Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни — страница 5 из 28

(тетралогия)

СОН ЦВЕТА КИНОВАРИ[77]

перевод К. И. Колычихиной

Если бы мне представился шанс стать художником, то я бы, пожалуй, отказался.

Нас было пятеро. В соломенных сандалиях и обмотках из пальмового лыка мы шли по заснеженным горам уже шестой день. По нашим подсчетам, к вечеру мы должны были добраться до места. Около часа дня мы спустились с невысокой вершины и в лощине перед даосским храмом Лингуаньмяо[78], к которому вели ступени, выложенные иссиня-серыми каменными плитами, решили перевести дух. Выглянуло солнце, снег начал таять, так что присесть было негде, и все стояли на дороге. Русло ручья в ложбине меж двух гор практически полностью засыпало снегом, и на нем виднелись пересекающиеся следы фазанов, лисиц и зайцев. Вдоль ручья тянулись густые заросли бамбука, с макушек которого то и дело срывался рыхлый снег. Ветки при этом вздрагивали и пружинили, поднимая клубы снежной пыли, что лишь усиливало ощущение тишины. Вдалеке высились залитые солнцем вершины. Одни словно грелись, подставив лучам макушки в снежных шапках, на других лишь редкими полосами белели косые снежные отметины, третьи выглядели безмолвным нагромождением скал. В долине виднелись рисовые чеки разных размеров, наслаивающиеся друг на друга подобно снежным ломтикам тонкого белого печенья. В распадке, по краям полей, расположились четыре деревушки. Здесь вперемешку росли лиственные и хвойные деревья: теснились тополя, гинкго, клены, рядами высились сосны и ели, мелькали островки бамбуковых рощ, торчали одинокие пальмы, встречались мандарины и помело. Среди деревьев с восточной стороны горы проходила длинная стена, окружавшая большую усадьбу. С запада рельеф разделял местность на три части, и в каждой было по одному поселению примерно на тридцать дворов. Ручей, огибая отроги восточного склона, протекал с внешней стороны стены, затем, изгибаясь и петляя меж деревень на западе, исчезал из виду. И хотя он был далеко, казалось, мы слышали журчание талых вод, стекавших в ручей из оросительных каналов. По форме и расположению легко угадывались мельница, маслобойня, буддийская молельня, храм предков — все это было неотъемлемой частью любой деревушки. Эта величественная, умиротворяющая картина в лучах выглянувшего после снегопада солнца волновала душу. Мои четверо попутчиков, заметив, как я ошеломлен увиденным и как мне не хочется уходить, по обыкновению, начали подшучивать надо мной, называя меня Бада[79]. Самый молодой из них, ученик восьмого класса, паренек лет пятнадцати по фамилии Мань, сказал:

— Что, Бада, опять за свое? Если надумаешь стать художником, давай к нам, у нас тут рисуй, хоть зарисуйся! Только смотри — а ну как жизни не хватит, чтоб все нарисовать? Так что лучше пойдем скорее, по пути подстрелим горлицу, зажарим с острым перчиком, вот будет вкуснотища!

Остальные загоготали, одобряя шутку.

— Ну, мы же современные военные, а не ссыльные, успеется. — В моих словах содержался намек, который моим попутчикам был понятен.

— У нас впереди еще тридцать ли трудной дороги, надо поторапливаться! А то, боюсь, до темноты не поспеем. Погода тут скверная, поднимется ветер, тропа обледенеет — чуть поскользнешься и угодишь в ручей, что тогда делать? — По тону говорящего и по тому, как все срочно засобирались, я уловил, что сказано это с насмешкой, однако смысла ее не понял.

Я притворился, что обижен:

— Эй, у вас тут прямо «чем дальше в глушь, тем хуже дороги». А я и вправду больше идти не могу! Вы хотите домой, вот и идите, а я здесь побуду. Скажите, сколько нам все-таки осталось идти?

— Бада, «плывешь на лодке не плошай, а дерешься — не моргай». — Вдруг попутчик постарше переменил тему. — О, слышите, в деревне у кого-то свадьба, петарды взрывают, на соне играют! Вон паланкин выносят!

Если прислушаться, то и вправду в перерывах между рыданиями соны раздавались взрывы петард. Я покачал головой, поглощенный этим сочетанием окружающего безмолвия и шумных проявлений жизни. На дороге за храмом был выступ, где росли четыре старых боярышника с причудливо переплетенными корнями, образовавшими лабиринт. Я примостился на влажной коряге, намекая, что «даже на перевале Цзинъян, где бродит свирепый тигр, я все равно хочу присесть отдохнуть»[80].

Мои попутчики рассмеялись и остановились, поджидая меня на дороге.

Надо сказать, в это путешествие я пустился случайно. Три года назад я был обычным солдатом, таких пренебрежительно называют «солдатня». Нередко по долгу службы мне приходилось то сопровождать каких-нибудь высших чинов, то конвоировать к месту казни бедолаг-крестьян, приговоренных к смерти, — я не видел особой разницы, потому что каждый такой выход для меня означал еду и выпивку. Если едешь с начальством в деревню к какому-нибудь помещику, то там тебе будет и гусь, приготовленный на пару, и тушеная оленина с острым перцем. А то и удастся улучить момент, когда белолицая и тонкобровая красавица, босая, несет воду на коромысле, и отпустить пару более или менее уместных шуточек. Если же кого-то казнили, то палач с окровавленной саблей шел к мяснику рубить свинину или баранину, а вернувшись, тушил ее под навесом в соевом соусе, и тогда каждому доставался кусок. Кто знал, что наступит день, когда военный судья вдруг обнаружит мой талант готовить собачатину и в награду даст мне должность писаря. А потом мой непосредственный начальник направил меня разбирать живопись и каллиграфию в поместье в его родных краях. То, что это поручение выпало именно мне, было счастливым стечением обстоятельств, впрочем, как и большинство других событий моей жизни, — вроде и на сказку похоже, а правда. Словом, выполнив свою работу, я возвращался обратно.

Так совпало, что в школе как раз начались зимние каникулы, и четверо учеников, с которыми я был хорошо знаком, собирались домой встречать Новый год. Они предложили зайти в их деревню, там встретить Новый год, полюбоваться фейерверками, а уж потом отправляться назад. Жили они в сорока пяти ли от уездного города, в местечке под названием Гаоцзянь, и поскольку я там никогда не бывал, да и дорога была мне незнакома, то расстояния я совершенно не представлял. Четверо моих юных попутчиков после изматывающего полугодия учебы всю дорогу болтали о том, как проведут Новый год дома, зная, что там их ждут хорошие куски солонины и большие кувшины со сладким рисовым вином. Я уже давно жил вне дома, и податься мне было некуда. По пути я сравнивал открывающиеся взгляду виды с картинами художников, которые отложились в памяти за полгода работы. Гряда гор, поросших деревьями, отдельно стоящее большое дерево, прижавшееся к скале, беседки и мостики на фоне гор и ложбин — повсюду результаты совместной работы природы и человека. А когда что-нибудь растрогает до глубины души, как не остановиться, не полюбоваться. Иногда я буквально застывал, как приклеенный, ведь творения природы зачастую превосходят самые смелые замыслы художника. Если бы не два момента, о которых мне напоминали мои попутчики, я бы отставал по нескольку раз в день. Первый — это огромный след тигра размером с глиняную миску, замеченный у дороги в месиве из грязи и свежевыпавшего снега. А второй — разбойники с бамбуковыми пиками длиной в два чжана наперевес, которые, прикидываясь охотниками, прятались в ущелье и отбирали у путников деньги. Стоит в одиночку столкнуться с первым или вторыми — и пиши пропало! Отсюда и пошло, что мои попутчики обращались ко мне: Бада.

Мы находились на седловине, а еще ниже, в одном-двух ли от нас, была деревня, вид которой в сочетании со звуками соны, игравшей на свадьбе, говорил о том, что там царят мир и благополучие. Поэтому я был спокоен, равнодушно принимая насмешки моих попутчиков. От созерцания этих пейзажей у меня в голове поселилась мысль: «Во что бы то ни стало уйти с военной службы и научиться рисовать. Научиться несколькими мазками кисти схватывать эту непостижимую красоту природы. Оттачивать мастерство, чтобы передать то, что вижу, на шелке и бумаге. Если император способен такому научиться, то, может, и простому солдату под силу?» Только вот, если поразмыслить, между ремеслом человека, который, поигрывая окровавленной саблей, отправляется резать чью-то свинью, и профессией художника лежит пропасть! Это внезапное озарение выбило почву у меня из-под ног. И тут над долиной, ослепительно красивой после снегопада, взмыл и разнесся чистый и звонкий звук горна, сопровождавшийся даем собак. О, хотя на картинах и можно запечатлеть спокойные безмолвные пейзажи, но движение жизни, звук горна, пульсирующий в дрожащей синеве зимнего воздуха, лай собак, полных нетерпения и безудержной прыти, утробное рычание барсука или лисы, которые отчаянно борются за жизнь, их прерывистое дыхание, когда они выскакивают из влажных от подтаявшего снега кустов, — какой художник сможет такое передать? А если это невозможно — то и мечтать не о чем.

Судя по звукам, свора приближалась к нам. Я бросил взгляд на моих попутчиков, которые стояли на дороге и дурачились, кидаясь друг в друга снегом, они как будто ничего не замечали и улыбались мне как ни в чем не бывало. Казалось, это очередная шутка, которую они задумали, чтобы разрушить мои несбыточные мечты стать художником; мол, это городские жители впадают в панику от любого шороха, но никак не мы.

Я с улыбкой обратился к младшему из нашей компании: «Братишка, ты палку-то держи наготове, а то сейчас кабан побежит. Да не стой на дороге, не то с ног собьет. Давай заберемся повыше, а как выбежит, ты его палкой! Не попадешь — все равно получишь свою долю, поедим сегодня кабанятины!»

Не успел я договорить, как у меня за спиной из кустов гулей выскочил рыжий клубок и влетел в дыру между корней боярышника. Перепугавшись от неожиданности, все повернули головы и хором завопили: «Лиса, лиса! Держи ее, держи!»

Вскоре появились поджарые собаки с заостренными ушами и, прильнув к земле носами, бросились к корням боярышника. Виляя хвостами, они стали бешено облаивать нору, где скрылась лиса, а одна крупная собака с курчавой шерстью вдруг бросилась на нашего младшего товарища. Я не на шутку испугался. «Эй! Ты чего застыл как истукан?» — хотел было крикнуть я, но увидел, что он, отбросив палку, обнимает собаку. Оказалось, они давно знакомы и радуются встрече! Вслед за собаками через ущелье, от дороги, ведущей к седловине, шли три молодых охотника. Эти люди могут на расстоянии трех ли по цвету шерсти отличить кабаргу от горного козла в зарослях на склоне. Завидев нас, они начали громко смеяться и направились нам навстречу. Мои попутчики тоже со смехом побежали к ним. И тут рыжая лиса стрелой вылетела из-под корней боярышника и, промчавшись прямо у моих ног, рванула к заснеженному горному ручью. Собаки бросились за ней, поднимая клубы снега. Вот первая нагнала лису, подоспели остальные, и все они смещались в огромный снежный ком. Собаки были возбуждены в предвкушении добычи, словно командующий ханьской конницей Люй, сражающийся за труп полководца Сян Юя у Гайся[81]. Трое охотников и четверо моих товарищей тоже с радостными возгласами спрыгнули в русло ручья и побежали к своре. Я остался один у даосского храма, затаив дыхание, чтобы прочувствовать это мгновение жизни, словно это была самая волнующая сцена какого-то спектакля, словно это было нечто такое…

Оказывается, мы уже почти пришли в Гаоцзянь — деревня в одном ли от нас и была конечным пунктом нашего путешествия! Мои попутчики сговорились сыграть со мной очередную шутку: когда деревня была уже близко, они сказали, что впереди еще тридцать ли пути, желая ошарашить, когда мы уже зайдем в дом. Но, к счастью, жители деревни, пользуясь тем, что после снега прояснилось, пошли с собаками охотиться на лису и наткнулись на нас. От охотников мы узнали, что играли на соне и взрывали петарды в честь свадьбы — женился старший брат нашего самого юного попутчика. Скоро мы оказались в новом доме большой усадьбы, за одним столом с деревенскими помещиками в коротких куртках магуа[82] из добротной фуцзяньской шерсти и детишками в красных головных уборах, и под незамысловатые мелодии оркестра присоединились к богатому свадебному пиру.

