну, когда поспели сливы, ей вдруг стали нравиться недозревшие плоды. Она чувствовала, что с ее телом происходит что-то неладное, и, повстречав в горах Хуагоу, рассказала ему об этом, спрашивая совета.
Они говорили и говорили, но Хуагоу так и не сказал ничего путного. Хотя в свое время он и клялся перед небом, теперь он совершенно не знал, как поступить. Росту в нем было много, а смелости мало. Когда ты высок и силен, легко можно натворить худых дел, однако недостаток храбрости не позволит исправить совершенные ошибки.
Сяосяо, теребя в руках свою косу — длинную и блестящую, словно чернохвостая змея, — вспомнила о городе:
— Хуагоу да, — сказала она, — давай уедем в город, там свобода, найдем работу и будем жить, что скажешь?
— Так не пойдет. Нам в городе делать нечего.
— У меня живот растет, так тоже не пойдет.
— Надо поискать лекарство. На рынке есть лекарь, который торгует разными снадобьями.
— Лучше бы ты принес мне это лекарство поскорее, а то…
— Ты хочешь сбежать в город за свободой — не выйдет! Там все чужие, там на все свои законы, там даже побираться нельзя без разрешения.
— У тебя просто нет ни стыда, ни совести, ты мне жизнь сломал. Хочу ли я сбежать? Я умереть хочу!
— Я поклялся, что никогда не обману тебя.
— Обманешь или нет, — что мне с того! Помоги мне поскорее избавиться от этого куска мяса, что у меня в животе. Мне страшно!
Хуагоу так ничего и не сказал ей в ответ, и вскоре ушел. Когда некоторое время спустя вернулся муж с полной пригоршней боярышника, он увидел, что Сяосяо сидит одна на траве и плачет, глаза ее покраснели от слез. Он очень удивился этому и спросил:
— Сестричка, что случилась? Почему ты плачешь?
— Да ничего, букашка в глаз попала, больно.
— Дай я подую.
— Не надо, уже прошло.
— Вот, посмотри, что у меня есть!
Он вынул из кармана и стал раскладывать перед Сяосяо ракушки и камушки, которые насобирал в ручье. Сяосяо какое-то время смотрела на это глазами, полными слез, а потом, через силу улыбаясь, сказала:
— Братик, мы с тобой так хорошо ладим. Пожалуйста, не говори никому, что я плакала, а то кто-нибудь может огорчиться.
Разумеется, дома так никто и не узнал о случившемся.
Через полмесяца Хуагоу потихоньку собрал свои вещи и исчез, ни с кем не попрощавшись. Дед выспрашивал у Немого, вместе с которым тот жил, почему он пропал и где он? В горы к разбойникам подался, или записался в армию, подобно Сюэ Жэньгую?[25] Немой в ответ лишь покачал головой, сказав, что Хуагоу к тому же остался должен ему двести юаней, а перед тем, как уйти, даже словом с ним не обмолвился, — бессовестный. Немой говорил за себя, никак не объясняя причин бегства Хуагоу. Вся семья целый день гудела от удивления и обсуждала странный поступок работника до самой ночи. Однако он ничего не украл, никого не похитил, поэтому довольно скоро все позабыли о нем.
Сяосяо была той же Сяосяо, между тем ей не становилось легче. Было бы хорошо забыть Хуагоу, но ее живот рос и рос, и кто-то начал шевелиться внутри, заставляя Сяосяо испытывать чувство тревоги и проводить ночи без сна.
У нее испортился характер, появилась раздражительность; о переменах, произошедших в ней, знал только муж, с которым она стала обращаться строже.
Будучи по-прежнему неразлучна с мужем, она сама не очень хорошо понимала, что на нее находит, что творится в ее душе. Порой посещали мысли о том, что ей следовало бы умереть и что лучше всего, если прямо сейчас, тогда все уладится само собой. Но почему она должна умирать? Она так радовалась жизни и хотела жить дальше.
Когда кто-нибудь из домашних, не важно кто, случайно заводил речь о младшем брате мужа или о детях вообще, или же вспоминал о Хуагоу — эти слова, словно острые ножи, вонзались в сердце Сяосяо.
С наступлением восьмого лунного месяца она забеспокоилась, что правда скоро выплывет наружу, поэтому потащила мужа гулять в храм, где загадала желание и съела пригоршню пепла из курильницы. Это заметил муж, который тут же спросил, зачем она ест пепел. Сяосяо сослалась на боли в животе, при которых это средство помогает. Конечно, она все выдумала. Она молила всех святых о помощи, но те ей не внимали, и ребенок внутри нее продолжал расти.
Еще она часто ходила к ручью пить ледяную воду, что также не укрылось от глаз мужа; на его вопросы она отвечала, что, мол, просто хочется пить.
Никакие средства, к которым она прибегала, так и не смогли избавить Сяосяо от нежеланного существа. О большом животе знал только муж, но он не смел рассказать об этом родителям. Из-за того, что они так много времени проводили вместе, а также из-за разницы в возрасте, муж питал к Сяосяо смесь любви и страха — чувство более сильное, чем к собственным родителям.
Она все еще помнила клятву Хуагоу и другие события того дня. Стояла осень, и повсюду вокруг дома гусеницы превращались в куколок. Муж, словно специально дразня Сяосяо, часто напоминал ей о том случае, когда его ужалила мохнатая гусеница, тем самым каждый раз пробуждая в ней неприятные воспоминания. Из-за этого она возненавидела гусениц и непременно давила их ногой, если они попадались ей на глаза.
В один из дней вновь прошел слух о том, что в окрестностях появились студентки. Услышав эту новость, Сяосяо словно погрузилась в сон наяву и долгое время неотрывно, точно зачарованная, смотрела в ту сторону, где восходит солнце.
Она решила убежать, подобно Хуагоу; собрала немного вещей, намереваясь в поисках свободы примкнуть к студенткам на пути в большой город. Но еще раньше, чем она двинулась, ее намерения были раскрыты домочадцами. Для сельской местности это был очень серьезный проступок. Ей связали руки и заперли в чулане, оставив ее на целый день без еды.
Выяснив причину, подтолкнувшую ее бежать, семья обнаружила, что Сяосяо, которой через десять лет предстояло родить маленькому мужу сыночка и продолжить семейную линию, уже носит в себе семя другого человека. Разразился жуткий скандал. Спокойная семейная жизнь затрещала по швам. Все ругались, кричали и плакали, у всех нашлись свои дрова для общего костра. Чего только не приходило на ум доведенной до отчаяния Сяосяо: она думала о том, чтобы повеситься, утопиться, отравиться. Но она была так молода, и ей так не хотелось умирать, что она не решилась наложить на себя руки. Наконец, дед, исходя из реальной обстановки, здраво рассудил, что Сяосяо следует посадить под замок, приставить к ней надежную охрану из двух человек, и, переговорив с ее родственниками, решить, как с ней поступить: утопить или продать? Если тех волнует сохранение чести семьи, они выскажутся за то, чтобы утопить; если же они против смертного приговора — тогда надо ее продать. Из родственников у Сяосяо оставался только дядя, который работал на полях в ближайшей деревне. Когда его позвали, он поначалу думал, что его просто приглашают в гости выпить вина; прибыв и узнав, что честь семьи под угрозой, этот скромный и добросердечный глава семейства пришел в состояние крайней растерянности.
Беременность была налицо, и тут уж нечего было возразить. По традиции, Сяосяо должно было утопить. Но только главы семей, где чтили Конфуция, сотворили бы такую глупость во имя фамильной чести; дядюшка же Конфуция не читал, идея казнить Сяосяо была для него невыносима, и взамен он предложил выдать ее замуж во второй раз.
Такое наказание всем показалось вполне справедливым, ведь, согласно обычаю, стороной, терпящей убытки, является семья жениха, которая путем повторного замужества может вернуть себе хоть что-то в качестве компенсации. Сообщив Сяосяо о принятом решении, дядя засобирался в дорогу. Сяосяо, тихо всхлипывая, вцепилась в край его одежды. Дядя покачал головой и все-таки ушел, не сказав ей напоследок ни слова.
Время шло, а ни одна уважаемая семья не сватала Сяосяо; раз решено было услать ее с глаз долой, кто-то должен был согласиться ее принять, а до того момента она продолжила жить в доме своего мужа. Случай перестал казаться вопиющим и больше никого особо не волновал. Решение было принято, оставалось лишь ждать, поэтому все домочадцы постепенно успокоились. На первых порах мужу не разрешали проводить время с Сяосяо, но постепенно все стало, как прежде, и они вновь смеялись и играли, как брат с сестрой.
Муж знал о том, что Сяосяо ждет ребенка, знал также и о том, что из-за этого ее должны выдать замуж, и она уедет в далекие края. Но мужу совсем не хотелось, чтобы Сяосяо уезжала, да и самой Сяосяо не хотелось уезжать; все были совершенно сбиты с толку, и им приходилось поступать так лишь потому, что это предписывали правила. Когда задавались вопросом, кто же устанавливает правила, кто хранит обычай — старейшина рода? его жена? — никто не мог толком ответить.
В ожидании покупателя для Сяосяо прошел одиннадцатый месяц; никто не приходил, так что решили, пусть уж Сяосяо останется в семье на Новый год.
В середине второго лунного месяца следующего года Сяосяо родила круглоголового, большеглазого и громкоголосого мальчика. Все участвовали в заботах о матери и младенце; молодую мать потчевали цыплятами на пару и кашей из перебродившего клейкого риса — для укрепления здоровья. На милость богов сжигались ритуальные бумажные деньги. Всем членам семьи младенец пришелся по душе.
Поскольку родился мальчик, отпала необходимость для Сяосяо выходить замуж и уходить в чужую семью.
К тому времени, когда Сяосяо официально совершила поклоны новобрачной свекру и свекрови и начала жить супружеской жизнью, ее сыну было уже десять лет. Он выполнял половину взрослой нормы работы, смотрел за коровами, косил траву, став одним из добытчиков в семье. Мужа Сяосяо он называл дядей, и тот был не против.
Сыну Сяосяо дали имя Нюэр, Бычок. В двенадцать лет его женили, и жена была старше его на шесть лет — ведь только взрослая жена могла стать помощницей во всех делах, приносить пользу семье. Когда перед домом раздались звуки соны, сидевшая в свадебном паланкине новобрачная своим ревом просто свела с ума деда и прадеда.
В тот день Сяосяо стояла у вязовой изгороди перед домом и наблюдала за происходящим, прижимая к груди своего новорожденного крошку, — точно так же, как десять лет назад прижимала к себе мужа.
1930 г.
МУЖ
перевод Т. Д. Поляковой
Весенние дожди продолжались семь дней, из-за чего река вышла из берегов.
Вода поднялась. Лодки, где можно было покурить опиум и насладиться обществом женщин, обычно швартовали на речной отмели, теперь же они оказались очень близко к берегу, и их пришлось привязать к сваям домов, выстроившихся вдоль реки.
Посетитель чайной «Сыхайчунь»[26], попивая на досуге чай и выглянув из окна, выходившего на реку, мог полюбоваться прекрасным видом пагоды, «окутанной цветами персика и пеленой дождя». А посмотрев вниз, видел, что в лодках женщины обслуживают клиентов и что там курят опиум. Дома и лодки были так близко, что спуститься вниз, подняться наверх, обменяться приветствиями не составляло труда. Когда взгляды пересекались, завязывалась беседа, с заигрываниями и недвусмысленными предложениями, вскоре посетитель заведения расплачивался за чай и, пройдя по сырому зловонному коридору, попадал прямиком в лодку.
Поднявшись на борт, он платил от половины юаня до пяти, после чего развлекался, как душе угодно: курил опиум и спал, или же предавался плотским утехам с женщинами. Эти дородные, крутобедрые молодые лодочницы пускали в ход все свои женские чары, чтобы ублажать оставшихся на ночь мужчин.
Женщины называли свой промысел «заработками», тем же словом, как и везде. Ради этих «заработков» они здесь и оказывались. Такое добывание средств имеет право на существование, как и любая другая работа, морали оно не противоречит, да и здоровью не вредит. Женщины добирались сюда из деревень, где люди пашут землю и копают огороды. Они покидали свои дома, бросали каменные жернова и телят, оставляли молодых и сильных мужей и, вслед за подружками, такими же, как они, отправлялись «на заработки». «Заработки» исподволь превращали сельских жительниц в горожанок; постепенно женщины отдалялись от деревни, а выучившись всему дурному и порочному, что только есть в городах, в конце концов губили себя. Эти изменения накапливались изо дня в день, потому-то никто и не придавал им особого значения. К тому же не было недостатка в таких женщинах, которые при любых обстоятельствах сохраняют деревенскую искренность и простоту; равно как не было — и никогда не будет — недостатка в молодых женщинах, что вновь и вновь прибывают на подобные лодки.
Все было просто: женщина, не особо спешившая заводить детей, отправлялась в город. Раз в месяц она отправляла полученные за пару ночей деньги своему мужу, который тем временем оставался в деревне и зарабатывал на жизнь честным крестьянским трудом. Такой ход вещей обеспечивал спокойную жизнь, никак не подрывал его положения как главы семьи и сулил неплохую выгоду, поэтому многие молодые люди после свадьбы отправляли своих жен в город, а сами оставались в деревне, занимаясь привычным сельским трудом. Это было совершенно обычным явлением.
Случалось, что кого-нибудь из таких мужей совсем заедала тоска по своей женушке, занимавшейся «заработками» на лодке, или же, согласно обычаям, ему необходимо было с ней свидеться на Новый год или другой праздник. Тогда муж, надев свежевыстиранную и накрахмаленную одежку и прицепив на пояс трубку, которую обычно никогда не выпускал изо рта во время работ, взваливал на плечи бамбуковую плетеную корзину, полную всякой снеди, вроде батата и лепешек из клейкого риса, и отправлялся в город, точь-в-точь будто бы проведать дальнего родственника. Он обходил все лодки на пристани, начиная с первой, и выспрашивал, пока наконец не выяснял, на какой же из них находится его жена. Он забирался в лодку, аккуратно положив свой матерчатые тапочки на навес над каютой, а затем, передав жене гостинцы, начинал разглядывать ее во все глаза, пытаясь рассмотреть в ней ту, что выходила за него замуж. Безусловно, она разительно отличалась от себя прежней.