Здесь, среди природы, в окружении людей, живущих простыми искренними чувствами, я навсегда отказался от мечты стать художником.

1945 г.

НАУТРО ПОСЛЕ СНЕГОПАДА

перевод Н. К. Хузиятовой, Е. Т. Хузиятовой

— Цяосю[83], Цяосю…

— Вы меня звали?

…

Воркование горлиц в бамбуковой роще медленно проникало в мое затуманенное сном сознание. Все казалось необычным и странным. Так началось мое первое утро в деревни Гаоцзянь, куда я добрался накануне вечером. Снег прекратился, небо прояснилось. Было раннее утро.

Я лежал на большой кровати с резным изголовьем из китайского лавра, под новым одеялом, от которого пахло сеном и сушеными фруктами. Под белым пологом из тонкого льна я, будто под сенью крепостной башни, крепко и безмятежно проспал десять часов. Усталость, накопившуюся за пятьдесят ли пути по снегу выше колена, как рукой сняло. Пока я спал, кто-то заботливо выгреб золу из медной жаровни посреди комнаты и подсыпал углей из каштана. Под веселый треск вспыхивающих звездочками искр я окончательно проснулся. Голоса людей, которые слышались мне сквозь сон, оказались воркованием горлиц. Я понял, что наяву очутился в волшебной сказке[84].

Вчера, до прихода сюда, наша компания охотилась с собаками на лису. Мы бежали за добычей вдоль занесенного снегом горного ручья — в облаках снежной пыли, взметаемых ногами и лапами, в непрерывном гуле человеческих голосов, зверином рычании чувствовалось биение жизни. Совсем по-другому встретило нас засыпанное снегом селение. В своем холодном послеполуденном безмолвии оно напоминало фантастический сон, постепенно обраставший подробностями. Мы обогнули мельницу, потом маслобойню, перешли ручей, замерзший по берегам, но с полыньей посредине, и свернули в усадьбу, где вовсю шло празднество. Передо мной предстала картина свадебного пира: в ярком свете ламп, под звуки свирелей и барабанов за столом с чарками в руках веселились хозяин и его многочисленные гости. Зрелище так меня поразило, что я снова усомнился в реальности происходящего. Впечатлений становилось все больше, однако они, наслаиваясь друг на друга, не теряли четкости. Так музыка, нежная и величественная, складывается из игры отдельных инструментов, где голос каждого звучит по-своему и, даже затихая, отчетливо различим, не теряется среди других и существует сам по себе.

Молодое сладкое рисовое вино, согласно обычаю, выставляли на столы в больших кувшинах, в которых оно созревало, и, когда в присутствии гостей снимали с узкого горла плотную хлопковую ткань, вино с легким шипением устремлялось вверх. Этот тихий звук не удавалось заглушить даже пронзительным всхлипываниям соны, доносившимся со двора. Алая камелия в отливающих серебром волосах хозяйки выглядела ярко и живо даже в сравнении с красными плиссированными юбками новобрачной. Молоденькие гостьи с блестящими черными глазами, полными весеннего тепла, тоже отпечатались в моей памяти — все вместе и каждая в отдельности.

Свет, который бил мне в глаза, отражаясь от сугробов снаружи, превратился в пурпурный с золотым обрамлением подсолнух, который невозможно было хоть на секунду удержать в памяти, так быстро он менял очертания. Вот и мои здешние впечатления, живые, яркие и красочные, как этот цветок, были столь же неуловимы.

Пурпурно-золотой подсолнух превратился в мерцающее, расплывчатое, золотисто-зеленоватое сияние.

— Цяосю, Цяосю!

— Вы меня звали?

Были ли сказаны эти слова? Мне нужно заглянуть в прошлое и, повернув время вспять, пуститься в погоню за их отзвуками, подобно тому, как гонят по снежному следу лису в надежде найти ее нору.

…На пиру любители выпить были уже во хмелю. Гости, прибывшие издалека, с зажженными фонарями стали со смехом и песнями расходиться по домам. Музыканты и другие помощники пошли на кухню, чтобы подкрепиться подогретым вином, мясными тефтелями и солониной. Потом те, кто хотел спать, с охапками соломы в руках двинулись в пустой сарай; другие же, освещая путь факелами, отправились на маслобойню, чтобы скоротать ночь за игрой в кости. Мне тоже нужно было где-то прилечь.

Хозяйка дома с камелией в седых волосах, покончив с бесчисленными заботами, взяла дрожащей от усталости рукой факел и повела меня в отведенную мне комнату. С факелом, освещавшим путь, я не боялся поскользнуться на снегу, а цветок в прическе старой хозяйки, яркий, будто еще один факел, напоминал мне о моей бабушке, которая лет тридцать тому назад так же хлопотала по хозяйству. Но больше всего меня занимала деревенская девушка, тоже похожая на факел, которая следовала за мной с двумя новыми ватными одеялами. Я еще не знал, кто она, но понял, что ее зовут Цяосю. В неосвещенной части зала она разговаривала с одним из жителей деревни, который убирал музыкальные инструменты. Хозяйка окликнула ее:

— Цяосю, Цяосю, это ты?

— Да, я!

— Помоги мне отнести постельные принадлежности в дальнюю комнату.

Мы втроем вышли из зала, который еще совсем недавно был ярко освещен лампами и звенел музыкой, и свернули в тихий боковой двор большой усадьбы. Внезапная перемена обстановки и наша странная процессия усиливали нереальность происходящего. В комнате, где мне предстояло ночевать, неокрашенные стены из сосны отражали свет керосиновой лампы, накрытой начищенным до блеска колпаком. Только сейчас, при ярком свете, я смог как следует рассмотреть лицо девушки, которая несла мне постель.

Ей было лет семнадцать. Ясные глаза, невинный взгляд, маленький рот с приподнятыми уголками губ; высокая и довольно развитая грудь; толстая коса, похожая на черную змею. Разговаривая, она застенчиво улыбалась, словно не в силах сдержать тайную радость юности. Казалось, в этой улыбке было всё — смысл и ценность жизни, предчувствие и возможность счастья.

Но в тот момент девушка не улыбалась, а тихо стояла у резного изголовья кровати, помогая хозяйке стелить мне постель. Мне нечем было занять себя, я стоял у жаровни посреди комнаты, грея руки и с интересом наблюдая: алая камелия в волосах, будучи в движении, казалась неподвижной; лицо и фигура семнадцатилетней девушки, напротив, оставаясь в покое, пребывали в движении — это создавало странный контраст…

Я подумал: что видели эти чистые невинные глаза в маленькой затерянной в горах деревушке, где не наберется и двух с половиной сотен дворов? Какие песни льются из этих очаровательных губ, когда ей хочется петь? А ее спокойное сердце, приученное к протяжному вою волков в горах и шипению желтобрюхих полозов, свернувшихся вокруг чанов с водой, — способно ли оно отчаянно забиться из-за нового события, новой фантазии, нового искушения? И если бы я писал ее портрет, что запечатлеть в первую очередь: весенний свет в ее глазах или нежную улыбку ее губ? Видимо, я еще не отказался от мечты стать художником.

Мне было невдомек, почему не прислали обычного работника, чтобы подготовить мне постель. Разве это не избавило бы от лишних проблем? И почему девушка пришла не одна, а в сопровождении пожилой хозяйки? И обязательно ли ей уходить вместе с хозяйкой? А если нет, то что мне делать? Для меня это было поистине невероятное приключение. К тому же я был немного пьян и не мог удержаться от улыбки. Одолеваемый сомнениями, я выглядел, наверное, еще большей деревенщиной, чем местные.

Я сказал:

— Тысячу извинений за то, что незваный гость доставил столько хлопот хозяйке! И вам, сестренка, тоже. Госпожа, вы, должно быть, устали, вам уже давно пора отдыхать.

Ответ ясно читался в приподнятых уголках губ, едва сдерживающих улыбку:

— Зачем извиняться? Вы, горожане, такие вежливые! Вас зовешь — не дозовешься. А приехав, вы не пьете, не едите — только и делаете, что извиняетесь.

Горожане вежливы и обходительны, но нельзя сказать, что искренни и достойны доверия. Не зная, как реагировать на невысказанный упрек, я промолчал. Хотел сменить тему, но мне нечего было сказать.

Когда они застелили постель, хозяйка похлопала по старомодным твердым подушкам, наволочки которых были украшены вышивкой со словами «долгая жизнь, богатство и почет» и «птица феникс смотрит на солнце»[85], и забормотала, как будто произнося благословение: «Спокойной ночи! Крепкого сна до самого рассвета, спите, пока мы не позовем вас!» Затем достала из рукава красный бумажный сверточек и сунула под подушку. Я сделал вид, что не заметил. Женщины обменялись многозначительными улыбками, как будто выполнили какую-то важную задачу. Хозяйка встряхнула лампу, проверяя, достаточно ли в ней керосина; повернула ручку горелки, чтобы убедиться, что она работает; осмотрела чайник — надежно ли он стоит на краю жаровни. По-матерински уделив внимание каждой мелочи, она сказала еще несколько незначащих фраз и ушла. А вместе с ней ушла и ее семнадцатилетняя спутница, которая лишь улыбалась и молчала.

Я остался в одиночестве. Было слышно, как скрипит снег под ногами в другом конце двора, как там болтают и смеются. Что все это значит? Охваченный любопытством, я нащупал под подушкой таинственный сверток. В нем были сладости, и я понял, что старая хозяйка следовала старинному деревенскому обычаю. Когда в семье праздновали свадьбу, холостяков в гости не звали. Если же почему-то холостяка оставляли на ночь, следовало пожелать ему крепкого сна и дать пакет со сладостями, чтобы подсластить язык и запечатать губы: вдруг он проснется ночью, а утром сболтнет лишнего о том, что видел или слышал, и тем самым нарушит табу.

Все в жизни символично. Символический смысл этой простой церемонии был пропитан духом сельской идиллии.

Я вспомнил поговорку «Что ни город, то нрав, что ни деревня, то обычай»[86]. Но, хоть меня и предупреждали, я не ожидал такого поворота событий. Что следует сказать утром? Запретны ли мысли, приходившие мне в голову? Пройдя пятьдесят ли по снегу, я был полностью измотан физически. Сладкое рисовое вино, шутки и смех на свадебном пиру с его яркими огнями и зажигательной музыкой, деревенское веселье, фантазии, которые пробудила встреча с семнадцатилетней девушкой, утомили меня эмоционально. Оказавшись под теплым мягким одеялом, пахнущим сеном и фруктами, я заснул крепким сном.

Проснувшись, я снова вдохнул воздух волшебной сказки. Искры в жаровне вспыхивали. А если бы я проснулся на пять минут раньше? Может быть, она, едва сдерживая смех, колдуя над жаровней, посматривала в сторону полога (смесь простоты и лукавства!), будто готовая сказать: «Вы, горожане, такие вежливые». Что мне следовало делать, если бы я ее увидел? Вскочить, испугать ее? Молчать с заклеенным сладостями ртом?