Большой и блестящий от масла узел волос на затылке, выщипанные пинцетом и подведенные длинные брови, белое напудренное лицо, темно-красные румяна на щеках, одежда и манеры настоящей горожанки — все это настолько удивляло мужа-крестьянина, что он совершенно терялся. Женщина прекрасно понимала причины его замешательства. Она первая заводила разговор, спрашивая что-то вроде: «Ты получил те пять юаней?» или «Свинья-то наша опоросилась, нет?». И манера речи у нее теперь была иная, свободная и непринужденная, словно говорила госпожа, в которой ничего не осталось от прежней деревенской женушки.
Послушав расспросы о деньгах и свиньях, мужчина чувствовал, что эта лодка все же не лишила его статуса главы семьи, а эта горожанка еще не вычеркнула из памяти родную деревню. Осмелев, он тянулся за трубкой и огнивом, и вдруг новое диво — жена выхватывала у него трубку и вкладывала в его толстую грубую пятерню изящную сигарету фирмы «Хатамэн»[27]. Однако же замешательство оказывалось недолгим, муж закуривал и начинал говорить.
Вечером, после ужина, он по-прежнему наслаждался вкусом фабричных сигарет… И тут приходил гость — какой-нибудь владелец лодки или торговец. На ногах высокие сапоги из сырой воловьей кожи, из кошеля на ремне свисает толстая блестящая серебряная цепочка. Гость, уже изрядно выпивший, поднимался на борт, раскачивая его при каждом движении.
В лодке он начинал кричать, требуя поцелуев и дальнейших ласк; эта громкая, но при этом невнятная речь, эта внушительная манера держаться напоминали мужу деревенских чиновников и старосту. Не нуждаясь в объяснениях, он все понимал сам и ускользал на корму лодки. Укрывшись у руля, вынув изо рта сигарету и отдышавшись, он тихонько сидел, бездумно рассматривая речной пейзаж, полностью изменившийся с наступлением темноты. Река и берег озарялись яркими огнями фонарей. Муж думал об оставшихся дома курах и поросятах, будто только они — его верные друзья, его семья. Рядом с женой он чувствовал себя куда дальше от нее, чем когда был дома. Его охватывало смутное ощущение одиночества, ему хотелось домой.
А может, и вправду вернуться? Нет, затея сомнительная. Тридцать ли пробираться в темноте — на пути могут повстречаться и красные волки, и дикие кошки, да и бойцы отрядов народного ополчения ходят дозорами. Шутки с ними плохи, так что о возвращении и речи быть не может. Кроме того, хозяйка лодки хотела сводить его в храм трех повелителей Саньюаньгун[28] на вечернее представление, а после — отведать зеленого чая с печеньем в «Сыхайчунь». Раз уж он добрался до города, глупо упускать возможность поглазеть на яркие огни оживленных улиц, на городских жителей. И муж оставался на корме, наблюдая за речной жизнью, а дождавшись, когда хозяйка лодки на минуту освободится, пробирался на нос лодки по доске, закрепленной вдоль борта, держась за раму навеса, и тихонько сходил на берег. Нагулявшись, он тем же путем осторожно проползал обратно, опасаясь потревожить оставшегося в каюте гостя, который отдыхал в постели после трубки опиума.
Пришло время ложиться спать; со стороны западных гор до города донеслись звуки барабанов, возвещавшие о начале первой стражи[29]. Муж тихонько заглядывал в щелку — гость еще не ушел. Возражать он права не имел, и ему оставалось только забраться под новое ватное одеяло на корме и заснуть в одиночестве. Среди ночи, когда муж уже спал или пребывал в раздумьях, жена, выкроив минутку, выбиралась на корму и предлагала ему сладостей. Она помнила, что ее муж всегда любил сладости, поэтому — хотя тот и отказывался, мол, его тянет ко сну, или он уже поел — она запихивала конфету ему в рот. Затем, чувствуя некоторую неловкость, она удалялась, а муж катал во рту сахарный леденец, будто бы предназначенный извинить поведение жены. Жена возвращалась в каюту угождать гостю, а муж мирно засыпал.
Таких мужей в деревне Хуанчжуан много! Там много крепких, сильных женщин и честных, достойных мужчин, но при этом кругом царит бедность. Львиная доля скудных местных урожаев достается окрестным богачам. Простые же крестьяне, привязанные к земле за руки и за ноги, вынуждены три месяца в году утолять голод листьями батата пополам с мякиной. Какими бы бережливыми и трудолюбивыми они ни были, выживать все равно нелегко. При этом от деревушки, расположенной высоко в горах, было всего тридцать ли до речного порта. Вот женщины и отправлялись в город на заработки, и мужья хорошо понимали, какую выгоду сулит такая работа: жены по праву имени принадлежали им, дети также принадлежали им, а когда у женщин появлялись деньги, они получали свою долю дохода.
Лодки выстроились рядами вдоль реки, их было много, не сосчитать. Единственный, кто знал их число и порядок, кто помнил каждую лодку и каждого ее обитателя, был старый речной смотритель, глава баоцзя[30] Пятого округа.
Старик был слеп на один глаз. Поговаривали, что он потерял глаз в молодости, когда на реке завязалась драка меж ним и каким-то негодяем. Негодяя он убил, но глаза лишился. Однако смотритель легко обходился и одним. Вся река была у него под контролем. Его власть над этими маленькими лодками была абсолютной — такой на суше не было и у самого китайского императора.
Когда река разливалась и выходила из берегов, хлопот у смотрителя прибавлялось. Обязанности вынуждали его постоянно перемещаться, ему приходилось следить за всем: на одной лодке плакал голодный младенец, которого родители оставили без присмотра, сойдя на берег; на другой начиналась перебранка, а обязанность смотрителя — утихомиривать людей; плохо закрепленные лодки грозило унести разлившейся водой… Нынче же господину смотрителю надлежало обойти всю пристань и провести тщательное расследование происшествия, случившегося хотя и на суше, но затронувшего и реку. В городе за последние дни произошло три мелких грабежа. Полиция утверждала, что прочесала все побережье, но не нашла ни единой зацепки. И поскольку поиски на берегу результатов не дали, дело легло на плечи речного смотрителя. Хитрые полицейские приказали ему сегодня в полночь встретиться с речной полицией и вместе с полицейскими обыскивать каждую лодку до тех пор, пока злодеи не будут пойманы.
Смотритель получил этот приказ еще до полудня. За день ему нужно было переделать уйму дел. Он хотел отплатить добром людям, которые нередко угощали его хорошим вином и доброй едой, а потому отправился вдоль реки, заглядывая в каждую лодку и расспрашивая тех, кто был на борту. Для начала нужно было выяснить, не укрываются ли на какой лодке подозрительные чужаки.
Речного смотрителя по праву считали хозяином реки, ничто в его владениях не ускользало от его внимания. Когда-то он, как и все, кормился от реки и действовал по ту сторону закона. Но власти наняли его, чтобы взять под контроль все происходящее на реке — так уж у них было заведено. С течением времени смотритель разбогател, обзавелся женой и детьми, стал регулярно выпивать… словом, спокойная и размеренная жизнь постепенно превратила его в добродушного и справедливого человека. По долгу службы он помогал властям, но сердцем оставался с речным людом. А для речного люда он был образец добродетели, столь же авторитетный, как чиновники, но без примеси страха и отвращения. Для многих женщин на лодках смотритель стал как названый отец.
И вот он спрыгнул с деревянного трапа на нос свежевыкрашенной «цветочной лодки»[31], привязанной к сваям лавчонки, торговавшей семенами лотоса. Он знал, чья это лодка, и, оказавшись на борту, позвал:
— Эй, Лао Ци[32], дочка, ты здесь?
Ответа не последовало. Ни молодая женщина, ни пожилая хозяйка из лодки не вышли. Опыт подсказывал старику, что какой-нибудь молодой гость может быть на лодке и среди бела дня, поэтому он продолжил стоять на носу, осматриваясь и выжидая.
Спустя какое-то время он вновь крикнул: сначала позвал хозяйку, а после Удо, девчонку-служанку лет двенадцати, очень худую, с пронзительным голоском. Обычно она присматривала за лодкой, когда взрослые отлучались в город, бегала за покупками и готовила. Ей частенько доставались затрещины, и тогда она плакала, но скоро снова начинала напевать. Сейчас не отвечала и Удо. Он окликнул еще раз, опять безрезультатно. Однако поскольку внутри слышалось чье-то дыхание, лодка явно не была пуста. Смотритель, наклонившись, заглянул внутрь и, обращаясь в темноту каюты, спросил, есть ли кто там.
Ответа не было.
Смотритель рассердился и громко повторил:
— Кто тут?
Ему ответил незнакомый голос, принадлежавший молодому мужчине. Боязливо и робко незнакомец сказал:
— Это я. Они все на берег пошли.
— На берег?
— Да. Они…
Похоже, парень подумал, что такие короткие ответы могут оскорбить посетителя, и решил загладить свою вину. Он выбрался из мрака каюты, осторожно откинул полог и робко посмотрел на пришедшего.
Сначала его взгляд уперся в высокие и блестящие, будто натертые маслом хурмы, сапоги из свиной кожи, затем показался пояс с кошелем из мягкой оленьей кожи красновато-коричневого цвета, потом скрещенные руки с синими прожилками вен; на пальце красовался невероятных размеров золотой перстень. И наконец, он увидел квадратной формы лицо, словно собранное из множества кусочков мандариновой корки. Парень решил, что перед ним важный клиент, и заговорил, стараясь походить на горожанина:
— Господин, проходите внутрь, извольте присесть. Женщины скоро вернутся.
По говору и по накрахмаленной одежде смотритель без труда признал в нем деревенского парня. Поскольку женщин на лодке не оказалось, смотритель собрался было уходить, но этот парень неожиданно его заинтересовал.
— Ты откуда будешь? — спросил смотритель мягко, по-отечески, чтобы не спугнуть парня. — Не припомню, чтоб видел тебя раньше.
Тот подумал, что тоже раньше не встречался с этим гостем, и сказал:
— Да я вчера только пришел.
— Там наверху, на полях — еще не начали пшеницу убирать?
— Пшеницу? У нас перед водяной мельницей пшеница, ха, а наши свиньи, ха-ха, у нас там…
Тут парень сообразил, что отвечает важному городскому господину невежливо, что нужно знать свое место и не поминать «нашу мельницу», «наших свиней» и прочие приземленные вещи… и язык у него прилип к гортани.
Молодой человек робко посмотрел на гостя и улыбнулся, в надежде, что тот поймет его и простит.
Смотритель понял. Ему стало ясно, что парень — родственник кого-то с лодки. Он спросил:
— Куда пошла Лао Ци? Не знаешь, когда она вернется?
На этот раз молодой человек осторожнее подбирал слова, но ответ его был прежним:
— Я только вчера пришел.
И уточнил:
— Вчера вечером.
В конце концов он рассказал, что Лао Ци с хозяйкой и Удо отправились возжигать благовония в храм на берегу, поручив ему присмотреть за лодкой. Объясняя, почему ему это доверили, парень сказал, что он муж Лао Ци.
Поскольку Лао Ци звала смотрителя «названым отцом», то, выходит, «отец» сейчас знакомился с «зятем». Так что он не заставил себя просить; они прошли в каюту.
Там стояла небольшая кровать, на которой были аккуратно сложены в стопку постельные принадлежности из вышитого шелка и красного набивного ситца. Смотритель, согласно приличиям, присел на самый краешек. Свет проникал сюда через проем; хотя снаружи казалось, что здесь темно, внутри было достаточно света.
В поисках сигарет и огня для важного гостя молодой человек по неосторожности опрокинул кувшин с каштанами, и они раскатились по полу каюты, сверкая, как черное золото. Парень кинулся их собирать и отправлять обратно в кувшин, гадая, уместно ли предлагать такое угощение. А тот, ничуть не смущаясь, поднял с пола каштан, раскусил и съел, отметив, что высушенные на свежем воздухе каштаны и впрямь хороши.
— Очень вкусно! А тебе не нравятся? — спросил смотритель, увидев, что сам парень не взял ни одного.
— Очень нравятся. У меня за домом каштановое дерево, они оттуда. Их в прошлом году много уродилось. Видели бы вы, как они выскакивали из своих колючих домиков! Да как же они могут мне не нравиться? — Парень счастливо улыбался, будто рассказывал про собственного сына.
— Какие крупные. Нечасто такие увидишь.
— Я своими руками отбирал.
— Сам?
— Да, Лао Ци такие любит. Вот я их и приберег.
— А обезьяний каштан у вас там встречается?
— Обезьяний каштан? Не слышал о таком.
Смотритель рассказал деревенскому парню об обезьянах, живших в горах. Когда их ругали и дразнили, они швырялись в обидчиков каштанами размером с кулак. Поэтому всякий, кто хотел каштанов, шел в горы и нарочно дразнил обезьян.
Рассказом об обезьянах смотритель расположил к себе стеснительного парня. Тот стал сыпать сведениями о каштанах. Рассказал о месте под названием Лиао, Каштановая лощина, и о том, какими прочными и удобными получаются рукоятки для плуга, сделанные из каштанового дерева… Парню требовалось выговориться, а раньше не получалось. Вчера, когда он приехал, всю ночь напролет кутили и курили опиум гости; он, ютясь на корме, пытался поболтать с Удо, но та спала как убитая. Молодой человек хотел обсудить деревенские дела с женой сегодня утром, но женщины заявили, что им нужно в город, на мост Цилицяо, возжигать благовония, и велели ему стеречь лодку. Ему казалось, что он просидел в этой лодке уже целую вечность, но никто не возвращался. Он сидел на корме и смотрел на реку; хотя все было для него в диковинку, это его лишь больше удручало. Он задремал, и ему приснилось, что паводок добирается до его деревни. Сколько же карпов попало бы в запруду — вообразить невозможно! Он нанизывал рыбу за жабры на ивовые прутья и оставлял сушиться на солнце. Пытался подсчитать их, но не успел: на лодку вдруг пожаловал гость, и вся рыба ускользнула обратно в воду.