Я не мог оставаться в постели. Глянцевые фиолетовые горлицы с парчовым кольцом перьев вокруг шеи ворковали в снегу, призывая своих голубков. Мне хотелось взглянуть на усадьбу утром после снегопада, хотелось увидеть беспорядок после отшумевшей свадьбы, услышать тишину. Посмотреть на красоту и гармонию ручья, зимнего леса, далеких гор, покрытых снегом и освещенных утренним солнцем; а еще на следы лисиц, кроликов и птиц на заснеженной равнине и по обочинам дорог, напоминающие рисунки, в которых отражается многообразие жизни. Но больше всего меня занимало другое. По обычаю, невеста должна утром зайти в кухню, где родственники и друзья уже заготовили всякого рода шутки — смущалась ли она, волновалась ли? А что было утром, когда новобрачные спозаранку пошли к колодцу за водой? Неужели брови невесты действительно изменились за ночь? Смогу ли я увидеть разницу? И если правда то, что рассказывают, то чем отличаются брови молодой жены от бровей той юной семнадцатилетней девушки?

Умывшись, я вышел во двор с твердым намерением не говорить глупостей. Я хотел пойти на гору за усадьбой, чтобы увидеть и найти подтверждение тому, что себе вообразил. Несмотря на ранний час, не я один успел подняться с постели. Во дворе перед домом, под маньчжурским орехом жених, опустившись на корточки, рассматривал кучу пушистых тушек. Он встал до рассвета и по заведенному порядку обошел гору, взяв с собой винтовку и двух работников. Они осмотрели ловушки и принесли двух зайцев, длиннохвостого лесного кота, серого барсука и двух ласок. Ловушки были расставлены по другую сторону горы, на коротком отрезке в половину ли, и всего за одну ночь в них попало столько зверьков. По их виду можно было представить, как и при каких обстоятельствах они встретили свою смерть. Одни были прижаты к земле тяжелым камнем и обездвижены, другие угодили передними лапами в петлю из воловьей кожи, кого-то проткнула бамбуковая палка. Вид этих тушек, сложенных на снегу, напоминал нарисованную красками картину, которая по-настоящему поражала воображение. Но никакая картина не смогла бы передать сложность и разнообразие почти не поддающейся пониманию жизни.

Внимание моего друга привлекло воркование горлиц в бамбуковых зарослях заднего двора. Мы побежали туда. Он рассыпал по снегу чечевицу, зарядил чечевичными зернами свою старую винтовку (для забивания пороха использовался рог антилопы) и стал ждать, притаившись за стогом рисовой соломы. Вот раздались выстрелы, и две птицы, прилетевшие клевать чечевицу, упали в снег. На завтрак в числе других блюд, приготовленных невестой после первой брачной ночи, подали жаренных в остром соусе горлиц.

За столом я слушал рассказ жениха об охоте на тигра, и мне казалось, будто я присутствую при этом — среди прекрасной в своей естественности природы, где люди неистово бьются с другими существами, превращая смертельную схватку в игру, а кровопролитие — в религиозный ритуал.

Брови невесты были изогнуты, на лице — выражение робкой застенчивости. Мне хотелось задать ей вопрос, однако сладости, которые хозяйка вечером положила мне под подушку, не позволяли разомкнуть губ. Вместо меня молчание нарушил стремительно вбежавший работник. Остановившись перед столом, он выпалил на одном дыхании:

— Госпожа, барин, ваша Цяосю… она сбежала, с мужчиной сбежала. Ее видели в лощине. С тем парнем из деревни Мяньчжай, который играл вчера на соне, он ее увез. Наверняка в лагерь Ялаин побежали, их еще можно догнать, далеко не ушли! У Цяосю за спиной был узелок, она улыбалась во весь рот, бесстыжая!

— Ничего себе! Ну и дела!

Все сидевшие за столом на мгновение оцепенели от этой невероятной новости. И я понял, что уже не смогу сравнить брови двух девушек — и что никогда не стану художником.

Потом я снова сидел один у жаровни в своей комнатке, слушая, как закипает в чайнике вода. Казалось, я чего-то лишился — словно девушка нечаянно унесла это в своем маленьком узелке. Мне бы вернуть ее, но где искать?

Но, пожалуй, скорее я не лишился, а приобрел. Что? Судите сами, читатели, я был в этой деревне только второй день, и, если вычесть время сна, все увиденное и услышанное произошло за семь часов. Полнота и насыщенность жизни, присущие этому месту, ввергли мои чувства и разум в смятение.

Солнце светило сквозь оконный переплет, с крыши капал тающий снег. Мне только-только исполнилось восемнадцать лет.

1946 г.

ЦЯОСЮ И ДУНШЭН

перевод Н. К. Хузиятовой, Е. Т. Хузиятовой

Снег таял. Повсюду в канавах между полями талая вода стекалась в ручейки, ручейки в реки, будто собираясь с силами, чтобы радостно устремиться к далекому морю. Птицы, щебечущие в бамбуковых зарослях у горного ручья, где еще лежал снег, спешили рассказать о приходе весны задолго до появления цветов и трав, — будто приглашали меня поглядеть. Особенно выделялся голос горлицы с глянцевым опереньем и полосками на шее в форме ожерелья, которая поселилась здесь, в бамбуковой роще за моим окном. Ее пение становилось все причудливее, в нем словно звучали голоса — мой и Цяосю:

— Цяосю, Цяосю! Ты действительно хочешь сбежать? Не делай этого!

— Вы меня звали? Раньше вы не замечали меня, почему же упрекаете сейчас?

Этот воображаемый диалог звучал в моем затуманенном сном сознании с первого дня пребывания здесь. Когда я окончательно проснулся, меня охватила грусть. Сегодня эти слова прозвучали особенно отчетливо и куда насмешливее, чем тогда. Мне невмоготу было оставаться в большой усадьбе.

Я переехал на окраину деревни, в небольшую комнату на верхнем этаже боковой башенки храма Яо-вана, Царя лекарств[87]. Лучшего места невозможно было придумать: храм от деревни отделяло большое поле, он стоял совершенно обособленно. Жажда уединения означала, что я обрел всё — по крайней мере, все, чего мог пожелать в свои восемнадцать лет.

За свою жизнь я успел побывать во многих необычных местах, пересечь множество мостов, поплавать на разных лодках, и что только не служило мне постелью. Но никогда прежде я не испытывал такого странного чувства эфемерности жизни, как две недели назад, на огромной кровати с резным изголовьем из китайского лавра в усадьбе семьи Мань, когда сквозь сон слышал отдаленное пение горных птиц и бульканье кипящей воды в чайнике на жаровне посреди комнаты. И теперь, когда я растянулся на простой дощатой лежанке в скромной комнатке, пение птиц заполнило пустоту в моем сердце еще более неуловимыми и непостижимыми чувствами.

Внутренний двор храма, когда-то просторный, зарос мелколистным бамбуком. Единственная дорожка, выложенная иссиня-серыми каменными плитами, по которой я прогуливался в одиночестве, вела в глубь зарослей. Там рос бамбук всех видов: черный пальмовый — из него обычно делают трости, белый — он хорош для флейт, был даже «змеиный хвост», из которого получаются отличные удочки. Шелест листьев разных видов бамбука сливался в тихий звон, какой издают осколки разбивающейся яшмы, вызывая ощущение холода, — и этот холод не имел ничего общего с холодом от снега.

Еще более уединенным местом была крыша моего жилища. Башенка стояла на холме и как нельзя лучше подходила для любования окрестностями. Круглые сутки наверху слышался гомон незнакомых мне птиц. Одни пели безмятежно, наслаждаясь жизнью и собственной музыкой, будто прониклись духом у-вэй[88]. Другие суетились, спеша найти пару, полные любовного томления. Горлица с глянцевым опереньем была моей самой желанной гостьей на крыше. Мое переселение сюда было похоже на бегство, однако здесь я оказался ближе к ней. Ее непрерывное воркование, тихое и печальное, напоминало мне о том, чего я так и не смог сделать, хотя и следовало, — перестать думать о Цяосю и ее исчезновении.

Я приехал в эту заснеженную деревню, чтобы принять участие в свадебных торжествах моего друга. После пиршества пожилая хозяйка усадьбы зажгла факел, чтобы проводить меня в отведенную мне комнату. Вслед за ней с постельными принадлежностями в руках шла семнадцатилетняя деревенская девушка Цяосю. Она, не издав ни звука, застелила мне постель. Я задумал сравнить ее брови с бровями невесты, чтобы проверить, правду ли мне рассказывали[89]. Ее заплетенные в косу волосы, крепкие красивые руки и ноги пробуждали во мне, восемнадцатилетнем, необузданные фантазии. А утром за завтраком я услышал, что она, собрав узелок, сбежала с деревенским парнем, который накануне вечером играл на соне. В этом узелке она словно бы унесла часть меня — сердце или, по крайней мере, покой.

Прошло уже полмесяца с тех пор, как она сбежала, а новостей от нее все не было. Стоило мне задуматься, где теперь эта деревенская девушка с блестящими черными волосами, яркими глазами и высокой грудью, как она живет с мужчиной и чем это закончится, как я приходил в смятение. То, что она унесла с собой, было потеряно безвозвратно; но и сама девушка — тепло в ее ясных глазах, ее жизненная сила — все это отдалялось, бледнело под наплывом новых событий продолжающейся жизни, забывалось и грозило исчезнуть совсем, не оставив следа.

Где-то у Западных ворот Дасигуань в Чандэ, в переулке Юцзясян в Чэньчжоу, на бесчисленных маленьких лодках, пришвартованных у причалов вдоль берегов реки Юаньшуй, тысячи молодых проституток обслуживали путешественников и торговцев. Девушки с тонкими изогнутыми бровями грелись на солнце, устроившись на носу или на корме лодки, весь день до захода солнца пели песенку «О ком мечтаю»[90], пришивали подметки к суконной обуви, вышивали кисеты и кошельки, чтобы этими маленькими подарками завоевать сердца проходивших лодочников. У них были простые лица, но они светились изнутри сиянием юности. Однако, как бы отчаянно ни боролись эти девушки, связанные по рукам и ногам своим положением, они не могли вырваться — рано или поздно их ждал трагический конец. Их любовь переплеталась с ненавистью, а прощать они не умели. Каждый день приходила весть, что еще одна повесилась или утопилась. Они были из таких же семей, как Цяосю, и начинали так же, как она. Вступив в пору взросления, когда пробуждается чувственность, они под действием неодолимой страсти бежали, не задумываясь о последствиях, в нарушение деревенских традиций. Как говорится, «не останавливайся, пока не доберешься до Хуанхэ»[91]. Но большая часть вод из горных источников не доходит даже до озера Дунтинху[92]. Так и девушки — застревали в каком-нибудь городке или на пристани у реки до конца жизни. И не могли ни отправиться дальше, ни вернуться назад.

В храме Царя лекарств, где я поселился, проходили деревенские сходы. Здесь же располагались начальная школа для детей из входящих в бао дворов, а также канцелярия штаба народного ополчения миньтуань[93] по охране местного правопорядка. Были новогодние каникулы, ученики и учителя разошлись по домам. Сходы же проводились нечасто и проходили по-разному. Дважды в год, весной и осенью, когда приглашали труппу для ритуального кукольного представления и собирали на это пожертвования, они были шумными и оживленными. Когда же помещики и жители деревни собирались, чтобы обсудить распоряжения уездного правительства, сходы протекали вяло.

Поддерживать порядок и спокойствие в деревне было несложно. У ополчения было не много обязанностей, поэтому за исключением командира отряда, моего друга по фамилии Мань, который одновременно был начальником бао, на постоянной службе было только два человека: штабной писарь, который носил очки, любил читать «Кулинарные рецепты Юань Мэя»[94] и писал документы маленькой зеленой авторучкой, и посыльный, простодушный четырнадцатилетний мальчик. И хотя в отряде было больше тридцати стволов разного огнестрельного оружия, оно большей частью хранилось по домам у владельцев, зажиточных сельчан, на всякий случай, потому что обычно в его использовании не было необходимости. Другими словами, в этих местах было тихо. А раз не нужно было предпринимать усилий, чтобы поддерживать порядок, то первозданное спокойствие в деревне на первый взгляд казалось незыблемым.

За две недели, что прожил в храме, я почти нигде не побывал. Вместе с командиром отряда раз-другой сходил на рынок купить шкуры тигра и леопарда и выбрать бойцовых петухов, да вместе с сельчанами поохотился с собаками на зайцев: мы кружили между скалами в скользких от весенней распутицы ущельях, пока не сбились в кучу, уставшие и вымокшие. Все остальное время я просто наблюдал, как писарь и посыльный играли в шахматы. Одному далеко за сорок, другому не исполнилось и пятнадцати. Недостаток умения они восполняли концентрацией внимания. Для меня в штабе нашелся неполный комплект литографического издания «Описаний удивительного из кабинета Ляо»[95]. Чтение такой книги как нельзя лучше соответствовало духу этого места.

Но благодаря тому, что я обнаружил в углу жилого помещения штаба выводок только что вылупившихся цыплят и нашел в изголовье стаявшей там кровати множество пучков неизвестных мне лекарственных трав, мне удалось, несмотря на разницу в возрасте, подружиться с писарем. А потом и посыльный (правда, в силу других обстоятельств) стал мне задушевным другом. После нескольких дней чтения волшебных историй из «Описаний удивительного» мне уже казалось, будто красавицы Цинфэн и Хуанъин[96] в один прекрасный день предстанут предо мной, и я почти слышал их легкие шаги на лестнице. Но это был лишь шорох мышиных лапок, а юные девы так и не заглянули. Тревожные фантазии, в которых страх смешивается с восторгом, обычно нравятся восемнадцатилетним. Но, сойдясь ближе с писарем и посыльным, я понял, что больше не нуждаюсь в старых, потрепанных временем книгах. Ведь можно припасть к другой, по-настоящему великой книге, живой и полной увлекательных сюжетов.

Мать Цяосю была родом из Сикоу. В двадцать три года она стала вдовой, на ее плечи легли заботы о Цяосю, которой не исполнилось еще и двух лет, и о семи му земли на горном склоне. Не желая мириться со своей горькой судьбой, она начала тайно встречаться с охотником на тигров из деревни Хуанлочжай. Когда члены ее клана узнали об этом, они сговорились поймать молодую вдову с возлюбленным на месте преступления, чтобы заполучить ее тощее поле. В конце концов им это удалось. Кружа вокруг влюбленных, как шершни, члены клана загнали их в родовой храм для публичного судилища. Сперва они хотели лишь устроить спектакль и напугать пару, а потом и хорошенько побить, чтобы получить извращенное удовольствие от их страданий. Затем женщину выдали бы замуж куда-нибудь на сторону, а выкуп за невесту послужил бы «платой за лицо»[97]; небольшая его часть ушла бы на покупку ритуальных бумажных денег, чтобы сжечь в храме предков, а остальное разделили бы между собой родичи — кто насколько поучаствовал в этом добром деле. Таков был старый местный обычай, и посторонние не вмешивались, когда все шло как заведено.

Но случилось так, что тогдашний глава клана затаил обиду на мать Цяосю еще до того, как она вышла замуж. Он хотел выдать ее за своего хромого сына, а она отказалась, сославшись на увечье жениха. Потом глава клана неоднократно ее домогался, но она возмущенно давала ему отпор и ругала старым развратником. Глава клана опасался, что она сделает это достоянием общественности, и теперь, когда вокруг женщины вспыхнул скандал, он вспомнил о былой обиде и решил свести счеты. Он настоял, чтобы охотнику на тигров из Хуанлочжая на глазах у возлюбленной перебили обе ноги. Во время расправы охотник, стиснув зубы, не издал ни звука и не сводил с женщины глаз. Когда пытка закончилась, двое мужчин приготовились нести его на носилках домой — в другую деревню в двенадцати ли от этой. Охотника поймали с поличным, его односельчане вряд ли стали бы возмущаться. Молодая вдова обратилась к своему клану и сказала, что готова последовать за возлюбленным, пусть даже ей придется отказаться от земли и от дочери. Это грозило полной потерей лица, особенно для главы клана. Терзаемый злобой, он желал устранить причину опасности раз и навсегда. Ссылаясь на традицию, он настаивал, что бесстыдницу следует утопить, а не позволять ей кормить сплетнями Хуанлочжай. Он был из ученого сословия, имел начальную степень, знал множество изречений Конфуция, обладал властью и положением. Даже молодые члены клана, которые были с ним не согласны, боялись его. И это заманчивое решение он предлагал, якобы чтобы защитить доброе имя клана. А судьбу Цяосю можно будет решить позже.

На толпу несложно повлиять: все согласились без особых раздумий. Не успел клан выразить свою волю, как доброхоты, подгоняя события, отправились на поиски веревок и жернова. Уже невозможно было разобрать, где кончается мораль и начинается подспудная страсть к мучительству. Женщины и девушки, правда, держались в стороне. Напуганные, совершенно беспомощные, они тихо взывали к небесам, не имея возможности помешать происходящему. Возле храма предков парни раздели вдову донага, связали ей руки и, туго обмотав шею прутьями лозы, привязали на спину жернов. Плотно обступив ее и с вожделением рассматривая обнаженное тело, они яростно поносили ее за бесстыдство.

Молодая вдова сносила все это молча, ее полные слез глаза скользили по толпе в поисках ее мучителя, главы клана. Он притворялся разгневанным, боясь разоблачения. Пока ее раздевали, он жадно пожирал ее тело глазами, крича: «Грязь! Мерзость!» Затем поспешил в храм, сделав вид, будто слишком занят: надо было обсудить с другими старейшинами клана, как представить дело в отчете уездным властям. Они составили бумагу, в которой во всем обвинили возмущенную толпу, в заключение выразив надежду, что такой исход дела в дальнейшем позволит избежать повторения подобного. Глава клана успокаивал боязливых стариков, без устали цитируя изречения из священных канонических книг, и внушал им, что их долг — искоренять зло. Он боялся, что они остынут и откажутся от принятого решения.

Ближе к полудню глава клана и добровольцы из тех, кто любит совать нос в чужие дела, потащили молодую вдову в Сикоу, посадили в лодочку и двинулись вверх по течению к большой заводи. Женщина опустила голову и молчала, глядя на бегущую воду и отражения облаков, разбитые рябью от весел. Может быть, она думала о своем рождении в следующей жизни; может быть, о том, как отвергла домогательства главы клана; может быть, о мелких обидах, которые она нанесла другим или другие нанесли ей. Может быть, она думала только об охотнике на тигров и о том, что его ждет. А ее Цяосю? Ей нет еще и двух лет, неужели ее задушат? Как раз перед тем как отправиться к реке, дальняя родственница принесла невинное дитя, чтобы молодая вдова в последний раз покормила девочку грудью. Глава клана тогда заорал: «Старая лиса! С ума сошла, убирайся прочь!» — и отшвырнул старуху ногой. А молодая вдова словно воспринимала происходящее как должное: не рыдала от ужаса, не сыпала проклятьями и даже не казалась особенно встревоженной.

Глава клана сидел на корме и, похоже, избегал смотреть на молодую вдову. В его душе бушевали страсти. Он, явно пытаясь заглушить угрызения совести, бубнил, что все делается как положено, что на карту поставлена репутация всего клана, что он не вправе поступить иначе, ибо как глава клана и человек образованный отвечает за поддержание нравственности. Излишне говорить, что он не испытывал отвращения к молодому, здоровому женскому телу; он возражал лишь против того, что этим телом наслаждался кто-то другой. «Удобрения не льют на чужие поля», гласит пословица. Ревность питала его негодование, разжигая жажду мести — и он торопил гребцов.

Другие мужчины, вероятно, думали о том, кому достанутся поля вдовы. Им было не по себе, они растерялись перед лицом спокойного самообладания молодой женщины. В самой глубокой части заводи гребцы сложили весла. Лодку повело влево, потом вправо. Все знали, что будет дальше. Кто-то из мужчин постарше произнес:

— Мать Цяосю, мать Цяосю! За каждой обидой стоит обидчик, за каждым долгом стоит должник[98]. Пойми и прими как должное. Если есть у тебя последнее желание, говори!

Молодая вдова, помолчав, тихо сказала:

— Братец Сань бяогэ[99], сделай доброе дело, не дай им задушить мою Цяосю. Она — продолжение нашего рода. Когда вырастет, не держите на нее зла. Больше ни о чем не прошу.

Все молчали. Вечер был тих и спокоен. Казалось, никто не хотел нарушать красоту сгущавшихся сумерек. Старый глава клана, терзаемый страхом и неуверенностью, с напускной твердостью приблизился к женщине и столкнул ее в воду. Лодка потеряла равновесие, закачалась из стороны в сторону. Оказавшись в воде, женщина боролась недолго — тяжелый жернов на шее потянул ее на дно. Какое-то время на поверхность поднимались пузыри. Потом вода успокоилась. Лодка скользила по течению, медленно покидая место казни. Парни молчали, уставившись в воду. Смерть, унеся с собой позор молодой вдовы, оставила живым память. Вдова просила не таить злобы на ее дочь — но кто сможет забыть о совершенном? Люди, будто покончив с важной работой, развернули лодку. Вдова умерла за свои грехи, но ее смерть легла бременем на каждого из живых. Всем захотелось немедленно поклониться храму предков, запустить петарды, развесить красные шелка и изгнать дух зла. Это показало бы, что их храбрый, решительный и неразумный поступок уже вернул запятнанную честь клана. На самом же деле ими двигало желание избавиться от невысказанной вины, которая в тишине станет разрастаться, поражая совесть и душу. Эта вина четыре года спустя свела с ума главу клана, заставив покончить с собой в храме предков. Что до Цяосю — ее, согласно последнему желанию вдовы, отправили жить в усадьбу семьи Мань, которая располагалась в восьмидесяти ли.

Когда Цяосю повзрослела, двоюродный дядя, который видел печальную участь ее матери и вырастил ребенка — тот самый писарь при штабе, — решил отдать ее в наложницы хозяину усадьбы, командиру отряда самообороны. Так у нее будет и дом, и защитник, решил дядя. Первая супруга командира была слаба здоровьем и бесплодна, поэтому Цяосю, родив детей, вполне могла бы со временем превратиться из наложницы в жену. И командир Мань, и его супруга были согласны. Только старая госпожа, много повидавшая на своем веку горького, советовала не торопиться. Не зная ничего о прошлом своей семьи, Цяосю не хотела становиться наложницей, к тому же она была слишком молода. Дело поэтому на время отложили.

Цяосю часто приходила в штаб к дяде, чтобы чинить его одежду, с посыльным Дуншэном[100] она тоже была хорошо знакома. Его мать, бедная добропорядочная пожилая женщина по фамилии Ян, всегда хвалила Цяосю в присутствии дяди. Дуншэн вмешивался в разговор, чтобы напомнить ей: «Ма, мне еще нет и четырнадцати». «Четырнадцать в этом году, пятнадцать в следующем — вот ты уже и взрослый!» Они затевали перед писарем небольшую перепалку, которую посторонним было трудно понять. Но только не писарю: он-то знал, что и матери, и сыну нравилась Цяосю.

Побег Цяосю, как и мой приезд, остались в деревне почти незамеченными. Всё шло по-старому, как установлено обычаем; все большие и малые дела, вошедшие в привычку, продолжали совершаться так же, как прежде.

Мать Дуншэна в деревне все называли тетушка Ян. Муж, умерший десять лет назад, оставил ей только крошечный домик и участок земли размером с ладонь. Она жила в бедности, но слыла женщиной честной и доброй, про таких обычно говорят: «человек старой закалки». Она верила в богов, доверяла людям и считала, что множество дел в этом мире следовало бы препоручить высшим силам — просто и необременительно. Человек должен решать вопросы, которые богам не под силу. Нет такой беды, с которой люди не могли бы справиться, но, если уж не смогли, не зазорно и к богам обратиться. Как и другие деревенские жители, работавшие на земле, она делала что могла, а в остальном полагалась на судьбу. Тетушка Ян была женщиной простой и темной, но ее жизнь воплощала собой то, что образованные люди именуют Дао[101].