Собеседник хорошо слушал, поэтому парень вывалил на смотрителя все, что берег для жены, раз уж выпала возможность поговорить.
Он поведал смотрителю о деревне, вспомнил о непослушном поросенке, которого прозвал Малыш, о каменном жернове, который недавно обточил и подогнал каменщик, что напомнило ему байку о каменщиках. После речь зашла о маленьком серпе, который потерялся, да так, что смотрителю нипочем было не догадаться:
— Вот скажите, не чудеса ли? Везде его искал, клянусь. Под кроватью, на притолоке над дверью, в сарае. Куда он пропал? Да он будто сам убежал куда-то. Из-за этого я обругал Лао Ци, а та сразу в слезы. Но серп так и не нашелся. А потом, ну точно проделки черта, — да он же, оказывается, спрятался в бамбуковой корзине для риса, что на балке висела. Шесть месяцев в пустой корзине — оголодал, должно быть! Покрылся там весь пятнами ржавчины, будто прыщами, маленький хитрец. Я гадал: как он смог залететь в корзину полгода назад? Она там только для красоты и висела. И вспомнил: я же стругал им клин, да порезался до крови. Вспылил, ну и отшвырнул прочь… Полдня его шлифовал в воде. Теперь он по-прежнему острый, такой, что режет плоть как бумагу. С ним надо осторожнее, а то можно до крови порезаться. Я еще не рассказал об этом Лао Ци. Вот она точно не забыла, как плакала и убивалась тогда. Нашелся он, ха-ха, в самом деле нашелся.
— Хорошо, что нашелся.
— Да, я так рад. Я ж все время думал, что это Лао Ци его уронила в ручей, а сознаться постыдилась. Теперь-то ясно, что она меня не обманывала. Обидел ее почем зря, тогда ведь я сказал: «Что значит найти не можешь? Вот как поколочу тебя!» Да я-то волю рукам тогда не дал, нет. Но напугал ее сильно. Она аж полночи проплакала.
— А ты им траву косишь?
— Как? Нет, что вы, он для другого. Это же маленький серпик для тонкой работы, а вы говорите — траву косить. Вот кожуру с батата счистить или флейту вырезать, это да. Такой маленький, стоил всего три сотни медяков, а выкован на славу. Каждый просто обязан иметь при себе маленький ножичек, правда?
— Конечно, конечно. У каждого такой должен быть, согласен, — отвечал смотритель.
Сочтя, что и правда встретил понимающего собеседника, молодой человек продолжил выкладывать все, что было на душе и за душой, даже поделился надеждами обзавестись ребеночком в будущем году, и прочими мыслями, о которых стоило бы вести разговоры с женой в постели. Парень говорил и говорил, уже не стесняясь приправлять речь крепкими словечками, пока, наконец, смотритель не поднялся, чтобы уйти. Молодой человек понял, что он даже не спросил имени гостя.
— Господин, а как вас же величать? Прошу, оставьте свою карточку. Я скажу им, что вы приходили.
— Просто передай, что приходил большой мужчина, вот в таких высоких сапогах. Передай еще, чтоб вечером гостей не принимали, потому что я приду.
— Чтоб не принимали гостей, потому что вы пожалуете?
— Так и скажи. Я обязательно приду. А еще я угощу тебя вином. Мы ведь друзья теперь.
— Точно. Друзья.
Смотритель похлопал парня по плечу своей мясистой ручищей и сошел на берег, а затем поднялся на следующую лодку.
После ухода смотрителя молодой человек стал гадать, кем же был этот здоровяк. Ему впервые довелось говорить с таким благородным человеком. Он вовек не забудет этого. Этот господин мало того что общался с ним сегодня, так еще и другом назвал, и выпить пригласил! Молодой мужчина предположил, что это, должно быть, один из постоянных клиентов Лао Ци. Та наверняка вытрясла из него немало денег. Парня накрыла внезапная волна радости, ему захотелось петь, и он тут же на мотив припевок из деревни Сыси тихонько затянул:
Речные воды разлились,
В запруду карпы собрались.
Величиной с сандалии,
Большие есть и малые.
Он ждал, но ни жена, ни остальные не возвращались. Он вспомнил изящество манер и речи большого господина, вспомнил его блестящие сапоги. Не иначе, такими красивыми их сделало самое лучшее масло горной хурмы. Вспомнил тяжелый золотой перстень, который стоил больше, чем он мог вообразить. Он не знал, чем его так привлекло это украшение. Вспомнил, как гость кивал головой, как разговаривал, — важный, словно губернатор или генерал — для Лао Ци он, поди, точно бог богатства Цайшэнь! Парень начал петь другую песню, забористую, как любили жители деревни Янцунь:
Командир ополченцев усердно в лесу уголек возжигает,
В его доме тем временем староста дочке очаг распаляет,
У кого-то от жара батат набухает,
У кого-то лишь копоть лицо покрывает.
К полудню люди на лодках начали готовить обед. Сырые дрова у парня горели плохо, дым валил в разные стороны, заставляя его плакать и чихать, пластался над водой пеленой тонкого шелка. Слышно было, как повар в ресторанчике у реки стучит черпаком по кастрюле, как на ближней лодке в котел плюхается капуста. Лао Ци так и не появилась. Фокус с разжиганием сырых дров на борту молодому человеку не удался, маленькая железная печка осталась холодной. Он промучился с ней целую вечность, и, наконец, сдался.
Оставшись голодным, парень присел на низкий табурет и вновь задумался. Безрадостные мысли заполнили его голову; утренний гость, похожий на гигантский кошель, туго набитый деньгами, стоял перед глазами. Из головы не шло темное от вина, налитое кровью лицо с квадратной челюстью, пористое, будто мандариновая корка; оно вызывало отвращение и ненависть. Казалось бы, зачем ему вспоминать это? Он будто вновь услышал: «Вечером пусть не принимают гостей, я приду». Он посмел сказать их ему, мужу Лао Ци! Какой наглец! Почему вообще он это сказал? По какому праву?
Подобные раздумья лишь усиливали гнев, поселившийся в сердце, а голод подкреплял его. В этом простом парне бурлили первобытные эмоции. Петь больше не хотелось. Горло сдавило от ревности, какие тут песни. Не до веселья. Парень со злости решил вернуться домой, не дожидаясь завтрашнего дня. Он вновь попытался разжечь огонь, но в такой ярости, естественно, не справился с этим. И выбросил все дрова за борт в реку.
— Чтоб вас, чертовы дрова! Пропадите пропадом!
Поленья не проплыли и двух-трех чжанов[33], как их выловили люди с другой лодки. Казалось, они просто-таки ждали, когда течение принесет к ним дрова. Как только дрова добрались до них, они тотчас же разожгли огонь при помощи измочаленного каната; их лодка наполнилась дымом, пламя разгорелось, поленья затрещали. Это зрелище всколыхнуло в парне новый приступ гнева, он еще острее ощутил свое унижение и решил уйти немедленно, не дожидаясь возвращения женщин на лодку.
В конце улицы он столкнулся с женой и девчонкой Удо, они шли рука об руку, смеясь и болтая. Удо несла двухструнную скрипку хуцинь, совершенно новую, прекраснее и представить себе нельзя.
— Ты куда собрался?
— Домой возвращаюсь.
— А о лодке забыл? Глядите-ка, домой он возвращается. Ты чем недоволен? Что за выходки?
— Я иду домой, пусти меня.
— Возвращайся обратно на лодку!
Голос ее звучал твердо, а еще решительнее и жестче был взгляд. Посмотрев на хуцинь, парень сообразил, что тот куплен ему в подарок. Он подчинился. Потирая пылающий лоб, пробормотал:
— Обратно так обратно.
И поплелся за женой назад к лодке.
Тут подоспела хозяйка, старая сводница, в руках у нее были свиные легкие. Она бежала быстро, раскрасневшись и задыхаясь, как будто украла мясо с прилавка и боялась, что ее догонят и потащат в ямынь. Когда хозяйка поднялась на лодку, Лао Ци крикнула:
— Представляете, тетушка, а муж-то мой уйти решил!
— Что за чушь? Еще представление не посмотрел, а уж назад собрался!
— Мы на перекрестке столкнулись. Он, верно, сердится, что мы так поздно вернулись.
— Ох, это все я виновата да бодхисатвы. И мясник. Мне не надо было торговаться так долго из-за грошей, а ему не надо было вливать столько воды в эти легкие.
— Ах нет, это моя вина, — возразила Лао Ци, сопровождая мужа в каюту.
Она села напротив мужа, а потом нарочно расстегнула одежду на груди, открыв кокетливое нижнее белье из узорчатого шелка красного цвета. На нем была вышивка в виде пары уток-мандаринок, играющих в листьях лотоса, — Лао Ци вышила это сама всего месяц назад. Мужчина с вожделением уставился на жену. Чувства, словами неописуемые, забурлили у него в крови.
С кормы лодки доносился разговор хозяйки с Удо о припасах.
— Что ж творится-то! Кто-то стащил все наши дрова!
— А кто промыл рис?
— Бьюсь об заклад, он не смог развести огонь! Он деревенский, только с древесной смолой разжигать умеет.
— Разве мы не вчера только почали новую вязанку дров?
— Теперь их нет.
— Ну так сходи на нос и принеси новую, хватит болтать почем зря!
— Муж сестрицы умеет только рис промывать! — хихикала Удо.
Парень слушал, не говоря ни слова. Тихо сидел в каюте и смотрел на купленный ему хуцинь.
— Струны уже натянуты, попробуй сыграть, — предложила Лао Ци.
Продолжая молчать, молодой человек положил инструмент себе на колени, проверил канифоль. Он тронул струны, из-под пальцев вырвался незнакомый звук, и парень радостно улыбнулся.
Меж тем каюта наполнилась дымом. Когда женщины позвали мужчину к столу, тот вышел с хуцинем в руках и, встав на носу лодки, принялся настраивать струны.
После обеда Удо сказала:
— Братец, сыграй «Плач Мэн Цзяннюй у Великой стены»[34], а я спою.
— Я эту мелодию не знаю.
— Я слышала, ты очень хорошо играешь. Не ври.
— Я и не вру, я умею играть только «Мать провожает свою дочь».
Хозяйка сказала:
— Я тоже слышала от Лао Ци, что ты очень хорошо играешь. Я как увидела в храме этот хуцинь, сразу же предложила купить его тебе. Повезло, что он достался нам так дешево. В деревне такой, пожалуй, не купишь и за целый юань, верно?
— Ваша правда. А сколько стоил-то инструмент?
— Связку[35] медных монет и еще шесть сверху. Все сказали, что он стоит этих денег.
— Это кто ж такое сказал? — встряла Удо.
— Соплячка! А кто сказал, что нет? Много ты понимаешь! Закрой-ка рот! — рассердилась хозяйка.
Удо уже и сама прикусила язычок, стыдясь, что едва не сболтнула лишнее.
Этот хуцинь достался им совершенно бесплатно от знакомого торговца. Лао Ци улыбнулась тому, как хозяйка одернула Удо, чуть не раскрывшую маленький обман. Муж тоже усмехнулся, посчитав, что жена посмеивается над невежеством хозяйки.
Он закончил трапезу первым и взялся за хуцинь. Звуки, которые тот издавал, были чистыми и яркими. Удо в восторге отставила свою чашку и принялась подпевать, пока не схлопотала от хозяйки палочками по голове. Ей пришлось вернуться к еде, а затем она собрала посуду и принялась мыть котел.
К вечеру они натянули навес на носу лодки; парень играл на хуцине, Удо пела. Лао Ци тоже пела. Абажур керосиновой лампы, сделанный из вырезанных ножницами из красной бумаги картинок, залил всю каюту красным светом, будто на свадьбе. Молодого человека охватил восторг, на душе стало легко и радостно, как если бы это был Новый год. Но долго это не продлилось — двое пьяных в стельку солдат услышали музыку, пока шли по улице вдоль берега.
Они, шатаясь, спустились к лодке и стали раскачивать ее грязными руками. Их речь была невнятной, будто у них во рту катались грецкие орехи. Заплетающимися языками они орали:
— Это кто тут поет? А ну, отзовись! Давай-ка, спой нам сладко, пять сотен платим! Ты слышишь? Папочка пять сотен дает на бедность!
Звуки хуциня резко смолкли, в лодке наступила тишина.
Гуляки, не унимаясь, пинали лодку ногами, бум-бум-бум. Потом они попытались откинуть навес и стали искать, как он крепится. Попытки не увенчались успехом, и один из них закричал:
— Эй, потаскуха, значит, наши деньги тебя не устраивают? Прикидываетесь глухонемыми? Кто там с тобой развлекается? Думаешь, я его боюсь? Я не боюсь самого императора! Эй, музыкант, ты там? Черт меня подери, если я боюсь императора — да я не боюсь даже командующего армией или командира нашей дивизии — они оба те еще ублюдки, сволочи! Да, столетние[36] куриные яйца, никчемные тухлые яйца! Никого я не боюсь!
Другой хриплый голос добавил:
— Чертовы шлюхи! А ну, вылезайте и принимайте папочку на борт!
С берега на навес полетели камни, а в адрес обитателей лодки полился поток грязной брани и оскорблений. Все на борту запаниковали. Хозяйка убавила огонь в лампе и вышла откинуть навес. Парень, едва услышав клокочущие гневом голоса, схватил хуцинь и незаметно перебрался в кормовую каюту. Несколько мгновений спустя он услышал, как двое пьяных гостей, ругаясь, вошли в носовую каюту и, отпихивая друг друга, пытались поцеловать Лао Ци, Удо и даже хозяйку. Затем один спросил:
— Ну и кто же тут играл музыку? Тащите музыканта сюда, пусть споет папочке еще одну песню.
Хозяйка от страха и звука издать не могла, Лао Ци тоже не знала, как быть. Гуляки принялись громко скандалить:
— Мерзкие шлюхи! Вытаскивайте этого рогоносца, чтобы он поиграл для нас, в награду — тысяча! Сам Цао Цао, первый из героев, — и тот не был бы так щедр! Тысячу, слышите, тысячу! Давай его сюда, а не то спалим это корыто! Слышишь, старая подстилка? Не зли папочку! Что таращишься?! Не видишь разве, с кем разговариваешь!
— Господа, мы тут сидели тихо, по-семейному, здесь больше никого…
— Нет? Нет, говоришь? Ах ты, никчемная старуха, никакого толку от тебя! Старый сморщенный мандарин! К черту ублюдка-музыканта, я сам буду играть и петь!
С этими словами один из гостей встал, собираясь обыскать каюту на корме, У хозяйки от испуга отвисла челюсть. Лао Ци сообразила, что нужно делать и решительно схватив его руку, положила ее на свою пышную грудь. Тот мгновенно понял, что к чему, и снова сел.
— Ну, так-то лучше, так-то хорошо! Папочка может себе это позволить. Здесь он сегодня и заночует, — сказал он. После этого он пропел отрывок из пекинской оперы — арию императора Сун Тайцзу о своей супруге: «Во Дворце цветения персика я был пьян, пораженный необыкновенной красотой Сумэй».
Гуляка растянулся слева от Лао Ци, а его собутыльник, не говоря ни слова, расположился по правую сторону.
Когда в носовой каюте стало немного тише, молодой человек шепотом позвал через перегородку хозяйку.
Та тихонько выбралась к нему, все еще не в состоянии прийти в себя после нанесенных ей оскорблений. Парень, не до конца понимая происходящее, спросил ее:
— Что происходит?
— Это солдаты из лагеря, пьяные вдрызг. Подожди немного. Они скоро уйдут.
— Хорошо бы. Я же вам сказать забыл. Сегодня приходил человек, лицо у него квадратное, похож на большого начальника. Он передал, чтобы не принимали клиентов. Он вечером зайдет.
— Обут был в высокие кожаные сапоги? А голос — громкий, как гонг?
— Да, точно. А еще на пальце — большой золотой перстень.
— Похоже, это был названый отец Лао Ци. Он утром заходил?
— Ага. Мы долго разговаривали, потом он ушел. Я угостил его каштанами.
— Он что-нибудь еще говорил?
— Что обязательно зайдет, потому нельзя принимать клиентов… Еще сказал, что сводит меня выпить.
Хозяйка призадумалась — зачем же приходил смотритель? Неужто он сам собирался провести здесь ночь? Может, ему захотелось чьей-то компании, близкой по возрасту? Непонятно. Старая лодочница давно привыкла к городской грязи, ничто в мире не могло ее смутить, однако же слова солдат, что она «уже ни на что не годится», показались обидными. Она тихонько заглянула в переднюю каюту. Увидев, что там творится, она поморщилась, под нос обругала гостей свиньями и собаками, а затем вернулась назад.
— Ну, что они там делают?
— Ничего такого.
— Так что же там происходит? Они ушли?
— Ничего особенного, спят.
— Спят?
Хозяйка не видела выражения его лица, но уловила интонацию его голоса, потому предложила:
— Послушай, зятек, ты ведь нечасто бываешь в городе — давай сойдем на берег и прогуляемся? Нынче вечером в храме Саньюаньгун — представление, я могу сделать хорошие места. Исполняют пьесу «Цю Ху трижды шутит над своей женой».
Парень лишь покачал головой, не проронив ни слова.
Солдаты еще немного пошумели и, наконец, ушли. Три женщины, сидя у лампы в носовой каюте, перешучивались и высмеивали пьяных гостей. Муж Лао Ци остался сидеть на корме. Хозяйка дважды ходила к нему и приглашала присоединиться к компании — он не откликался. Не в силах сообразить, что же его так разозлило, хозяйка перешла к проверке узоров на полученных четырех банкнотах. Она разбиралась в фальшивках, эти казались подлинными. Хозяйка показала Лао Ци узоры и серийные номера при свете лампы, а затем поднесла деньги к носу, и, понюхав, сказала, что они, наверное, из мусульманского ресторанчика, поскольку от них пахнет говяжьим жиром.
Удо снова попробовала позвать парня:
— Братец, братец, гости ушли, давай допоем песни! А потом мы можем… — она не закончила фразу, поскольку ее одернула и увела прочь Лао Ци, у которой, казалось, было что-то свое на уме.
На лодке было очень тихо. Парень, еще недавно нежно перебиравший струны, теперь не издавал ни звука.
С берега доносились звуки барабанов, гонгов и сон. Торговец с прибрежной улицы женился, на свадьбу собирались гости, шли приготовления к долгому и шумному празднеству.
Лао Ци тихонько сунулась на корму, но тут же вернулась обратно, попытка примирения явно не удалась.
— Что с ним? — полюбопытствовала хозяйка.
Лао Ци покачала головой и вздохнула:
— Просто упрямится. Ну его.
Решив, что смотритель уже не придет, все легли спать. Женщины втроем расположились в носовой каюте, а молодой человек — на корме.
Патруль, ведомый речным смотрителем, явился посреди ночи, когда на реке уже все стихло. Четверо вооруженных полицейских остались на страже у носа лодки, а смотритель и начальник отряда поднялись на борт, освещая путь фонарями. Хозяйка зажгла лампу, она уже через такое проходила и знала, что это обычное дело. Лао Ци, накинув одежду, села на кровать и поприветствовала названого отца и командира патруля, велев Удо подать гостям чаю. Девчонка зашевелилась, досматривая сон, в котором собирала в деревне весенние ягоды.
Хозяйка растолкала спящего парня и привела его в носовую каюту. Тот, увидев речного смотрителя и важного чиновника в черной форме, испугался так, что потерял дар речи, и лишь гадал про себя, в какой переплет они попали.
— Это кто? — надменно спросил командир патруля.
За мужа ответил речной смотритель:
— Муж Лао Ци. Только что приехал из деревни в гости.
— Он прибыл только вчера, господин, — добавила Лао Ци.
Начальник некоторое время рассматривал парня, затем перевел взгляд на Лао Ци. Затем, как будто удовлетворенный объяснением смотрителя, он молча занялся осмотром помещения. Взгляд его остановился на кувшине с сушеными каштанами. Смотритель зачерпнул пригоршню и высыпал в большой карман красивого кителя начальника, тот так же молча улыбнулся.
Вскоре патруль направился к следующей лодке. Хозяйка уже собиралась опустить навес, как тут вернулся один из полицейских, чтобы передать ей сообщение:
— Эй, тетка, передай Лао Ци, что начальник еще вернется, чтобы тщательно ее проверить. Поняла?
— Скоро?
— Закончит патрулирование и придет.
— Правду говоришь?
— Да, когда я тебя обманывал, старая шлюха?
Муж Лао Ци искренне не понял, что так обрадовало хозяйку, поскольку не мог сообразить, зачем командиру патруля возвращаться и проверять Лао Ци. От вида сонной жены его гнев, вызванный предшествовавшими вечерними событиями, развеялся. Он хотел помириться с ней, хотел лечь рядом и поговорить о семейных делах, потому что им было что обсудить. Он подошел и присел на край кровати.
Хозяйка, видимо, понимала, о чем он думал. Но она понимала также, что он ничего не соображает в деле, поэтому она намекнула понятным только Лао Ци образом, что командир патруля скоро вернется.
Лао Ци кусала губы и отрешенно смотрела прямо перед собой.
На следующее утро муж проснулся рано и сразу стал собираться в дорогу. Не говоря ни слова, он положил перед собой соломенные сандалии, трубку и кисет. Собравшись, он присел на край низкой постели, будто хотел что-то сказать, но не мог.
Зашла Лао Ци, спросила у него:
— Ты же вчера пообещал смотрителю, что сегодня придешь к нему на обед?
Парень лишь покачал головой.
— Он ведь специально для тебя обед затеял! Стол будет ломиться! И ты поступишь с ним вот так?
Ответа не последовало.
— Ты ведь так и не сходил на представление!
По-прежнему ни слова в ответ.
— А как же баоцзы[37] со свиным жиром из ресторана «Маньтяньхун»[38], которые тебе так понравились? Их подают только после полудня.
Муж явно был настроен уйти, и Лао Ци не знала, что делать. Она ушла в носовую каюту и вынула из бумажника купюры, оставленные солдатами накануне. Пересчитала их — по-прежнему четыре — вернулась с одной и сунула ее мужу в левую руку. Он молчал. Лао Ци решила, что поняла его:
— Тетушка, принесите мне остальные банкноты.
Та принесла деньги. Лао Ци сунула их мужу в правую руку.
Тот затряс головой, бросил деньги на пол и, закрыв лицо большими грубыми руками, неожиданно и необъяснимо для себя самого заплакал, как ребенок.
Хозяйка и Удо сочли за лучшее удалиться. Удо казалось странным и смешным, что взрослый мужчина плачет, но она не смеялась. Стоя на корме у руля, она увидела хуцинь, висевший на перекладине. Девчонка хотела запеть, но отчего-то не смогла выдавить из себя ни звука.
Когда речной смотритель явился на лодку, чтобы пригласить дальнего гостя на званый обед, то обнаружил на борту лишь хозяйку и Удо. От них он узнал, что утром муж и жена вместе ушли в деревню.
1930 г.
РОЖДЕННЫЙ БЛАГОРОДНЫМ
перевод Ю. С. Курако
Гуйшэн[39] у ручья точил свой серп, шлифуя лезвие до блеска. Он провел рукой по острию, сделал несколько ударов по воде. С наступлением осени вода в ручье стала чистой и прозрачной; в потоке, цепляясь клешнями за травинки, колыхались крошечные рачки; порой, согнув тельце и резко распрямив его, они стрелой летели вперед, словно забавляясь. Гуйшэну доставляло удовольствие смотреть на них. Погода стояла прекрасная, наступила пора, про которую образованные горожане говорят «небо чистое, воздух по-осеннему свеж».
Если серп использовать с умом, думал Гуйшэн, то можно пережить зиму, заготовив в достатке и мяса, и рыбы. С приходом осени на уступах покатых склонов зацвел веерник, белые метелки, покачиваясь на ветру, словно манили: «Иди скорее сюда, срежь меня! Сегодня хорошая погода, теперь, когда ты наточил серп, срежь меня и отнеси в город, восемь сотен монет за дань[40], сможешь поменять на полцзиня соли или цзинь мяса — что тебе больше нравится!» Гуйшэн все это знал, а еще знал, что пять даней травы можно поменять на свиную голову, натереть ее четырьмя лянами[41] соли, и даже пары свиных ушей хватит на закуску к вину на два-три раза! Месяцем ранее, во время урожая риса, когда все спускали воду со своих рисовых террас и плетеными корзинами для кур ловили на полях жирных карпов, Гуйшэн наточил серп, зажег факел и один пошел ночью на протоку. Он наколол больше десятка ускользнувших с полей карпов; всех их он натер солью, повесил над печью и закоптил на дровах. Сейчас он точил серп, чтобы нарезать веерника, отнести его в город и поменять на нужные к Новому году товары. Если есть у тебя две руки и голова на плечах, будешь жить, гласит народная мудрость, «как у бога за пазухой». В последнее время из-за роста цен на городские товары сельским жителям было труднее сводить концы с концами, но одинокому холостяку в расцвете сил, готовому браться за любое дело и работать не покладая рук, живется всегда неплохо.
Гуйшэн жил в двадцати ли от города и в двух ли от усадьбы господина по имени Чжан У, которого все звали У-лаое — Пятый Господин. Это был местный богач, и большая часть полей на склонах была в его владении, поэтому всем, кто занимался земледелием, приходилось так или иначе иметь с ним дело. У-лаое хотел взять Гуйшэна постоянным работником, но тот боялся, что тогда придется жить в усадьбе или охранять склоны. Это могло сильно ограничить его свободу, и он не согласился.
Гуйшэн серпом нарубил молодого бамбука, очистил его стебли, натаскал камней и сложил себе небольшой домик под горой недалеко от ручья. Домик стоял на земле У-лаое, в счет платы за пользование землей Гуйшэн помогал сторожить тунговые деревья на двух склонах горы. Он зарабатывал тем, что рубил хворост и косил траву, и этого ему хватало на жизнь. Когда осенью и весной на полях было много работы и требовались работники, не было ни одного двора на пять ли вокруг, куда бы он не ходил. Ел он за двоих, но и работал тоже за двоих.
К встрече Нового года в деревне собирали пожертвования на изготовление фонарей для соревнований танцующих драконов в городе. Во время танца именно Гуйшэн перед мордой дракона дразнил его волшебной жемчужиной из вышитой красной ткани, размахивая ею, как огненным шаром, что всегда вызывало восторженные возгласы зрителей. Когда весной и осенью в деревне в благодарность богам-покровителям земли жители устраивали представление, Гуйшэн играл роль мастера в комической сценке «Починка чанов матушке Ван» или генерала Чэн Яоцзиня[42], продававшего бамбуковые грабли. Гуйшэн был не прочь выпить, но, захмелев, никогда не ввязывался в драку. Он умел играть в шахматы, но, в отличие от многих, не был одержим игрой. Изредка мог и пошутить, но так, чтобы никого не обидеть. Иногда казался глуповатым, но никогда не выставлял себя дураком. И хотя Гуйшэн был бедным человеком, у него было чувство собственного достоинства. Бывало, он приходил в поместье, и У-лаое вручал ему куртку, штаны или полцзиня соли. Чувствуя себя неловко из-за того, что принимал вещи просто так, ни за что, он в другой раз приносил господину что-нибудь взамен.
Он часто ходил в город продавать хворост и траву, а на вырученные деньги покупал что-нибудь полезное. Еще у Гуйшэна в городе был пятидесятилетний дядюшка, который готовил для богатой семьи. Хотя видеться приходилось нечасто, отношения между родственниками были очень близкие. Когда Гуйшэн навещал дядю, он всегда приносил подарок: мешок грецких орехов или каштанов, ласку, попавшую в ловушку, или фазана. Гуйшэн время от времени останавливался у дяди, и, когда тот вечером был свободен, он водил его на берег реки в храм богини мореплавателей и торговцев Тяньхоу, чтобы посмотреть ночное представление, а затем угощал чашкой лапши с говядиной.