Дуншэн рос под боком у матери. Он ухаживал за буйволами, косил сено, собирал грибы — занимался делами, которыми заполнена жизнь молодых людей в деревне. Он вырос сильным и здоровым, смекалистым и умным. Проведя в начальной школе всего год, он овладел уставным письмом кайшу, а у старого писаря научился некоторым приемам составления официальных бумаг. Платили посыльному немного, но зато ему не нужно было беспокоиться об одежде, питании и жилье. Дуншэн ежемесячно получал корзину просеянного зерна и мизерное жалованье. Зерно он относил домой, и оно сильно облегчало жизнь его матери. Жалованье в деревне кроме него получали всего четыре человека: командир отряда, старый писарь да два школьных учителя. Всем им платили какие-то гроши, но ополченцы из двухсот пятидесяти дворов села были добровольцами, вознаграждения им не полагалось. Так что положение Дуншэна было завидным, другие деревенские парни почли бы за счастье оказаться на его месте. Помимо жалованья и довольствия работа приносила и другие выгоды: освобождение от призыва и относительную свободу от постоянных поборов. Распоряжения о сборе средств, которые исходили то от военных, то от гражданских чиновников из города, распространялись на всех, кроме находящихся на государственной службе.

Взять хотя бы командира отряда по прозвищу Вездепоспел, который занимался устройством всех сельских дел. Всякий раз, как он посылал человека с гонгом и созывал деревенских старейшин в храм Царя лекарств на сход, он заявлял, что дружба дружбой, а служба службой, что богатые семьи возьмут основные расходы на себя, что он со своей мельницей и маслобойней и присутствующие тут владельцы винокурен и мелочных лавок готовы заплатить львиную долю. И тут же, помрачнев, жаловался, что торговля идет плохо и частенько приходиться влезать в долги. Однако каждый раз, отправляясь в город, он привозил оттуда очередную западную диковину: то новую фетровую шляпу, то иностранную авторучку. Подписывая документы, местные в большинстве рисовали крестик или оставляли отпечаток пальца, очень немногие ставили печать, а командир лез в нагрудный карман суньятсеновки[102], вытаскивал авторучку — гладкое и блестящее маленькое чудо — и на глазах у изумленных односельчан выводил с ее помощью свое имя. Но больше всего поражала цена. Дороже, чем буйвол! Если это называется бедностью, кто отказался бы быть бедняком? Пять-шесть раз в год командир верхом на белом муле отправлялся в уездный город, и Дуншэн сопровождал его, так что считался в деревне человеком бывалым и повидавшим мир. Матери и сыну удалось снискать уважение односельчан — многие небогатые землевладельцы с дочерьми двенадцати-тринадцати лет желали заполучить Дуншэна в зятья, полагая, что он поможет их семьям крепче встать на ноги.

Деревня находилась в пятидесяти ли от уездного центра и в трех ли от большой дороги. Стратегической важности она не представляла, и войска здесь никогда не размещались. Два источника, не иссякающие уже много лет, круглый год снабжали водой заливные рисовые поля. Террасы со всех сторон были окружены горами, на склонах которых росли тунговые и лаковые деревья, чайные кусты, бамбук. Деревенские правила запрещали беспорядочно вырубать лес, красть воду, отводя общий ручей к себе на участок, или оспаривать право на нее. Здесь так долго царил покой, что успели буквально для всего выработать правила, — это был особый мирок, непохожий на другие, постепенно приходившие в упадок деревни. Освященные веками традиции позволили некоторым семьям разбогатеть, и они утвердились в роли правителей и властителей здешних мест. Другие из поколения в поколение отстаивали право на аренду или нанимались в сезонные работники. Различия между двумя группами были очевидны, но разрыв не столь уж велик: и те и другие тянулись к земле, жили трудом своих рук, и никто не пребывал в праздности.

Однако на фоне перемен, происходивших в большом мире, неравенство порождало необузданных одиночек, которые становились сельскими бунтарями. В том, как они появлялись и формировались, прослеживались определенные закономерности. С детства они были непослушными озорниками, которые нарушали правила при любой возможности: рубили на удочки чужой бамбук, лазили в чужие сады за мандаринами и помело; выпускали воду из чужих рисовых чеков, чтобы тайком ловить рыбу; забирали дичь из не ими поставленных силков. С малых лет узнав, как легко жить, не работая, они, и повзрослев, не упускали случая обмануть. Такой образ жизни казался им романтичным. Из крестьян-тружеников они неизбежно превращались в гуляк и бездельников. Жизнь в деревне шла свои чередом по заведенному некогда порядку — таким героям негде было развернуться и проявить себя. Они могли лишь открывать небольшие сельские магазины, зарабатывать шулерством на игре в кости да заниматься ростовщичеством.

Они много знали о жизни деревни — знали, у кого сила и власть, знали, кто попал в затруднительное положение, знали, как выманить деньги у богатой вдовы без наследников. Постоянного дохода у них не было, и в поле они не работали. Зная, когда и где в округе проходят ярмарки, они шли туда и везде играли на деньги. В каждом селе на сорок ли вокруг у них были дружки, с которыми можно было весело проводить время и которые были готовы выручить их из неприятностей. Когда продавался скот, они были тут как тут, «помогая» заключить сделку, — чтобы потом потребовать комиссию, которой как раз хватало на выпивку. Когда в деревне устраивали представления пекинской оперы, они непременно участвовали в торжествах. Знакомый глава труппы в начале и конце празднества приглашал их на банкеты с обильным — ешь не хочу — угощением; их чествовали на церемонии открытия, называя имена, чтобы они внесли свое пожертвование в маленьком красном конверте вместе с другими благотворителями. Начинающим актерам в амплуа даньцзяо — юношам, играющим женские роли, — приходилось общаться с этими молодыми людьми и поддерживать с ними хорошие отношения, в противном случае их могли забросать камнями и освистать при появлении на сцене. Но если эти гуляки попадали в беду — наносили обиду местному воротиле или теряли лицо, столкнувшись с серьезными затруднениями, им приходилось как кораблю, который меняет пристань в непогоду, — бежать из родного дома, прихватив лишь узелок с пожитками. В большинстве они, следуя примеру Сюэ Жэньгуя, записывались в армию, и след их терялся, что вполне естественно, — рано или поздно они становились пушечным мясом.

С женщинами было иначе. Пока девочки были маленькими, их характер и склонности никак не проявлялись. Всё менялось, когда девочки подрастали и в них начинала просыпаться женщина. Если традиционный порядок подминал их под себя и им не удавалось освободиться от его оков, они сходили с ума или кончали жизнь самоубийством. Если же им суждено было прорваться через все видимые и невидимые преграды и выбрать собственный путь, то это обычно означало побег. Но и побег неизбежно заканчивался трагедией.

Однако период перемен, затянувшийся на два десятилетия[103], непримиримая гражданская война, разделение страны на отдельные милитаристские вотчины разрушили традиционный сельский уклад. Исторические события коснулись и этой деревни. Стоило деревенским авантюристам разобраться в новой реальности, как в деревне, где было меньше трехсот дворов, обнаружилось несколько десятков стволов разнообразного огнестрельного оружия, десяток отставных капитанов и лейтенантов и два-три офицера чином повыше, точное звание неизвестно. Эти люди принадлежали к новому классу, они жили, не занимаясь физическим трудом, и мало чем отличались от паразитов. Те, кто имел собственные поместья, становились местными царьками, те, у кого не было ни кола ни двора, превращались в бродяг и бандитов. Всех их объединяла выраженная отчужденность от людей, земли и производительного труда, что с лихвой возмещалось особой ловкостью и жестокостью, особенно среди тех, кто научился использовать современное оружие, но не имел достаточно честолюбия и возможностей, а также денег, чтобы добиться более высокого положения. В деревне они могли разве что заняться мелкой торговлей, которая не требовала значительного начального капитала. Под свой способ существования они подвели целую философию, служившую вполне практическим целям. Этой неписаной философии следовали все те, кто умел извлечь максимальную выгоду из любых обстоятельств. «Я был вынужден», «Что мне оставалось делать», — так они объясняли и похищение людей ради выкупа, и производство опиума. Упадок нравов, порожденный тем, что они «вынуждены» были делать, усугублялся и распространялся.

Именно тогда инстинкт самосохранения заставил богатые семьи самостоятельно взяться за защиту своей собственности. Они отправляли сыновей и племянников в военные училища и собирали деньги на покупку оружия — как бы для безопасности домочадцев и деревни в целом, но, по сути, для защиты своего привилегированного положения. Конечно, две эти группы вступили в конфликт. Кровавые стычки могли вспыхнуть в любое время и в любом месте, вражда передавалась из поколения в поколение. Но в эти двадцать лет, когда распадался деревенский уклад и изменялась вся жизнь общества в целом, еще сохранялась надежда на достижение временного равновесия. Одни держались за землю и усадьбы, маслобойни и винокурни, вторые уходили в горы разбойничать. Обе стороны по-прежнему признавали представителей другой стороны «своими», и это сглаживало конфликты и трения между ними, позволяя и тем и другим идти своим путем и жить так, как они считали нужным.

Такое положение дел могло показаться странным, но было широко распространено и являлось характерной приметой усугубляющихся в обществе противоречий. В большинстве планов по восстановлению мира и спокойствия в стране эти особенности никак не учитывались и не анализировались, что привело к череде трагедий, подливших масла в огонь войны. Деревенька, о которой идет речь, находилась в изолированном недоступном месте на границе Гуйчжоу — Хунань, где «особые товары»[104] были строго запрещены, но при этом облагались налогами. В таких условиях противостояние между двумя привилегированными группами часто исчезало благодаря «равному распределению прибыли». Деревня, находившаяся в стороне от правительственного тракта, как нельзя лучше подходила для контрабанды; незаконный оборот опиума и соли[105] помогал поддерживать здесь равновесие сил. Да, это было шаткое равновесие между противниками, но оно поддерживалось с обеих сторон. По крайней мере, для тех, кто оказывался в этих местах по делу, безопаснее было не иметь при себе оружия. Визитная карточка с именем нужного человека оказывалась полезнее, чем пистолет.

Служба Дуншэна в штабе ополчения порой вынуждала его сопровождать и защищать мелких торговцев с небольшим грузом опиума или соли. Дорога пролегала по контролируемой территории, так что работа была несложной. В три часа пополудни ему предстояло провести по проселочным дорогам двух торговцев особым товаром до границы с другим районом. Перед тем как Дуншэн отправился в путь, я завел с ним разговор о Цяосю. Он, приладив на ноги обмотки из пальмовой коры, попросил меня поправить завязки его соломенных сандалий и закрепить их на задниках, пропустив через специальные «ушки».

— Дуншэн, когда Цяосю сбежала, почему командир не послал тебя вернуть ее? — поддразнил его я.

— Человек не ручей — если захочет сбежать, плотиной не удержишь. Человек есть человек! Гоняйся, не гоняйся — не поймаешь.

— Вот именно что человек! Как она могла забыть, что сделали для нее командир и его мать? А старый писарь? А мельница, а запруда, на реке? Они же ей как родные. Вот ты — разве ты бы смог со всем этим расстаться?

— Мельница ей не принадлежит. Тебе все это нравится, потому что ты городской, а мы по-другому смотрим. Пора пришла, вот Цяосю и сбежала с мужчиной. За зло злом, за добро добром — всем придется платить рано или поздно.

— А может так случиться, что она вернется?

— Вернется? Хорошая лошадь не ест траву, оставшуюся позади; река Янцзы не течет вспять.