В деревнях на несколько ли вокруг все знали и любили Гуйшэна.
Сам же он любил наведываться в мелочную лавку у моста недалеко от своего дома. Владелец этой лавки по фамилии Ду был уроженцем города Пуши в среднем течении реки Юаньшуй, и начинал он как торговец-разносчик. Раз в месяц он закидывал на спину товары и обходил деревни, продавая продукты и домашнюю утварь, пока его внимание не привлек мост. Увидев оживленное движение на дороге, он решил, что лучше поселиться у моста, чем разносить товары из города по округе. Он рассчитывал вести дела со всеми близлежащими деревнями, поэтому построил небольшой павильон для отдыха путников, и таким образом не упускал никого, кто проходил мимо. Поселившись у моста и обустроившись на новом месте, он перевез жену с тринадцатилетней дочерью. Выходцы из Пуши по натуре очень дружелюбны, к тому же в последние несколько лет торговец побывал с товарами в каждой деревне и в каждом поместье, поэтому, когда он открыл лавку у моста, дела его сразу пошли в гору. Жена одевалась, как подобает горожанке средних лет из Пуши: круглый год она завязывала на голове черный тюрбан из длинного шелкового шарфа и тонко выщипывала брови. Она вежливо обслуживала покупателей, заискивающе обращаясь к мужчинам «дагэ» — «старший брат», а к женщинам «саоцзы» — «старшая невестка». Не прошло и полугода, как лавка у моста превратилась для жителей окрестных деревень не только в место для покупок, но и в место встреч. Три больших тенистых дерева делали его привлекательным летом, потому что здесь было прохладно и можно было отдохнуть. Зимой же на земле у лавки жгли большие поленья и лепешки из масличного жмыха: получалось и ярко, и тепло — лучшего места было и впрямь не сыскать.
Гуйшэн ладил со всеми в семье лавочника и был там всегда кстати. Все это время жена хозяина очень хорошо относилась к нему, а он души не чаял в их дочери. На горе росло много диких фруктов, без труда можно было найти каштаны или лесные орехи. В марте Гуйшэн срывал для семьи лавочника первые весенние ягоды, в июне приносил мушмулу, а в августе и в сентябре — знаменитые в тех краях плоды акебии, «августовской лозы», внешне похожие на сушеного трепанга, с мякотью внутри белее снега и белого нефрита, которые особенно нравились девочке. Девочку звали Цзиньфэн, Золотой Феникс.
Год назад хозяйка умерла от осложнений, заразившись паразитами во время поездки на свадьбу к родственникам в Пуши; для помощи в ведении дел лавочник нанял парнишку по прозвищу Лайцзы, Чесоточный. Звали его так не из-за болезни, а от непоседливости и живости характера.
По неизвестной причине Гуйшэн невзлюбил Лайцзы, почти в каждом споре они придерживались противоположных позиций, однако Лайцзы всегда лишь посмеивался в ответ на его колкости. Гуйшэн говорил: «Чесоточный, если бы ты жил в городе, то был бы хулиганом, а если бы ты был в книге, то был бы коварным чиновником». Чесоточный в ответ заливался смехом. Никто не понимал, почему Гуйшэн недолюбливал Чесоточного, зато это знал хозяин лавки: Гуйшэн боялся, что Чесоточный станет зятем торговца и превратится из подчиненного в равного.
Гуйшэн сидел на берегу ручья и размышлял, сможет ли Лайцзы повторить судьбу продавца масла из одноименной гуандунской оперы, который благодаря честности и трудолюбию смог изменить свою жизнь. Тут пришел посыльный из поместья и передал ему, что У-лаое приехал в деревню и просит сходить на южный склон, проверить, не созрели ли плоды на тунговых деревьях, и сообщить об этом хозяину.
Гуйшэн тут же отправился осматривать тунговые деревья.
Он поднялся на гору. Земля там была мягкая, рыхлая, в траве и среди корней деревьев стрекотали осенние насекомые. Куда ни ступи, из-под ног во все стороны прыгали большие черные сверчки и «золотые колокольчики» — поющая разновидность кузнечиков с заостренными хвостами и маленькими головами. Осмотрев склон, Гуйшэн увидел, что ветки тунговых деревьев согнулись под тяжестью крепких плодов; многие уже упали на землю, трава у подножия горы была усеяна ими. Издалека заметив на земляном валу между полями длинную «августовскую лозу», покрытую множеством иссиня-черных «огурчиков», и услышав доносившийся оттуда гомон горных сорок, Гуйшэн понял, что плоды акебии созрели, и помчался вниз. Сороки, заметив человека, разлетелись. Гуйшэн, не оставив на лозе ни одного плода, наполовину заполнил ими свою широкополую коническую шляпу из бамбука, намереваясь отнести их в лавку для Цзиньфэн.
Когда Гуйшэн вернулся домой, было уже за полдень, но еще не поздно, чтобы отправиться с докладом к господину У-лаое.
Добравшись до поместья, Гуйшэн увидел во дворе паланкин и нескольких носильщиков, которые сидели на каменном катке для обмолота зерна и отдыхали, прикрыв глаза и потягивая длинные бамбуковые трубки. Гуйшэн понял, что прибыл кто-то из города, и повернул к амбару в поисках дядюшки Ямао, Утиное Перо, постоянного работника в поместье У-лаое, который каждый день сидел у амбара и плел соломенные сандалии. Не обнаружив его на привычном месте, Гуйшэн отправился на кухню и там нашел Ямао за столом в компании нескольких городских молодцев, черпавших вино из черного глиняного бочонка и закусывавших жареной рыбой. Ямао пригласил Гуйшэна за стол. Оказалось, что в поместье приехал Сы-лаое — Четвертый Господин: он по службе прибыл сюда из провинции Хэнань и поспешил навестить У-лаое, а через несколько дней должен был вернуться обратно. Участники застолья как раз делились друг с другом разными интересными историями из жизни Сы-лаое и У-лаое.
Один лысый, невысокого роста мужчина, с виду бывший военный, смеясь, рассказывал:
— Говорят, что наш Сы-лаое потерял пост командира кавалерийской бригады по собственной вине, из-за разгульного поведения. Когда мужчина только и думает что о любовных утехах, издержки записываются на его счет в книге судьбы. Если он не расплатится при жизни, то все равно не сможет обмануть владыку ада Янь-вана, и ему придется платить по долгам в следующей жизни. В прошлом году отряд был расквартирован в Хэнани в уезде Жунань, так за месяц у него было восемь женщин — он перепробовал там все самое лучшее, да еще и возмущался: «Что за чертово место! Для кого, может, и лакомые кусочки, только все как будто из мочевого пузыря сделаны, хуже не придумаешь! Бледные, как тесто, и дряблые, того и гляди расползутся, а ведут себя так, будто они что-то!» И угадайте, сколько он потратил? Сорок юаней только за одну ночь, и это не считая платы сутенеру. Вы скажете, что молодцы, отправляясь в другие края, не должны безобразничать? А я спрошу по-другому — смогут ли они, даже если захотят? В месяц получают семь шестьдесят, минус три тридцать пропитание, сколько остается? Даже без бритья и стирки весь год, все равно не сэкономишь денег, чтобы разок поразвлечься. Если вы, дядя, и дадите мне разрешение, где я возьму средства?
Другой, высокий, в возрасте, похоже, тоже из военных, добавил:
— У-лаое зато не такой, не тратит деньги налево-направо, как Сы-лаое. Развлекается, но в меру, и если спустит сотню-другую, то всегда знает, когда остановиться.
На это дядюшка Ямао сказал:
— Кому говядина, а кому лук-резанец. Деньги из нашего У-лаое вытряхивают не женщины, а игральные кости. Когда он жил в городе со своей старой матерью, однажды за ночь проиграл двадцать восемь тысяч. Когда пришли за долгами, старуха, дорожившая репутацией, побоялась, что У-лаое будет обесчещен, что не сможет показаться людям на глаза, и велела нам выкапывать спрятанное в погребе серебро. Мы вытаскивали слитки один за другим, а она пересчитывала их перед кредитором. Вернув долги, старая женщина с улыбкой обратилась к У-лаое: «Запомни урок и не повторяй ошибок. Если удача не на твоей стороне, не делай ставку на кого-то, как на живой слиток, говоря, что семья Чжан заплатит».
— Говорят, старушка задохнулась от возмущения!
— А то нет! Выкупить доброе имя за тридцать тысяч! Без сомнения, У-лаое обвели вокруг пальца, как же это пережить? Она таила в себе обиду сорок дней и скончалась.
Но все же У-лаое был почтительным сыном. Когда старуха умерла, он позаботился о том, чтобы в течение сорока девяти дней провести весь семинедельный обряд спасения души умершей. Потратил на ее похороны шестнадцать тысяч юаней — все об этом знают. Говорили, что у старушки было доброе сердце и счастливая судьба. Она радовалась жизни не только на этом свете, но и после смерти забрала с собой тысячи бумажных слитков серебра[43] и сорок изображений молодых и пожилых служанок, чтобы те присматривали за ее сундуками и прислуживали ей на всем пути до Западного рая[44]. Народу на похоронах было больше, чем у старухи Дуань; парные надписи с траурными изречениями были развешаны вдоль дороги на протяжении ли, не меньше. Когда есть примерный сын, то и умереть не страшно.
Дядюшка Ямао на это ответил:
— У-лаое боялся, что его засмеют, поэтому делал все это напоказ, ведь старуха при жизни заботилась о репутации семьи. Пятый Господин на самом деле ее племянник, которого она усыновила, не имея собственных наследников. Попав в ее семью, он сразу же стал наследником большого богатства. Сейчас она на небесах, и сколько бы ни потратил У-лаое, много не будет. Эти расходы позволили сохранить лицо не только старухе, но и У-лаое. Все считали его глупцом, но он совсем не глуп! Если бы игра в кости не затянула его, ему бы не о чем было печалиться.
— В городе ходят слухи, что недавно У-лаое снова проиграл пять тысяч. Затем, чтобы смыть с себя череду невезений, он даже вознамерился отправиться в «Сяосянгуань»[45] и провести время с девственницей по прозвищу Наньхуа — Южный Цветок[46]. За все требовалось заплатить шестьсот юаней, и Сы-лаое уже договорился со сводней. Но по неизвестной причине У-лаое в последний момент пошел на попятную и отправился в компанию «Стандарт Ойл» где-то там играть в кости, и в ту же ночь проиграл восемь сотен. Он отказался отдать шесть сотен, чтобы раскрыть бутон царицы цветов, зато потерял восемь сотен, потом кутил всю ночь и катался по округе в паланкине с тремя носильщиками; когда все закончилось, люди, издеваясь над У-лаое, благодарили его за щедрые подарки. Этой выходкой он очень рассердил Сы-лаое.
Пятнистая собака — это не кошка с белой мордой. У каждого свой характер. Стоит серебру попасть в руки, раз — и нет его. Вы скажете, не надо тратить? Да как же не тратить, если сама судьба преподносит вам богатство? Коли суждено деньгам привалить, то никакие преграды не помеха; а уж коли суждено им уплыть, веревки и цепи не помогут. Сапожник Ван нашел слитки, сгреб их в охапку и лег с ними в постель, крепко прижимая к себе, а как проснулся, увидел лишь комья глины вместо серебра[47]. А мы и вовсе бедняки — непорочные девы не для нас, серебро тоже не для нас, можем разве что вином немного побаловаться. Допьем чашку, выпьем еще по одной. Гуйшэн, выпей с нами за компанию, все мы здесь братья, не отказывайся.
Гуйшэн не хотел пить, он отнес к очагу мешок каштанов и высыпал в тлеющие угли, чтобы запечь. Дядюшке Ямао он сказал, что Пятый Господин велел ему проверить тунговые деревья на горе, что в этом году урожай особенно хорош, к тому же через три дня наступит сезон белых рос[48], сейчас самое время идти сбивать плоды с деревьев. Какую бы дату ни выбрали для сбора урожая, он всегда готов помочь. Будут ли у Пятого Господина другие указания? Если нет, то он пойдет домой.
Дядюшка Ямао отправился с докладом к У-лаое:
— Гуйшэн, который живет под горой у ручья, осмотрел тунговые деревья. Склон обращен к солнцу, к тому же в этом году росы выпадают рано. Плоды уже созрели, пора собирать. Гуйшэн просит узнать, есть ли у Пятого Господина еще какие-то указания?
У-лаое как раз обсуждал с уважаемым братом искусство гадания по внешнему облику человека, и их разговор коснулся предсказателя на главной улице города, по фамилии Ян, которого все считали сумасшедшим. По слухам, он мог, опираясь на свои философские познания, определить, будет ли год удачным для человека или нет, а также разъяснить, благоприятны или неблагоприятны факторы, определяющие его судьбу. Такие способности вызывали восхищение у Пятого Господина.
Он был рад, когда узнал, что Гуйшэн уже здесь, и попросил Ямао его позвать. Гуйшэн, опасаясь, что запачкает полы в доме У-лаое, поспешил снять соломенные сандалии и пошел к нему босиком.
У-лаое встретил его словами:
— Гуйшэн, ты ведь ходил на южный склон смотреть тунговые деревья? В этом году урожай отменный, а в городе выросли цены на масло. Вывесишь ценник — три монеты за двадцать два ляна[49], иностранные компании в Шанхае и Ханькоу все скупят. В газетах пишут, что в Европе сейчас взялись за военно-морской флот и закупают тунговое масло, чтобы покрывать им корабли. Готовятся к мировой войне — масла нужно много. Эти заморские волосатики любят пустить пыль в глаза, им не важно, богатая страна или бедная, армия не должна быть хуже, чем у других. Пусть они ведут войну, а мы, китайцы, сможем на них подзаработать.
Гуйшэн не понял ничего из того, что говорил У-лаое, он просто стоял в углу большого зала, испытывая трепет и страх.
Дядя Утиное Перо повернул разговор в понятное для всех русло:
— Пятый Господин, когда мы будем собирать тунговые плоды?
У-лаое рассмеялся:
— Если мы хотим разбогатеть на торговле с иностранцами, надо поторопиться. Раз уж они ждут, пока китайское тунговое масло покроет их военные корабли, чтобы начать войну, смеем ли мы тянуть? Можно хоть завтра, хоть послезавтра. Я и сам хочу пойти посмотреть, а заодно мы с Сы-лаое развеемся и подстрелим парочку зайцев. Гуйшэн, в этом году на южном склоне много ли зайцев? Пока погода хорошая, поспешим. Завтра же и начнем!
Гуйшэн ответил:
— Раз уж говорите завтра, так завтра. Я у себя дома заварю чай, чтобы вы с Четвертым Господином, когда утомитесь, смогли передохнуть. Если это все, то я пойду.
— Ступай, — сказал У-лаое и добавил: — Ямао, снаряди ему с собой цзинь соли и два цзиня кускового сахара.
Гуйшэн поблагодарил У-лаое и как раз повернулся к выходу, когда Сы-лаое вдруг вмешался в разговор и спросил:
— Гуйшэн, а ты женат?
Вопрос прозвучал настолько внезапно, что Гуйшэн не знал, что ответить, глядя на этого отставного офицера, он только качал головой и глупо улыбался. Вспомнив, наконец, несколько расхожих поговорок, изрек:
— Баба-баба, волос долгий, а язык острый; бабий язык, куда ни завались, достанет; женишься раз, а плачешь век.
Ямао добавил:
— Мы его уговариваем найти себе пару, но он боится попасться в сети и не решается жениться.
На это Четвертый Господин спросил:
— Гуйшэн, чего ты боишься? Что в женщинах страшного? Ты и непохож на того, кто убоится жены. Слушай, если кто-то тебе понравится, женись. Это же хорошо, когда дома жена, не понимаешь разве? Давай, смелей!
Гуйшэн все еще глупо улыбался и, вспомнив недавний разговор на кухне, тихо ответил:
— Кому что на роду написано, от судьбы не уйдешь, — и удалился вместе с Ямао.
Сы-лаое, ухмыляясь, обратился к У-лаое:
— Гуйшэн красивый парень, не находишь?
На это У-лаое ответил:
— Тупица! Возьмет в дом жену и, боюсь, не будет знать, что с ней делать!
Гуйшэн тем временем с сахаром и солью в руках решил пойти домой длинной дорогой через лавку у моста. Когда он добрался туда, то обнаружил, что хозяин отправился в город за товаром, и в доме осталась только Цзиньфэн: сидя рядом с большим чаном для вина, она прошивала тканевые подошвы обуви. Заметив Гуйшэна, девушка улыбнулась ему в знак приветствия. Гуйшэну было немного не по себе, стоя перед прилавком, он нащупал трубку, кремневую зажигалку и закурил, чтобы успокоиться, а затем безразличным тоном спросил:
— Хозяин скоро вернется?
— Гуйшэн, а ты тоже был в городе? Что это у тебя в руках? — спросила Цзиньфэн.
— Цзинь соли и два цзиня сахара, это У-лаое мне подарил. Я был в поместье, сообщил ему, что пора собирать тунговые плоды.
— Вижу, ты ладишь с У-лаое.
— Еще из города приехал Сы-лаое, завтра они собираются в горы охотиться на зайцев… — тут Гуйшэн вспомнил, что ему говорил Сы-лаое, и не сдержал смешок.
Цзиньфэн, не понимая, почему он смеется, снова спросила:
— Какой он, Сы-лаое?
— Он большой военный чин, говорят, был командиром, военачальником, но из-за тяги к развлечениям потерял свой пост.
— Богатые все так живут: командиры, торговцы — все одинаковые. У нас в городе Пуши был один купец, владел магазином «Юаньчан». Десять больших плотов крупного леса он сплавил вниз по реке Хунцзян до уезда Таоюань[50] — и все спустил за одну ночь.
Гуйшэн знал эту историю, и обычно, когда мужчины рассказывали ее, то прибавляли, что «плоты унесло между женских ног», поэтому у него вырвалось:
— Всё из-за женщин.
Цзиньфэн побагровела и бросила на Гуйшэна укоризненный взгляд:
— Как это всё из-за женщин! Ты много женщин-то видел! Женщины бывают хорошими, бывают плохими, как и мужчины, не надо подходить ко всем с общей меркой!
В это время на дороге показались три человека. Пройдя по мосту, они остановились под соломенным навесом перед входом в лавку, скинули с плеч товары, высекли огонь и закурили, посматривая, чем можно перекусить. Купив по чашке вина, разделили на троих кукурузную лепешку. Гуйшэн хотел продолжить начатый с Цзиньфэн разговор, но не знал как. Посетители не торопились продолжить путь, поэтому Гуйшэн спустился под мост, где вымыл руки и ноги. Когда через некоторое время он вернулся, путники как раз собирались уходить, и самый молодой из них, одетый с претензией на щегольство, бросал многозначительные взгляды в сторону Цзиньфэн и улыбался. Расплачиваясь, он нарочно обнажил прикрытую вышитым набрюшником большую серебряную цепочку и, будто обращаясь к самому себе, сказал: «Сердце нельзя купить даже за тысячи серебряных слитков. Легко получить бесценные сокровища, сложно найти любящего мужа»[51]. Трое ушли, а Цзиньфэн молча, опустив голову, села на чан с вином, и ее мысли витали далеко-далеко. Гуйшэн хотел возобновить незаконченный разговор, но не мог подобрать слова.
Только спустя время, подумав о хорошей погоде, он сказал:
— Цзиньфэн, ты же любишь каштаны. На горе масляные каштаны уже созрели, потрескались. Пару дней назад я поставил ловушку, утром прихожу — а там белка склонилась над ней и грызет каштан. Меня увидела и спокойно поскакала прочь, такая забавная! Приходи завтра собирать каштаны, вся земля ими усыпана!
Цзиньфэн не обращала на него внимания, она все еще злилась на путника за дерзость. Гуйшэн этого не понял и продолжал говорить:
— А ты помнишь, как однажды украла у меня каштаны? Если бы ты не убежала так быстро, я бы с тобой не церемонился!
— Я помню, и я не убегала, я тебя не боюсь! — ответила Цзиньфэн.
— А я не боюсь тебя!
— Ты меня сейчас боишься… — улыбнулась ему Цзиньфэн.
Гуйшэн как будто понял, к чему она клонит, и, прищурившись, тоже улыбнулся. В душе он знал: «Нет, точно не боюсь».
Накосив огромную вязанку травы, вернулся Лайцзы, Чесоточный. Приметив Гуйшэна, он закричал:
— Гуйшэн, ты же сказал, что пойдешь на гору косить траву?
Гуйшэн, не обращая на него внимания, продолжал разговор с Цзиньфэн. Он говорил, что на горе нашел целую кучу плодов «августовской лозы» и что, если она хочет, может завтра пойти за ними сама. Завтра все пойдут сбивать тунговые плоды, и он пойдет помогать, к тому же Сы-лаое и У-лаое собрались охотиться на зайцев, и он боится, что будет слишком занят и не сможет принести их.
Когда Гуйшэн ушел, помощник сказал:
— Цзиньфэн, этот балбес с виду большой, а внутри маленький.
— Лучше следи за своим языком, если ты разозлишь его, он может раздавить тебя, — возразила Цзиньфэн.
— Такие, как он, не сердятся. И я не оловянный чайник, чтобы он мог меня раздавить.
На следующее утро, как только рассвело, Гуйшэн с серпом отправился на гору. Под горой гладко стелился туман, как будто там развернули большой белый ковер, который медленно растягивался и становился все тоньше. Вдалеке виднелись тенистые деревья семейной усадьбы Чжанов, и несколько старых деревьев гинкго, вздымающихся к небу, свидетельствовали о материальном благополучии клана. Казалось, что все вокруг, расплывчатое и непостоянное, парит над облаками. Гуйшэн подумал, что Сы-лаое и У-лаое там, в поместье, наверное, все еще спят и видят сны про то, как они пьют и играют в маджонг.
Однако вскоре он услышал нестройные звуки бубенцов на конских сбруях, доносившиеся с обочин рисовых полей, и гул людских голосов. Значит, Сы-лаое и У-лаое все же решили прибыть пораньше. Гуйшэн поспешил вниз по склону, чтобы взять под уздцы их лошадей. Всего прибыло двенадцать наемных работников, включая женщин, плюс четверо слуг, а еще несколько детей из поместья. Все тут же принялись за работу, начав с вершины: одни забирались на деревья, другие снизу били по веткам длинными бамбуковыми шестами. По траве, по земле катились пурпурно-красные плоды.
Сы-лаое и У-лаое понаблюдали немного, затем взяли бамбуковые шесты и тоже сделали несколько ударов. Вскоре им это наскучило, и они попросили Гуйшэна отвести их к нему домой. На очаге в котле уже кипела вода, и Ямао заварил чай для двух хозяев. Когда Сы-лаое увидел в углу плоды акебии в бамбуковой шляпе Гуйшэна, он взял один из них и усмехнулся.
— У-лаое, смотри, на что похоже?
— Сы-лаое, что ж ты за невежда такой необразованный, даже «августовской лозы» не знаешь!
— Да как я могу не знать?! Я говорю, что они очень похожи на маленькую женскую штучку.
Гуйшэн собирался подарить эти плоды Цзиньфэн, а тут услышал от Сы-лаое такие непристойности, что почувствовал себя очень неловко, и, стараясь казаться небрежным, сказал:
— Если господам они нравятся, забирайте.
У-лаое взял один, закопал ненадолго в тлеющую золу, затем очистил твердую черную кожуру и съел сердцевину. Сы-лаое сказал, что эти плоды слишком сладкие и отказался, но продолжил говорить о достоинствах «удочки»[52] Гуйшэна.
Это привело Сы-лаое к более пространным рассуждениям о различных способах ловли рыбы в ручьях, реках, морях и даже в северных тростниковых отмелях. Вдруг его размышления были прерваны ясным и звонким голосом молодой девушки, звавшей Гуйшэна из-за изгороди. Гуйшэн поспешил на улицу, затем вернулся, взял охапку акебии и снова ушел.
Внимательный Сы-лаое, проницательным взглядом приметив у ворот белый головной платок[53] и длинную блестящую косу, спросил у Ямао:
— Кто эта девушка?
Утиное Перо ответил:
— Это дочь торговца из города Пуши, у него лавка у моста в Сикоу. Ее мать умерла прошлым летом, когда отправилась в родной город на свадьбу к родственникам. У отца осталась только эта девочка. В этом году ей исполнится шестнадцать, зовут Цзиньфэн. Но им следовало назвать ее прекрасной Гуаньинь, в честь богини милосердия! Лавочник давно уже приметил Гуйшэна в зятья — простой и сильный, хороший помощник, может продолжить его дело. Только вот Гуйшэн никак не решится, ждет, что ветер переменится, да напрасно ждет.
Сы-лаое воскликнул:
— У-лаое, да ты прямо как наш последний император последней династии[54], живешь в своем Запретном городе, только ешь да пьешь, а что творится за его пределами, не знаешь. Почему бы тебе не узнать о жизни твоих подданных? В таком красивом месте должны быть плодородные земли, благородные мужчины и хорошие женщины…
Ямао вставил:
— Этой женщине гадатели предсказали плохую судьбу, по гороскопу ей выпадает «извести родителей» и «подавить мужа», поэтому никто не решается приблизиться к ней. Гуйшэн наверняка тоже боится умереть раньше срока, если женится на ней…
В этот момент вернулся Гуйшэн с раскрасневшимся лицом, он хотел что-то сказать, но не знал что и лишь потирал руки.
У-лаое спросил:
— Гуйшэн, чего ты боишься?
Не понимая смысла этого вопроса, Гуйшэн недоуменно ответил:
— Боюсь нечистой силы.
Эта фраза рассмешила всех, сам Гуйшэн тоже рассмеялся.
Взяв с собой двух поджарых рыжих собак, они отправились в пустынные горы, чтобы поохотиться на зайцев, но за полдня так ничего и не добыли. К полудню снова вернулись в дом Гуйшэна передохнуть. У-лаое спросил у наемного работника, каков в этом году урожай с тунговых деревьев, и, узнав, что лучше, чем когда-либо, велел Ямао отмерить пять даней плодов и вручить Гуйшэну, чтобы вознаградить за услуги. Затем они с Сы-лаое сели на лошадей и отправились в поместье. Лавка у моста в Сикоу была в стороне от их поместья, но у Сы-лаое возник план, и он предложил У-лаое сделать крюк и заглянуть в лавку. Там они купили немного еды, поболтали с хозяином, хорошенько рассмотрели Цзиньфэн и только потом вернулись в поместье.
По возвращении Сы-лаое снова стал упрекать У-лаое за то, что он похож на императора, который не знает о невзгодах людей за пределами его дворца. У-лаое прекрасно понимал, к чему тот клонит.
В итоге он произнес:
— Сы-лаое, ну ты даешь! Неужто толкаешь меня вырывать мясо прямо из пасти дворняги?
Четвертый Господин хлопнул его по плечу и сказал:
— Ерунда! На твоем месте я бы не позволил собаке съесть кусок сочной баранины.
У-лаое в ответ только улыбнулся. У каждого свой удел, и его удел — играть в кости. Сам он, проигрывая, не признавал ошибок в игре и считал, что это просто невезение, а не отсутствие мастерства. Его забавляло, что Сы-лаое готов гоняться за каждой юбкой — пресытившись городскими деликатесами, заинтересовался дичью.
Гуйшэн об этом, естественно, ничего не знал.
Он знал только, что в этом году получил дополнительные пять даней тунговых плодов, и если пособирать остатки самому, то можно набрать еще три-четыре; восьми даней плодов вполне хватит, чтобы пережить зиму.