— Готов поспорить, что она сейчас где-нибудь на пристани ниже по течению. Не могла же она улететь на край земли. При желании ее можно найти и вернуть.

— Она треснувший кувшин, кому она теперь нужна?

— Никому не нужна? Может, тебе ее и не жалко, а мне очень жалко. Мне кажется, она хороший человек. Не просто глупая девчонка!

Мои слова лишь наполовину были правдой, однако Дуншэна они задели. Он ответил мне в том же духе, как будто бы всерьез:

— Как ее встречу, обязательно передам, что она тебе нравится. Она прекрасная рукодельница. И мешочек на пояс вышьет красиво, и тыквенных семечек, нащелкав, в него положит. Что ж ты раньше не сказал, ее дядюшка мог бы вас сосватать!

— Не сказал раньше? Я ее и видел-то только раз, в первый день как приехал. А на следующее утро она сбежала! Где мне было ее искать?

— А почему бы тебе сейчас за ней не пойти? Ты знаешь все пристани вниз по течению. Иди и ищи ее, как Сяо Хэ, который преследовал Хань Синя[106].

Я приехал к вашему командиру поохотиться, думал только про оленей, лис да зайцев. Мне и в голову не приходило, что в горах можно найти такую красивую зверушку!

Естественно, все это было сказано в шутку. Писарь, чей возраст приближался к пятидесяти, наверняка лучше оценил мое остроумие, чем Дуншэн, которому не исполнилось и пятнадцати. До сих пор писарь молчал, но теперь вмешался:

— В любом деле понимание приходит только со временем. Много воды утечет, пока вы научитесь распознавать здешние деревья и травы. У всех у них разный нрав. У разбитого сердца ядовитые листья, буйволы хорошо понимают, что их есть не надо. Огненная крапива жалит руки. Будьте осторожны, чтобы они не сделали вам больно!

Примерно через час после того как Дуншэн ушел, в штаб явилась тетушка Ян. Ее соломенные сандалии были выпачканы в грязи. Мы с писарем рассматривали только что вылупившихся цыплят — насчитали двадцать пушистых комочков, черных и белых. Одного взгляда на грязные ноги и содержимое корзины матушки Ян было достаточно, чтобы понять: она только что вернулась с рынка.

— Тетушка, ты ходила за покупками к Новому году? Твой Дуншэн ушел по, делам. Он переночует в Хуньянькоу и вернется только завтра. А ты зачем пришла?

— Да так, — сказала матушка Ян, ощупывая пакет со сладостями в своей корзине.

— Твоя коричневая курица[107] уже высидела цыплят?

— Моя коричневая курица уже отправилась в город на обед.

Тетушка Ян поставила корзину на колени и пересчитала свои покупки: один цзинь новогоднего печенья из зимних фиников, цзинь свинины, чтобы принести жертву предкам; пара черных тканевых заготовок для обуви; благовония, свечи, ритуальные жертвенные деньги, а также гирлянда петард. Она показала все это писарю.

Спросив, для чего, мы узнали, что Дуншэну в этот день исполнилось полных четырнадцать лет. Тетушка Ян заранее посчитала на пальцах и запомнила, что день его рождения выпадет на даты, когда ярмарка будет у лагеря Ялаин. Несколько дней женщина пребывала в нерешительности, потом набралась смелости, взяла из гнезда двадцать четыре белоснежных яйца, которые ее курица должна была высидеть, и осторожно положила в корзину поверх слоя рисовых отрубей. Потом поймала свою коричневую несушку, надела соломенные сандалии и пошла на рынок, чтобы подороже продать ее горожанам. Хотя тетушка Ян приняла решение и уже прошла все пять ли до рынка, она вела себя так, будто явилась только поглазеть да повеселиться, а никаких других дел у нее нет. Для сельчан куры — практически члены семьи. Их особенно любят одинокие старушки: домашние птицы, как незатейливые и простые сны, вносят в жизнь разнообразие.

Поэтому тетушка Ян, добравшись до рынка и толкаясь среди забрызганных грязью людей и лошадей в ожидании покупателя, все еще не могла поверить в то, что делает. Когда кто-то спросил, сколько стоит ее курица, она намеренно назвала цену вдвое выше рыночной и твердо стояла на своем:

— У вас деньги, у меня — товар, вы не покупаете, а я не продаю. — Как будто действительно не собиралась уступать.

Цена была так непомерна, что городские торговцы птицей только погладили курицу по спине и отошли. В ответ матушка Ян, конечно, изобразила презрение к покупателям, которые не могут распознать хороший товар: поджала губы и отвернулась, как бы не обращая на них внимания. Торговцы птицей хорошо знали деревенских женщин — по одной только одежде они могли определить, с кем имеют дело. Им было понятно, что игра только началась, и покупать они не спешили. Поскольку цена была чересчур высока, они решили позлить женщину, предложив в ответ слишком низкую.

— Что же это за сокровище, которое так дорого стоит! — подначивали они.

Тетушка Ян за словом в карман не полезла и отбрила их без церемоний:

— За такие деньги вы только плошку тофу купите! Вот за ним и идите!

Всем своим видом показывая, что предложенная цена оскорбила не только ее, но и почтенную курицу, тетушка Ян погладила ей перья и голову, будто желала успокоить: «Мы никуда не торопимся, еще четверть часа — и пойдем домой. Я и пришла-то сюда просто проветриться, как я могу тебя продать». В сознании своей важности, словно понимая настроение хозяйки, курица закрыла красные глазки и тихо закудахтала, очевидно, соглашаясь. Они обе, казалось, думали: «Ничего, скоро отправимся домой. Вот хорошо-то будет. Все пойдет как раньше».

Когда ей стали предлагать разумные цены, желая помочь, вмешался хороший знакомый: «Накиньте немного, и она продаст. Курица красивая, жирная, вскормлена фасолью и кукурузой, покупайте, не пожалеете!» Едва покупатель отвернулся, он шепнул тетушке Ян: «Если хотите продать, сейчас самое время. Сегодня на рынке полно городских, они дают хорошую цену. Вы даже в городе таких денег не выручите». Благонамеренный совет ей не понравился:

— Хотите продавать — продавайте, а я не собираюсь. Я в деньгах не нуждаюсь.

Кто-то вставил:

— Зачем же пришла, если в деньгах не нуждаешься? Заняться больше нечем? Или не терпится утиные бои посмотреть? Что-то у тебя за плечами ничего нет — может, жернова не хватает?

Тетушка Ян не распознала болтуна в толпе, да и не желала вступать в перепалку. Она только тихо выругалась:

— Ублюдок, твоим бы матери и бабушке жернова на спину повесить! Вот бы все посмеялись!

Со смерти матери Цяосю прошло уже пятнадцать или шестнадцать лет, так что история о жерновах осталась в прошлом, и даже в деревне уже мало кто помнил о случившемся.

…Кто под холодным зимним ветром потащит курицу на рынок, если ему не нужны деньги? Тетушке Ян повезло: горожане как раз покупали подарки на Новый год. Ее затея оказалась на удивление удачной — курица принесла больше денег, чем ее хозяйка могла представить себе в самых смелых мечтах. Продав ее, тетушка Ян обошла все торговые палатки — с бесчисленными курами, утками, овцами, кроликами, котятами и щенками, с орущими, яростно торгующими людьми. Она нашла и, поторговавшись, купила всё, что было у нее в корзине. Даже четыре куска тофу — словно желая посмеяться над собственным упрямством. И со смешанным чувством сожаления, усталости, радости и смутного предчувствия она поспешила домой в деревню.

По пути она встречала других жителей деревни: одни гнали поросят по дороге, крепко обмотав их шеи лозой, другие — несли в бамбуковых корзинах на спине. Это напомнило ей о женитьбе Дуншэна. Когда ему исполнится двадцать, на свадьбу понадобятся четыре свиньи. Это случится всего через шесть лет. Сейчас она навестит его в штабе, угостит новогодним печеньем и измерит ногу, чтобы проверить, достаточно ли материала для новой обуви. Затем она отведет его домой на праздничный ужин. Перед тем как сесть за стол, они зажгут благовония и свечи, будут бить поклоны предкам. Отец Дуншэна умер ровно десять лет тому назад.

— Наследнику семьи Ян четырнадцать лет, — любила похвастаться тетушка Ян. — Вы-то, поди, думаете, что цыплят вывести легко! Его отец оставил нам только серп да цепь… знали б вы, как мне тяжко пришлось! — Тут глаза ее начинали краснеть и наливаться слезами.

Кто-нибудь брался ее утешать:

— Будет вам, тетушка Ян, у вас ведь сейчас все хорошо. Было много невзгод, но вы их преодолели! У Дуншэна большое будущее, командир отряда обещал отправить его в школу. Когда вернется, тоже станет командиром! Единственный сын двух родов[108] получает двойное наследство и может жениться на двух женах. За дочерью начальника бао в лагере Ялаин дают приданое из восьми наборов постельного белья. Будет кому набить вам трубку и налить чай. Лучшие времена впереди, так о чем печалиться?

Какое-то время тетушка Ян стояла возле курятника писаря, с улыбкой глядя на его цыплят. Возможно, она все еще оплакивала судьбу курицы и двадцати четырех яиц, которые только что продала, и улыбалась, чтобы не выдать своих чувств. Было уже поздно. Снег таял. На рынок пришло так много людей, что дороги превратились в слякоть — ни пройти, ни проехать. Храм Царя лекарств находился в половине ли от деревни, за полями, между которыми бодро неслись два ручья, питаемые талым снегом, и через каждый из них был перекинут узкий, из одной доски, мостик. «Дуншэн не сможет добраться до штаба сегодня вечером, так что и домой не вернется», — подумала тетушка Ян. Она немного поколебалась, не следует ли ей оставить большой пакет печенья из зимних фиников в штабе для писаря, но, потоптавшись в нерешительности, в конце концов взяла корзину и отправилась домой. Мы стояли за каменной оградой перед входом в храм и смотрели, как пожилая, раньше времени сгорбившаяся женщина идет между мокрыми полями. Уходя, она не забыла напомнить:

— Дороги скользкие. Будьте осторожны, не упадите в воду. Работник принесет вам еду!

Примерно в половине шестого из всех труб в деревне повалил дым от очагов. Сначала появились отдельные столбы, которые поднимались прямо вверх, не смешиваясь друг с другом. Затем произошло удивительное: столбы под давлением холодного воздуха будто обрушились, и дым потянулся над домами, образуя слои молочно-белого тумана. Скоро туман полностью окутал деревню. Как тетушка Ян готовила ужин в тот день? Ее кухня опустела: уже не было курицы, которая запрыгнула бы на разделочную доску, чтобы клюнуть ее шпинат. В привычное для кормления время тетушка Ян, как всегда, зачерпнула горсть зерна для курицы — и вспомнила, что птица уже продана. Но она и представить себе не могла, что в тот самый день, в тот самый час, в пятнадцати ли от деревни, в Хунъяньли, Дуншэн и два торговца опиумом были схвачены.

В тот вечер мы с писарем сидели при свете масляной лампы и обсуждали «Описания удивительного из кабинета Ляо». Он считал эти истории древними фантазиями и никогда не боялся ни привидений, ни оборотней. После чарки вина его язык развязался. Зная о моей мечте увидеть Цинфэн или Хуанъин, а также о другой моей слабости, он рассказал мне историю матери Цяосю. Слово за слово, и вот он уже начал убеждать меня бросить учебу. Сидеть в простой лодке, считал он, куда лучше, чем жить в высокой башне: больше возможностей увидеть чудеса, от которых бешено забьется сердце двадцатилетнего юноши. Тем самым он хотел сказать, что я должен посмотреть мир, а не приковывать себя к одному месту, не ограничиваться одним кругом занятий и не вспоминать всё время ту лодку, в которой и он когда-то сидел и которой давно уже нет.

Я почти видел, как лодка гребет к середине водоема, почти физически ощущал себя в ней. Вот кто-то упал в воду, вот лодка поворачивает назад… Небо и вода спокойны, все кончено.

Ничто не вечно, лишь одно незыблемо среди непрочности этого мира: то, на что смотрела своими яркими, нежными, всепрощающими глазами молодая вдова, так любившая жизнь, — нежная тишина вечерних сумерек, отражение облаков и звезд в воде, разбитое двумя веслами. Две недели прошло, как сбежала Цяосю, и шестнадцать лет с тех пор, как утонула с каменным жерновом на шее ее мать.

Но это был еще не конец. Это было только начало.

1947 г.

НЕОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ ОБЫКНОВЕННОЙ ЖИЗНИ

перевод К. И. Колычихиной

Матушка Мань вышла из маслобойни и отправилась на мельницу. С приходом зимы ручей высох, жернова остановились, свисавшие с водяного колеса зеленые водоросли выцвели, а на камнях лежал белый птичий помет. С первого взгляда было видно, что наступление зимы нарушило привычный ход событий, — всему требовалось время, чтобы отдохнуть. Однако выпавший снег будто принес весть о приближении весны. Снег таял несколько дней подряд, талые воды, собиравшиеся в запруде, достигли уровня затвора, и работники доложили, что воды уже достаточно для того, чтобы запустить жернова. Хозяйка пришла посмотреть, а заодно и помочь работникам: убрать метлой кружева паутины со стен и жерновов, капнуть на горизонтальный вал и на обод немного масла, подвесить стоявшее в углу корытце. Попутно хозяйка распорядилась принести из дома корзинку клейкого риса, чтобы проверить, как работают жернова, так как, согласно обычаю, на Новый год непременно нужно приготовить лепешек из клейкого риса, да и новобрачной[109], когда она пойдет навещать родственников, обязательно нужно взять с собой лепешек и сладкого рисового вина.

Отправив работника за рисом, матушка Мань взяла стоявшую в сторонке бамбуковую сушилку[110] и, грея руки, вышла посмотреть запруду. Она решила дождаться, когда опробуют жернова, а потом пойти проведать мать Дуншэна. Прошло уже три дня, как тот отправился сопровождать торговцев, и до сих пор не вернулся, хотя идти было всего-то двадцать-тридцать ли, хищные звери в этих местах особо не водились, да и дорога была ровная, не заплутаешь. Неужто ему что-то попало в глаз, и он сорвался в жерло давно потухшего вулкана? Или погнался за мунтжаком[111] или зайцем, да нечаянно скатился в жижу рисовых чеков, не смог выбраться и утонул? После снегопада такое случалось! Или, может быть, он давно уже решил, следуя примеру Сюэ Жэньгуя, записаться в армию, но боялся, что слезы матери, рано овдовевшей, растопят его сердце и он не сможет этого сделать, вот и решил воспользоваться случаем. Но работа порученцем при штабе уже считалась военной службой, а если еще пойти учиться дальше, разве можно мечтать о большем? Пойти учиться дальше? Хотя молодые люди нередко покидали родные края, это происходило, как правило, в силу внешних обстоятельств. Если, например, кто-то терял лицо из-за нанесенного ему оскорбления, проигрывал деньги и не мог вернуть долг, вступал в любовную связь, которую нельзя было ни разорвать, ни сохранить, тогда он один — или вдвоем — бежал подальше от этих мест в надежде на лучшее. Но ничего из вышеперечисленного не имело отношения к Дуншэну. Штабной писарь приходил с докладом в усадьбу, и беседа с ним подтвердила, что подражать Сюэ Жэньгую Дуншэн не стремился. Закрадывалось предположение, что он пропал из-за Цяосю. Уже полмесяца от нее не было никаких вестей, а Дуншэн — юноша скромный, он никому не скажет, что у него на сердце, вот и пошел искать Цяосю. Чего доброго, перед этим еще дал себе слово без нее не возвращаться, вот и пропал. То были всего лишь безосновательные предположения штабного писаря, но по деревне сразу поползли слухи. Что, будто бы добравшись до лагеря Хунъянькоу, Дуншэн увидел там Цяосю, узнал, что та собралась вместе с парнем из деревни Мяньчжай, который играл на соне, бежать в Чандэ, и тут парочка испугалась, что Дуншэн проболтается, поэтому его связали и бросили в речку. Хотя тому не было никаких доказательств, слухи дошли и до матушки Мань. Ей было жалко Дуншэна, она решила навестить его мать, утешить бедную женщину.

В селении Гаоцзянь, в котором было больше двухсот дворов, род Мань считался влиятельным, а усадьба матушки Мань была самой зажиточной. Большая часть земли и имущества близлежащих деревень принадлежала их семье, а еще маслобойня, мельница… На базаре в пяти ли от селения они держали небольшую соляную лавку, куда частенько отправляли кого-нибудь из усадьбы присмотреть за работой. Еще у них была доля в месторождении киновари Хоуцзыпин, поэтому в гостиной их дома красовался камень размером больше чи. Во времена всеобщего увлечения поисками эликсира бессмертия такие вещи было положено сдавать в императорский дворец, и хранение киновари в частных руках было равносильно преступлению. Главой семьи была сохранившая бодрость матушка Мань, которой уже перевалило за шестьдесят. Муж ее умер больше десяти лет назад. У них было двое сыновей и две дочери, дочери вышли замуж, и в доме осталось двое сыновей: старший — тот самый недавно женившийся командир отряда народного ополчения миньтуань[112], и младший, который учился в городе и только заканчивал восьмой класс. Оба брата были рекрутами отряда самообороны, и в порядке воспитания детей деревенских помещиков, а также в интересах деревенской общины любили побаловаться оружием да палками. В семье Мань были наемные работники, охотничьи собаки, ружья, и зимой братья проводили время на охоте, как говорил далекий предок Юй-цзы[113], «ловили тигров и преследовали оленей».

Матушка Мань была женщина честная и прямодушная, простая и трудолюбивая; она служила олицетворением лучших человеческих качеств состоятельных землевладельцев-южан старой закалки. Семейное имущество было результатом многолетнего труда и бережливости нескольких поколений; семья придерживалась традиционного уклада. Одежда пестрела заплатками, но всегда была исключительно чистой. Все, включая исподнее, стиралось и крахмалилось рисовым отваром, да так, что стояло, и выглядело очень опрятно, издавая легкий кисловатый аромат с пряными нотками сена. Обувь и головные уборы тоже содержались в чистоте, выдавая не только принадлежность к старшему поколению, но и являя пример для подражания. Действия и поступки хотя не следовали книжным канонам, однако во всем совпадали с представлениями предков, особенно по части спокойного и доброго нрава, гармонично сочетавшимися с моральными принципами Дао. Но что еще важнее, в семье было глубокое понимание принципа накопления и распределения богатства, поэтому родственникам и соседям всегда, не скупясь, оказывали помощь и поддержку. Ведь отдавая часть, рачительный хозяин сохраняет намного больше. Все в деревне приходились друг другу если не родственниками, то хорошими знакомыми, поэтому если у кого-то случалась свадьба или похороны, рождался или умирал ребенок, серьезно болел сын — все тут же обращались к хозяйке семейства Мань и всегда получали утешение и поддержку. Вдогонку посылали работника с несколькими шэнами риса или парой цзиней кускового сахара. Делалось это от чистого сердца, очень естественно, поэтому, когда было завершено строительство нового дома, на нем появилась отливающая золотым лаком табличка с ярко-красной надписью: «Помогать людям и творить добро».

Семья Мань не придерживалась определенной религии, на домашнем алтаре стояли табличка с надписью «небо, земля, правитель, родители, учитель», фигурки бога времени Тай-Суя[114] и духа-покровителя местности туди-шэня. На кухне была фигурка духа-покровителя очага Цзао-шэня, в свинарнике, коровнике и амбаре также были расставлены фигурки разных божеств-покровителей. Утром и вечером хозяйка мыла руки, зажигала благовония и шла поклониться божествам, а пятнадцатого числа каждого месяца каждому из них делала подношение вином, испрашивая благополучия для людей и скота. В течение всего года строго отмечали все праздники и проводили все необходимые ритуалы, соблюдали пост, в благодарность божествам приносили в жертву свинью; что бы ни происходило, послушно следовали всем обычаям. На Новый год в честь праздника на двери обычно вешали парные надписи с пожеланиями счастья и деньги из золотой фольги. Родственникам и соседям рассылали заранее приготовленные деньги и зерно. Если вдруг кто-то, смущаясь и робея, приходил попросить взаймы, его просьба непременно удовлетворялась.

Хозяйство было немаленькое, чтобы вести его, требовались люди. Помимо крепких мужчин из штаба народного ополчения, следивших за порядком в деревне, в течение года еще нанимали десяток работников и двух управляющих из близких родственников. Отходов от переработки зерна на мельнице и маслобойне было достаточно, чтобы держать четырех крупных быков, свиней в двух свинарниках, несколько коз, разную домашнюю птицу, больше десяти пар голубей да нескольких сторожевых собак. Во дворе еще было два фазана, пара длинноухих кроликов и золотые рыбки в двух чанах. За домом стояли ульи с пчелами. Хотя управляющие и вели учет доходов и расходов, в голове у матушки Мань была своя невидимая книга, которую она знала наизусть от корки до корки, со всеми расчетами и долговыми расписками.

В бытовых вопросах матушка Мань придерживалась реалистических взглядов, в духовной жизни придавала значение символам, а в отношении к детям была идеалисткой. С одной стороны, она признавала настоящее, с другой — возлагала надежды на светлое завтра. У старшего сына, который занимался охраной правопорядка, было два сына и две дочери, и матушка успела всех сосватать: одному внуку приглядела пару в городе, другому — в деревне. Внучек тоже сосватала, одну — в деревне, другую — в городе. Младший сын, который получал образование в городе, был свободен в своем выборе и мог жениться на образованной городской девушке, а там, глядишь, и привезти ее домой, чтобы она играла на фисгармонии да пела песни. Мать была согласна на все, лишь бы девушка нравилась сыну, только вот младший сын сказал, что в ближайшие десять лет жениться не собирается. Дуншэну ей тоже хотелось помочь, и, когда он достигнет совершеннолетия, найти ему жену и подарить десять му земли.

Мечты матушки Мань были разумны и прекрасны, но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает. Даже самый что ни на есть рационально выстроенный замок, когда судьбе будет угодно, может в одно мгновение превратиться в груду ледяных осколков, и эти осколки, увлекаемые течением талых вод горного ручья, вместе с водой перельются через край затвора, пронесутся под мостами и попадут в большую реку, исчезнув навсегда.

Из усадьбы к мельнице шел работник с двумя неполными корзинами чумизы на коромысле, а за ним какой-то незнакомец и мать Дуншэна, которую она как раз хотела навестить. Матушка Мань поспешила им навстречу и, увидев, что тетушка Ян крайне встревожена и подавлена, тут же, не успев поздороваться, спросила:

— Ну что, вернулся Дуншэн? Я как раз хотела идти к вам!

Мать Дуншэна, совершенно потерянная, убитая горем, словно бы стала меньше ростом. Бедная женщина едва слышно пробормотала:

— Благодетельница, беда!

Матушка Мань, определив по внешнему виду возраст и род занятий незнакомца, спросила:

— Братец, а ты не из нашей деревни?

Работник, несший зерно, тут же поспешил добавить:

— Цзимао, это мать нашего командира отряда, говори, не бойся.

Матушка, поняв, что дело серьезное, пригласила всех зайти на мельницу.