Дни сменяли ночи, колосья лисохвоста, высохшие и побелевшие, колыхались на ветру возле дома. Шарики дикого шиповника стали сладкими и желтели у дороги, как маленькие золотые слитки. Гуйшэн раз десять, не меньше, сходил в город продать траву и отнес туда несколько корзин дикого шиповника, который купили в аптеке. Был октябрь, пора бабьего лета. Погода стояла теплая, и кое-где на берегу ручья зацвели дикие персиковые деревья. У лавки с наступлением темноты Лайцзы разводил костер — огонь горел ярко, привлекая внимание соседей и как бы приглашая их к мосту погреться у костра и посудачить о том о сем. Сено для скота уже было заготовлено и связано в тюки, зерно засыпано в амбары, а клубни красного батата спущены в погреба. Пришло время отдохнуть, поэтому люди собирались у лавки и днем, и ночью, если позволяла погода. Особенно оживленно бывало по вечерам: время от времени возвращались в родные края солдаты-отпускники, а также продавцы киновари с рудников в Дасине, приносившие новости из провинциального центра — города Чанша. Эти разговоры обо всем на свете неизменно будоражили людское воображение.
Гуйшэн, по обыкновению, садился у огня и молчал, слушая разговоры других и то и дело краем глаза поглядывая на Цзиньфэн. Когда их взгляды встречались, Гуйшэн чувствовал, что кровь в жилах течет быстрее. Он немного помогал лавочнику Ду по хозяйству, помогал и Цзиньфэн. В дождливую погоду, когда Гуйшэн был единственным посетителем в лавке, он тихо сидел у огня, покуривал свою длинную трубку и слушал, как лавочник при свете керосиновой лампы щелкал костяшками деревянных счетов, подбивая итоги и сверяя остатки. Гуйшэн тоже мысленно передвигал костяшки на счетах, подсчитывая свой капитал. Он знал, что цены на масло в городе очень выгодные, пятнадцать цзиней масла можно обменять на шесть цзиней хлопка и два цзиня каменной соли. В этом году у него было восемь-девять даней тунговых плодов — целое состояние, пусть и небольшое! К Новому году будет в достатке и рыбы, и мяса, только вот не с кем все это разделить.
Иногда лавочник, закончив со счетами и не имея других дел, извлекал затерявшуюся между кувшинами с вином книгу «Анналы» под красной обложкой и принимался читать вслух приложения «Полный свод правил благопристойности» и «Священные числа судьбы». Когда он доходил до даты рождения Цзиньфэн, то обязательно говорил, что ее гороскоп очень странный — двойственный: либо «жена богатого», либо «преступница». Болезнь и уход матери — не конец, случится еще много чего. Цзиньфэн только улыбалась, поджимая губы.
Когда хозяин заводил разговор на эту тему, он иногда неожиданно спрашивал своего гостя:
— Гуйшэн, а ты не хотел бы обзавестись семьей? Если захочешь жениться, я тебе помогу.
Гуйшэн, не сводя глаз с пламени перед собой, отвечал:
— Хозяин, ты ведь шутишь? Кто согласится выйти за меня!
— Если ты сам захочешь, то и жена найдется.
— Я не верю.
— Кто поверит, что Небесный пес может проглотить луну?[55] Хоть ты и не веришь, придет время, и он вправду съест ее, вера человека ничего не решает. Скажу я тебе, когда серому скворцу нужна самка, он сам поет песни. Ты бы внимательней к этим песням прислушался да разучил парочку.
Слова лавочника заставили Гуйшэна задуматься, он оживился, но не знал, как поддержать разговор.
Лайцзы, помощник в лавке, тоже норовил вставить слово, но Цзиньфэн его прерывала:
— Гуйшэн, ты не слушай Чесоточного, он чепуху несет. Он говорил, что сможет поймать енота или выдру, а сам, поставив за домом ловушку, поймал мою пятнистую кошку.
Хотя Цзиньфэн говорила о Лайцзы, на самом деле она с его помощью уводила разговор от темы, поднятой отцом.
Гуйшэн за полночь возвращался домой, освещая путь факелом, и думал: — «Значит, хозяин тоже поставил ловушку, чтобы поймать зятя», — и тихонько хихикал.
Когда один ставит ловушку, а другой и рад в нее попасть, кажется, что все просто. Однако Гуйшэн, как и большинство деревенских, был суеверным. Считалось, что женщине с внешностью Цзиньфэн — розово-белое лицо, длинные брови и раскосые глаза — суждено «подавлять» других, ускоряя тем самым их кончину. Если такая женщина не уничтожала других, то разрушала себя, и освободиться от этого проклятия она могла только по достижении восемнадцати лет. По этой причине Гуйшэн отступил, и ловушка лавочника не сработала. Но ветер не может дуть всегда в одну сторону, рано или поздно он изменит направление.
В один дождливый день Гуйшэн остался дома плести веревки из соломы. Между делом он решил проверить тунговые плоды под кроватью и, обнаружив, что те уже почернели, поспешно перевернул корзину и принялся снимать с них кожуру. Снимая кожицу с плодов, он размышлял о своих сердечных делах. Неизвестно, когда ветер может изменить направление, но Гуйшэн вдруг осознал, что ситуация становится опасной. Цзиньфэн выросла, созрела, и парнишка-помощник в любое время может стать членом семьи лавочника. Кроме того, по дороге проходило множество торговцев: продавцы свиней из Пуши, которые рады были пообщаться с земляками; гости из Чжэньчжоу, перегонявшие в провинцию Гуйчжоу волов и привозившие на обратном пути ртуть, — все они могли охмурить ее сладкими речами, а если надо, то и раскошелиться. Перейдя через мост и увидев прекрасный цветок, кто ж не захочет сорвать его? Глазом моргнуть не успеешь, а Цзиньфэн уведут, вот тогда и впрямь ничего не попишешь. Она всего лишь человек, ей нужен кто-то, на кого она может положиться; как только все устроится, ее семья — и стар, и млад — получит поддержку. Конечно, размышлял Гуйшэн слишком просто и слишком грубо, но все же пришел к выводу: надо лепить пампушки, пока рис горячий! Надо действовать, и тянуть больше нельзя. Ветер подул в правильном направлении.
Он решил на следующий же день отправиться в город и обсудить все с дядей.
Итак, Гуйшэн отправился в город к дядюшке. Так случилось, что богатая семья, на которую работал дядя, как раз устраивала банкет для гостей и пригласила известного повара, а дядю Гуйшэна сделали его помощником, поручив ему фигурно нарезать свиные почки. Увидев, что дядюшка занят, Гуйшэн остался на кухне помогать чистить зеленый лук и лущить бобы. Вечером, когда убрали со стола, уже близилась вторая ночная стража, девять часов, поэтому после ужина все сразу легли спать. На следующий день хозяин дома решил пригласить гостей на «тещину кашу»; рыбу, мясо и другие продукты варили в большом котле, Так что дядюшка снова был занят весь день, и Гуйшэну было неудобно говорить с ним о своем деле. На третий день дядюшка от переутомления занемог.
Гуйшэн отправился к гадателю на иероглифах. За дядюшку он вытянул иероглиф «бодрый», за себя — «возвращаться». Гадатель, сумасшедший Ян, сказал:
— Благоприятные события заставляют людей чувствовать себя хорошо и могут излечить их болезни.
Он также объяснил, что «возвращаться» наполовину означает «счастье», «удача», а наполовину — «разговоры»:
— Будет много сплетен, так что делайте то, что нужно, как можно быстрее, — промедление ведет к неудаче.
Гуйшэн чувствовал, что слова гадателя не лишены смысла.
Вернувшись к дядюшке, Гуйшэн сообщил ему, что собирается жениться. На роль жены подходит дочь хозяина лавки у моста в Сикоу. Она будет помогать ему откармливать свиней и косить траву, а он станет крутить мельничный жернов, чтобы молоть бобы для тофу. Если посвататься сейчас, то, немного потратившись, свадьбу можно сыграть уже к концу года. Будет на одного едока больше, но будет человек, который и одежду починит, и ноги разотрет. Есть минусы, но есть и плюсы — он специально приехал к дядюшке за советом.
Когда дядя узнал о таких планах племянника, он очень обрадовался. За несколько лет он скопил двадцать юаней и никак не мог решить, что с ними делать: то ли гроб себе запасти, то ли купить несколько поросят, чтобы кто-то смог их откормить для него. Услышав, что племянник собирается взять жену, к тому же дочь лавочника, он конечно же сразу определился с выбором, и все деньги решил вложить в это дело.
— Тебе на сватовство нужны деньги, я помогу, — повар поднялся, извлек из-под ножки кровати спрятанные в земле деньги и положил их перед Гуйшэном. — Тебе нужнее, забирай! Вырастишь сына, мне он будет считаться внуком, так пускай он на Новый год сжигает по мне три сотни бумажных денег, на том и сочтемся.
Гуйшэн, запинаясь, пробормотал:
— Дядя, мне не нужно столько денег! Лавочник не примет от меня свадебных подарков!
— Как это «не нужны»? Ему не нужны, так тебе нужны. Холостяк может питаться, чем придется, а когда совсем нечего есть, затянет пояс потуже. В одиночку можно прожить и на мякине, а вдвоем нет! Ты должен думать о своей репутации: взял жену, так обеспечивай, и нельзя полностью полагаться на лавочника, а то люди скажут, что ты нахлебник. Забирай деньги: что дядино — то твое.
Уладив дела с дядей, Гуйшэн отправился на торговую улицу за покупками. Он купил два чжана синей ткани машинного производства, два чжана белой, три цзиня крахмальной лапши, свиную голову, а также благовония, свечи и бумагу в листах — за все это в сумме выложил около пяти юаней. Выполнив намеченное, Гуйшэн с покупками отправился в Сикоу.
На пути из города Гуйшэн столкнулся с двумя работниками из поместья, которые шли ему навстречу с большими бамбуковыми корзинами на коромыслах, и поинтересовался, по какому срочному делу они так торопятся в город.
Один из работников ответил:
— У-лаое вдруг взбрело в голову отправить нас в город за покупками! Как будто жениться собрался, составил огромный список купим, так целая гора получится!
Гуйшэн сказал:
— У-лаое в своем духе, привык жить на широкую ногу. Он не из тех, кто сначала семь раз отмерит, и только потом отрежет.
— И то верно! Хватается за все, не подумав.
— Человек с его властью, если сделает доброе дело, может вознестись на небо и стать Буддой; ну а ежели что дурное затеет, не сносить кому-то головы.
Увидев, что Гуйшэн накупил немало разного товара, один из работников засмеялся:
— Гуйшэн, ты будто бы решил задобрить богов, неужто скоро позовешь нас испить свадебного вина?
А другой добавил:
— Гуйшэн определенно разбогател в городе на торговле с иностранцами, ты глянь, какую огромную свиную голову купил, цзиней на двенадцать потянет.
Гуйшэн понял, что эти двое подсмеиваются над ним, и полушутя-полусерьезно ответил:
— Ни много ни мало три с половиной цзиня. Собираюсь потушить да пригласить вас пропустить по чарке.
Перед тем как разойтись, один из работников заметил:
— Гуйшэн, смотрю, ты покраснел, точно ведь жениться собрался и не говоришь, скрываешь от нас.
От этих слов у Гуйшэна на душе стало легко и свободно.
До самого вечера Гуйшэн собирался с духом, чтобы пойти в лавку у моста и поговорить с лавочником. Но, придя на место, он узнал, что хозяина нет — ушел по делам. Он спросил у Цзиньфэн, где отец и когда вернется, но она безразлично ответила, что не знает. Тогда он спросил у помощника, но тот лишь сказал, что хозяин ушел в поместье неизвестно зачем. Гуйшэн посчитал ситуацию очень странной и решил, что отец с дочерью повздорили, и старик, рассердившись, оставил ее дома одну, поэтому Цзиньфэн и выглядит такой расстроенной. Он все еще сидел на низкой скамейке, выкатывая ногой горячие угли из ямы для обогрева лежанки, затем достал трубку и закурил.
Помощник Лайцзы не выдержал и проговорился:
— Гуйшэн, а наша Цзиньфэн скоро сядет в свадебный паланкин!
Гуйшэн подумал, что говорят о его собственной свадьбе и, глядя на Цзиньфэн, спросил:
— Это правда?
Цзиньфэн зыркнула на помощника:
— Чесоточный, будешь молоть чепуху, я твой рот зашью!
Парнишка наклонился к Гуйшэну и глупо захихикал:
— Если она это сделает, через несколько дней нужно будет играть на соне, а некому.
Все еще думая, что Цзиньфэн смущена его присутствием, Гуйшэн сменил тему:
— Цзиньфэн, я был в городе, жил у дяди три дня.
Цзиньфэн, опустив голову, пробормотала что-то невнятное:
— В городе весело.
— Я ходил в город по делам, я… — он не знал, как продолжить, поэтому отступил и обратился к помощнику, — У-лаое закупает припасы в поместье, видно, большая вечеринка намечается.
— Не просто вечеринка…
Лайцзы хотел продолжить, но Цзиньфэн остановила его и велела сходить проверить, хорошо ли закрыта калитка в загоне для уток.
Гуйшэну было неуютно оставаться в комнате; он сидел, как в холодном котле, давно снятом с очага; хозяин лавки все никак не возвращался, Цзиньфэн, похоже, не обращала на него никакого внимания. Гуйшэн видел, что что-то пошло не так, разговор не клеился; он молча выкурил несколько трубок, и ему ничего не оставалось, как уйти.
Вернувшись домой, он принес из-за дома корягу и немного соломы, разжег костер и сел у огня снимать ножом кожуру с тунговых плодов. Сидел он до глубокой ночи, и что-то грызло его изнутри, но что именно, он не мог себе объяснить.
На следующий день, когда Гуйшэн собирался пойти к мосту для разговора с лавочником, из поместья прибыл посыльный. Он сообщил, что в поместье намечается большой пир, У-лаое берет в жены дочь лавочника из Пуши. Они уже выбрали день, и сегодня вечером она должна войти в дом. Всем велено прийти до наступления темноты в усадьбу, чтобы помочь нести свадебный паланкин и встречать невесту. Услышав эту новость, Гуйшэн почувствовал острую боль, как будто сзади его ударили чем-то тяжелым по голове; он долго стоял в оцепенении и не мог прийти в себя.
Когда посыльный ушел, Гуйшэн все еще не мог в это поверить и бросился в лавку у моста. Там он увидел, что лавочник Ду, склонившись над прилавком, запечатывает деньги в красные конверты, чтобы вознаградить носильщиков паланкина.
Заметив Гуйшэна, лавочник, расплывшись в улыбке, спросил:
— Гуйшэн, где же ты пропадал? Столько дней тебя не видел, мы уж подумали, что ты, подобно генералу Сюэ Жэньгую, сбежал, чтобы поступить на службу в армию.
У Гуйшэна в голове промелькнуло: «Почему бы и нет?»
А лавочник продолжил:
— Не иначе как ходил в город смотреть представления.
Стоя снаружи на дороге, Гуйшэн, запинаясь, спросил:
— Х-хозяин, говорят, что в вашей семье свадьба — это правда?
— Ты только взгляни на это, — с сияющим видом сказал лавочник Ду, помахивая маленькими красными конвертами.
Гуйшэн услышал, как под мостом отбивают белье, и понял, что это стирает Цзиньфэн. Он подошел к перилам моста и увидел Цзиньфэн: на ее голове уже не было белого траурного платка, а в блестящей черной косе красовался цветочек невесты; опустив голову, девушка колотила валиком белье. Гуйшэн понял, что все правда, и его собственные планы рухнули. Все кончено. Навсегда. Не в силах говорить, он вернулся в магазин, бросил свирепый взгляд на лавочника и пошел прочь.
Ближе к вечеру он все же отправился в поместье У-лаое.
Придя в поместье, Гуйшэн застал во дворе Пятого Господина, одетого в праздничную синюю атласную куртку поверх длинного халата, который возбужденно руководил работниками, украшавшими свадебный паланкин. Он пребывал в необычайно хорошем расположении духа. Увидев Гуйшэна, У-лаое сказал:
— Гуйшэн, хорошо, что ты здесь! Ты поел? Сходи на кухню, выпей вина. — И добавил: — Кто ты по гороскопу? Рожденные в год дракона могут вечером помочь мне отнести паланкин к мосту в Сикоу, чтобы принять невесту. Тем, кто родился в год тигра и кота, не следует идти, а когда прибудет невеста, они должны спрятаться.
Гуйшэн, едва подбирая слова, ответил:
— Я родился в год тигра, к тому же пятнадцатого числа восьмого месяца в пятую стражу[56] — это время тигра, получается, я вдвойне тигр.
Сказав это, он глупо улыбнулся, как обычно улыбался, когда нечего было сказать, не зная при этом, куда деть руки и ноги. Заметив, что работники, которым У-лаое велел налаживать ручки паланкина, совсем не годились для этого поручения, он отправился к ним на помощь. После окончания работы У-лаое снова спросил, сходил ли Гуйшэн на кухню и выпил ли вина, но тот не ответил. Посмотреть на паланкин выбежал дядюшка Ямао, одетый в новую короткую куртку синего цвета. Приметив Гуйшэна, он поманил его за собой на кухню.
На кухне пять-шесть работников, сидя на низких табуретах, пили вино и шутили. Им было поручено отправиться в Сикоу, чтобы встретить невесту. Среди них был и тот, которого пригласили играть на соне; изрядно захмелевший и красный от вина, он говорил:
— Лавочник Ду — щедрая натура, он обязательно угостит нас купленными в городе нежными сладостями наподобие тех, что делают в Цзяху[57], а еще вручит красные конверты.
Другой сказал:
— Я задолжал ему двести монет, боюсь попадаться на глаза.
Дядюшка Ямао принялся над ним подшучивать:
— Все долги, конечно же, спишутся, ты, главное, паланкин с его дочерью неси поаккуратней.
Еще один, длиннобородый, сказал:
— Пока будете нести паланкин, следите за тем, долго ли она будет плакать. Если к тому времени, когда вы минуете большой остролист, она все еще будет мяукать, как котенок, чтобы успокоить ее, скажите: «Сестричка, будешь и дальше реветь, мы отнесем тебя обратно!» И она перестанет плакать.
— А если все же не перестанет, как быть?
— Тогда мы отнесем ее обратно.
Все взорвались дружным смехом.
Тот, кого позвали играть на соне, очень любил пошутить, поэтому тут же рассказал дурацкую историю о том, как через три дня невеста первый раз после свадьбы вернулась в родительский дом. Высоким женским голосом он принялся жаловаться матери:
— Мама, мама, когда я выходила замуж, я думала, что мне нужно только прислуживать свекру и свекрови да рожать наследников. Ты не поверишь, настолько мой муж ревнив — он всю ночь не выпускает меня по нужде!
Все расхохотались еще громче.
Гуйшэн кусал нижнюю губу, не издавая ни звука и лишь с силой сжимая кулаки. Он уставился на длинный нос на пьяном красном лице шутника и готов был уже его разбить, однако, протянув руку, лишь схватил большую глиняную пиалу с крепкой водкой и залпом ополовинил.
Между тем работники стали делать ставки на то, заплачет ли Цзиньфэн? Одни уверяли, что нет; другие говорили, что заплачет, и доказательством тому являются ее влажные сверкающие глаза — верный признак слез. В этой суматохе в кухню зашли еще несколько закончивших приготовление паланкина работников, и гул усилился.
Становилось людно и шумно. Гуйшэн посмотрел на это оживление и побрел в маленький сарай у амбара. Там он заметил недоделанную соломенную сандалию, присел и принялся скручивать солому, чтобы довести плетение до конца. В голове был беспорядок, он не знал, что делать дальше. У него все еще оставалось шестнадцать юаней, плотно заткнутых за пояс. Тут он невольно вспомнил покупки. Три цзиня крахмальной лапши, два чжана синей ткани, столько же белой, свиная голова — какой от них теперь прок? Пять ху[58] тунговых плодов он отнес на маслобойню семьи Яо, чтобы добыть масло, необходимое иностранным кораблям с их большими пушками, которые собираются вести войну на море и нуждаются в тунговом масле. Как там говорил торговец бумагой, который заигрывал с Цзиньфэн? «Девушке легко получить богатство, сложно найти любящего мужа». Сы-лаое за месяц восемь раз пользовался услугами «девочек с косами»[59], а еще жаловался, что тела у них слишком бледные, как тесто, — непривлекательные.
Приближалась ночь.
Во дворе зашумели. Краснолицый музыкант, хвативший лишнего и начавший играть на соне еще на кухне, до того, как вышел наружу, наконец появился во дворе. Люди громко призывали зажечь факелы, запустить петарды и двигаться в путь. С обеих сторон грохотали медные гонги, как будто твердили: «Идем, идем, скорей идем!» Вскоре группа людей и лошадей покинула поместье и отправилась на юг. Когда процессия на пути огибала небольшую гору, всхлипывания сопровождавшей их соны все еще были слышны. Гуйшэн отправился на кухню и нашел там лишь несколько женщин, которые готовили из фруктов сладкие напитки. Дядя Ямао, Утиное Перо, заметив Гуйшэна, окликнул его:
— Гуйшэн, а я думал, ты ушел! Возьми коромысло и помоги натаскать мне воды, она нам сегодня понадобится.
Гуйшэн водрузил коромысло с ведрами на плечи и молча вышел. Во дворе развели костры, а в главной комнате, украшенной красной тканью, зажгли свечи. Женщины и дети из крестьянских семей, арендовавших у хозяина поместья землю, собрались во дворе в ожидании интересного зрелища. Кратчайший путь к колодцу проходил через главные ворота, но Гуйшэн выходил через задние, сознательно отдавая предпочтение длинному пути. Он сходил к колодцу семь раз и, только когда чаны были наполнены до краев, прекратил работу и подошел к плите, чтобы просушить соломенные сандалии.
Для рожденной в год крысы женщины лучше всего было появиться в доме после наступления темноты. Чтобы избежать в доме нежелательных конфликтов с другими, любой, родившийся в «кошачий» год — тигра или кота, должен был спрятаться, когда паланкин внесут в ворота. Дядя Ямао по первоначальному плану должен был отправить и встретить паланкин, но раз уж он оказался одним из тех, кому нужно было укрыться, он, подсчитав примерное время прибытия паланкина, позвал Гуйшэна в дальний огород за бамбуковой рощей посмотреть на капусту и лобу, а заодно и поговорить.
— Гуйшэн, все предначертано судьбой, ничего уже не изменить. Гадатели сказали, что Дэн Тун[60] умрет от голода, император хотел это предотвратить и даровал ему медный рудник, позволив самому чеканить монеты, но в конце концов тот все равно умер от голода. А городской богач Ван! Бедняком он ходил с коромыслом и продавал пельмени, а потом раз — и удача. Две недели шел дождь, в результате чего в маленьком храме, где его приютили, рухнула стена, чуть не задавила его и жену, они еле выбрались, и глядь — в стене схоронены два кувшина серебра, с той поры дела и пошли в гору. Вот как он начал свое дело. Что это, если не судьба?! Так и девчушка из лавки у моста, кто бы мог подумать, что она будет жить в поместье? У-лаое образованный человек, разбирается в науках; обычно ничему не верит, разве что заморским чертям, которые ищут непорядок в теле с помощью каких-то «ре-ре-ге-ге» лучей. Больше ничему. Началось все с того, что он в прошлый раз снова проиграл две тысячи. Сы-лаое устал его уговаривать: «У-лаое, довольно тебе играть, фортуна не на твоей стороне, и этому не видно конца. Выбери себе нетронутый бульон[61], очисти свою судьбу, ручаюсь, удача улыбнется тебе. Эти городские курицы — настоящие пройдохи, они используют свиную кишку, наполненную куриной кровью, чтобы, когда надо, прикинуться непорочными. В деревне тоже есть девушки, ты лучше там посмотри». Вот У-лаое смотрел-смотрел, да и присмотрел дочь лавочника, сказано — сделано, и если это не судьба, то что?
Гуйшэн по неосторожности наступил на гнилую тыкву, поскользнулся и выругался себе под нос:
— Черт побери! Не разглядишь, что за дрянь прямо у тебя под носом!
Дядя Утиное Перо посчитал, что Гуйшэн проклинает дочь лавочника и сказал:
— Как раз дрянь разглядишь, а вот человека можешь и не заметить!
Затем он продолжил:
— Гуйшэн, сказать по правде, я видел, что лавочник и его дочь первые обратили на тебя внимание; со стороны виднее, а ты не понимал. На самом деле, если бы ты хоть раз заикнулся об этом, то дело было бы решено в твою пользу: дикие утки полетели бы восвояси, а в твоих руках остался бы лакомый кусочек. Ты ничего не сделал, когда мог, — винить тут некого.
Гуйшэн ответил:
— Дядя Ямао, а ты все шутки шутишь.
Утиное Перо возразил:
— Это не шутка. Это судьба! Еще десять дней назад я был уверен, что эта девчушка хотела, чтобы ты рядом с ней крутил мельницу и молол бобы, пока она готовит тофу.
Сказанное, разумеется, не было шуткой, но после этих слов, глядя, как все в этом мире непостоянно, дядя Ямао невольно улыбнулся.
Вдали послышались всхлипывания соны и взрывы фейерверков, стало понятно, что паланкин на подходе. Поместье резко оживилось — запылали факелы, зазвучали людские голоса. В дальний огород, смеясь и переговариваясь, посыпали работники, которым велено было скрыться. Некоторые полезли на высокие стебли южного бамбука, чтобы лучше было видно, как процессия появится во дворе.
Когда звуки соны приблизились и гул голосов усилился, на задворках все поняли, что свадебный паланкин вошел в главные ворота, и тех, кто поначалу боялся нарушить запрет, уже нельзя было остановить — они спешили поглазеть на то, что происходит.
Запустили большие тройные петарды, сона исполнила свадебную мелодию «Гармония неба и земли». Жених и невеста поклонились небу и земле, предкам, а затем друг другу. В одночасье сона перестала играть, факелы погасли. Дядя Ямао понял, что люди уже зашли в дом, церемония закончилась, и потянул Гуйшэна на кухню, попутно предостерегая людей с факелами от пожара. На кухне носильщики открывали конверты из красной бумаги и считали деньги, по очереди наливали горячую воду в тазы для мытья ног, обсуждали, что произошло часом ранее, когда они несли паланкин через ручей, и как лавочник Ду растерянно улыбался, когда забирали невесту. Еще обсуждали, что лавочник и его помощник, должно быть, до смерти напились, чтобы не думать о том, как плохо девушке в первую брачную ночь. Дядя Ямао налил всем еще вина, накрыл стол, и только когда десяток, а то и больше молодых парней расселись за столом, они обнаружили, что Гуйшэн исчез.
В полночь, когда У-лаое, лежа в обнимку с новобрачной на резной кровати под батистовым пологом, уже видел сны, все собаки в поместье вдруг бешено залаяли. Дядя Ямао встал посмотреть, что происходит, и увидел на небе красное зарево — где-то вдалеке начался пожар. Прикинув направление и расстояние, он понял, что это у ручья. Вскоре в поместье, запыхавшись, прибежали люди и передали новость — горели лавка у моста и дом Гуйшэна. Удивительно, что огонь запылал в двух местах одновременно, но подробности никто не знал.
Дядя Ямао поспешил на пожар. Сначала он отправился к мосту, там огонь бушевал так яростно, что загорелись даже лиственные деревья у моста. Подойти было невозможно, оставалось только смотреть на происходящее издалека. Пока не было известно, погибли ли лавочник Ду и Лайцзы в огне или выбрались наружу. Затем он побежал туда, где жил Гуйшэн. Подойдя к охваченному пламенем дому, он увидел толпу людей, которые собрались посмотреть на пожар, Гуйшэна они не видели. Никто не мог сказать, сгорел ли он заживо или сбежал. Ямао схватил длинный бамбуковый шест, сунул его в огонь и поводил им из стороны в сторону, но не смог определить, есть ли кто в огне. В глубине души он понимал, в чем причина пожара и откуда взялся огонь. Возвращаясь в поместье, на полпути он столкнулся с У-лаое и его молодой женой. Пятый Господин спросил:
— Кто-нибудь сгорел?
Дядя Ямао, запинаясь, пробормотал:
— Это судьба, Пятый Господин, судьба.
Обернувшись и посмотрев на плачущую Цзиньфэн, он про себя сказал: «Ну, девочка, вернешься, бери веревку да вешайся, чего реветь-то?»
Люди все бежали посмотреть на пожар.
1937 г.