Незнакомец был так взволнован, что не сразу смог объяснить, зачем пришел. С его слов стало понятно, что Дуншэна, пропавшего три дня назад, и двух торговцев опиумом, которых тот сопровождал, захватила банда братьев Тянь из деревни Чжайцзышан; произошло это в Хунъянькоу, что в десяти ли от Гаоцзянь. Все они заходили погреться в харчевню у подножия горы, что держит Цзимао, а потом ушли в горы, и дальше след их теряется. Цзимао узнал Дуншэна, но так как тот улыбался, ему и в голову не пришло, что дело неладно. И только вчера, отправившись на рынок, он услышал, что Дуншэн уже несколько дней как пропал и что командир отряда велел разыскать Дуншэна. Только тогда он понял, что на Дуншэна с торговцами напали и что они так и не вернулись. Среди бандитов, помимо братьев Тянь, еще был парень, которого все называли У-гэ[115], очень похожий на того самого из деревни Мяньчжай, что играл на соне: малый лет двадцати от роду, с маузером, очень грозный. Дуншэн улыбался и этому юноше, и Цзимао, так что дело тут не из простых. Незнакомец умолял матушку Мань никому не рассказывать, что именно он принес эту весть: он боялся, что братья Тянь в отместку сожгут его дом. Однако промолчать тоже нельзя, потому как в деревне его могут счесть пособником, ведь дни заходили погреться в его харчевню.

Это было похоже на правду. Исчезновение торговцев тоже могло служить подтверждением.

Во второй половине дня новость разлетелась по всему селению Гаоцзянь. Командир отряда срочно собрал сход у канцелярии штаба народного ополчения, чтобы обсудить, решать ли это дело самостоятельно или доложить о нем уездному правительству. Тогда взял слово представитель семьи Мань. Он сказал, что, так как Хунъянькоу располагается на территории, где за порядок отвечает командир, то действия семьи Тянь можно расценивать как намеренное непризнание семьи Мань. Если это частное дело, то, по правилам, нужно отправить человека на переговоры, чтобы договориться о сумме, за которую семья Мань сможет выкупить людей и товар. Но это чревато потерей лица. В таком деле спуску давать нельзя, стоит хоть раз пойти на уступки, и все может повториться. К тому же в этой банде парень из деревни Мяньчжай, подговоривший Цяосю бежать. Мало того что он похитил нетронутый бутон, так еще нанес семье и другую обиду. Это все равно что плюнуть в лицо всем жителям Гаоцзянь. Командир, вместе со штабным писарем взвесив все за и против, распорядился собрать рекрутов и доложить в уездное правительство, что на поимку бандитов уже направлены силы. Он лично отправился с донесением в город и попросил начальника уезда прислать в деревню отряд для наведения порядка, чтобы отбить у бандитов охоту выкидывать подобные штуки. Начальник уезда был молодой офицер; они с командиром быстро договорились. Начальник уезда сказал, что он как раз собирался приехать к командиру поздравить с женитьбой, погостить и поохотиться. На следующее утро в сопровождении взвода полицейских они отправились верхом в деревню. В Гаоцзянь начальник уезда поселился в доме командира, а тридцать полицейских — в канцелярии штаба народного ополчения, которая располагалась в храме Царя лекарств.

Когда весть о том, что в Гаоцзянь для наведения порядка прибыл начальник уезда, разлетелась по округе, командир отправил одного из местных на разведку в деревню, где жили Тянь, в восьми ли от Хунъянькоу. Тот, вернувшись, доложил, что братья Тянь рано утром, взяв с собой четыре ружья, корзины с товаром, лепешки из клейкого риса, три даня риса, один юн[116] масла, в сопровождении тридцати человек двинулись к пещерам Лаохудун — Логово тигра. С ними были Дуншэн, Цяосю и парень, игравший на соне. Дуншэн выглядел изможденным и больным; на одной ноге не было сандалии. Братья Тянь подбадривали своих людей: «Подумаешь, начальник уезда приехал, испугали! Отстоим обе пещеры, да так, что эти генералы будут только головы задирать и смотреть, а как шеи устанут, так они, съев всех жирных кур в ближайшей деревне, уберутся в своих паланкинах восвояси. Тянь голыми руками не возьмешь!»

Начальник уезда понял, что силами военных здешний жестокий и своенравный народ так просто не усмиришь. Если сначала он хотел приехать только для устрашения, рассчитывая на страх народа перед начальством, то после совещаний с местными помещиками пришел к другому решению. Обязать лицо, ответственное за участок, где все произошло, или любыми средствами разыскать преступников, или взять пару бедолаг из числа местных крестьян (или лет пять назад совершивших какое-нибудь преступление, или просто бедных людей, которые в жизни никого и пальцем не тронули), отрубить им головы и повесить на рынке на всеобщее обозрение. Одновременно провести собрание и с каждой деревни собрать деньги на патроны для поимки преступников, деньги в благодарность за труд полицейских, деньги на питание, деньги на соломенные сандалии. С местных помещиков взять по два даня солонины и колбасы, три-пять десятков кур и каплунов, да еще, супруге в утешение, сотню лянов «высушенной смолы белых цветов[117]» и три-пять десятков лянов алой, как кровь, киновари, — и со всем этим торжественно вернуться обратно. Отправить в город секретаря, чтобы тот написал в провинциальную газету заметку о случившемся: уездная комиссия такого-то числа уехала в инспекционную поездку, такого-то — вернулась; начальник уезда лично ввел войска в бандитский район, пристрелил разбойников и «победил Сун Цзяна[118]». Секретарю следует также доложить об этом в правительство провинции. А если пойти еще дальше и написать в газету от имени какого-нибудь селянина, то можно убить сразу всех зайцев: избавиться от лишних хлопот, наделать шуму и получить славу и деньги.

Братья Тянь угадали натуру начальника уезда. Но они не учли, что он захочет не только прославиться, но и сохранить лицо.

Когда в пять часов обо всем было доложено начальству, около сотни рекрутов селения Гаоцзянь, исполняя приказ, взяв с собой оружие и провиант, отправились окружить разбойников в Логове тигра и выкурить их из пещер; их действиями руководил сам начальник уезда. В деревне все, включая командиров, пребывали в крайнем возбуждении. Лишь две женщины в страхе и печали укрылись на мельнице: не зная, что делать, они с замиранием сердца наблюдали через брешь в заборе, как выступает отряд. Одна была мать Дуншэна, которая думала только о том, что Дуншэна могут под горячую руку убить вместе со всеми и что он погибнет с шайкой бандитов, загубив свою драгоценную жизнь и похоронив все ее надежды. Вторая была матушка Мань, всю жизнь делавшая людям добро, — она боялась, что это может привести к вражде между семьями Мань и Тянь. Еще с ними была новобрачная, лицо которой все еще сохраняло выражение стыдливости — она не понимала, что говорить и о чем думать. Командир отряда с маузером на поясе уже оседлал белого мула и собрался следовать за конем начальника уезда, как вдруг, словно почувствовав кроткую любовь матери и ее беспокойство, поспешил на мельницу.

— Мама, не бойся за меня, нас много, ничего плохого не случится!

Заглянув во влажные, обрамленные сетью морщин, глаза матушки Мань и тетушки Ян, в улыбающиеся черные глаза новобрачной, он понял, что стариков беспокоят дурные предчувствия. Он растерялся и, чтобы скрыть это, тоном, не терпящим возражений, сказал:

— Мама, не волнуйся! Не станем же мы ни за что ни про что убивать людей. Мы же соседи, родня, никто никому не желает зла, да и начальник уезда говорит, что в этом деле главное — вызволить Дуншэна… Оштрафуем их, и дело с концом. Я никогда не сделаю такой глупости, чтобы убить человека, чтобы потом все ненавидели друг друга и друг другу мстили!

Матушка Мань отвечала:

— Будь осторожен, не натвори чего, не навлеки беды! Ты не начальник уезда. Тебе здесь жить, это твоя родная земля, здесь похоронены твой дед и отец, нельзя их опозорить! У меня все сердце изболелось, да поможет тебе твой отец. Благослови тебя Будда, я ему пообещала принести в жертву две свиньи!

Новобрачная по молодости лет не понимала, что происходит, но командир ей казался очень внушительным и мужественным.

Когда колонна выступила, поглазеть сбежалась вся деревня: женщины с детьми и старики стояли у ворот на обочине рисового поля и на площадке у храма Царя лекарств. Это яркое шумное шествие так отличалось от тишины и покоя деревни после недавнего снегопада! Казалось, мужчинам деревни предстоит не бессмысленная резня, а очередная веселая охота.

Пещеры Логово тигра находились в двадцати ли к востоку от селения Гаоцзянь, а еще через два ли проходила граница девятого охраняемого района в уезде. Род Тянь когда-то был там весьма влиятельным, в свое время в нем был рекомендуемый ко двору студент гуншэн[119] и военный советник, а во времена Китайской Республики — командир батальона. Какое-то время родственники Тянь служили управляющими двух ртутных рудников в Хоуцзыпин. Эти невеликие достижения в деревне имели достаточный вес и дали возможность нескольким детям рода Тянь обучаться в уездной школе. Остальные дети, не питавшие особого интереса к земле и лелеявшие мечту, не работая в поле, собирать урожай, подались в разбойники. Сначала они просто срезали чужой урожай, а с падением общественной морали во времена Китайской Республики и вовсе стали с оружием отбирать у людей имущество. Некоторые из этой непутевой поросли, не сумев ужиться в деревне, перебрались в безлюдные горы Паохуаншань, находившиеся в ведении Гаоцзянь. Больше всего плодородных земель было в деревне, где жила семья Мань: заливные поля и заросли тунга, катальпы, чайного и лакового деревьев на склонах четырех гор. Это не считая большого рынка на казенном тракте, в пяти ли от деревни, куда каждый третий и шестой день месяца стекались товары со всей округи. Этот взаимообмен всякой мелочовкой, солью, тканями, чаем и красками заметно повлиял на достаток многих людей. Богатая во всех отношениях земля не могла не стать предметом зависти других деревень, входивших в охраняемый район. А состояние и авторитет усадьбы матушки Мань и вовсе не могли никого оставить равнодушным.

В районе Логова тигра были самые бедные земли, находившиеся в ведении Гаоцзянь. Пещеры располагались в верховьях реки, воды там было совсем немного, пойма сплошь покрыта иссиня-серыми камнями да бурьяном. По обоим берегам тянулись гряды темных скал, местами поросших самшитом, местами совсем голых. Пещеры Логово тигра делились на верхнюю и нижнюю. Обе — очень высоко в скалах над речной отмелью, так, что не достать ни до земли, ни до воды. В силу особенностей ландшафта это место считалось неприступным, и попасть туда можно было, лишь забравшись по трещине в скале. В одной пещере воды не было, изнутри ее устилал кварцевый песок; в другой бил родник, который не пересыхал даже зимой и вырывался наружу ниткой водопада. Пещеры могли вместить в себя больше тысячи человек. Местные жители обычно приходили сюда с началом зимы варить селитру и делать порох для самодельных хлопушек и фейерверков. Во времена смут женщины и дети двух ближайших деревень, унося с собой еду и нехитрый скарб, укрывались в этих пещерах, а переждав опасность, возвращались домой. Одна женщина родила в пещере ребенка, этот ребенок вырос и занял хорошую должность, и в память об этом в безводной пещере соорудили храм богини-покровительницы чадородия. Деревенские женщины надели на фигурку богини богато украшенный халат и стали подниматься в пещеру, чтобы молить о рождении ребенка. Там воскуряли благовония, делали подношения — у пещер появилось немало почитателей. Место это, хотя и очень красивое, было безлюдным, заброшенным и даже опасным: иногда из пещер виднелась лишь пелена тумана, укрывшая деревья и скалы, а слышалось лишь журчание воды и крики диковинных птиц. Здесь человек забывал о существовании бренного мира.

Люди Тянь заняли обе пещеры, перегородив все пути, кроме трещины в скале, поросшей лианами и кустарником, но по ней могли забраться разве что белки-летяги да обезьяны.

Изначально бандиты задумали просто отобрать товар и отправить Дуншэна домой, чтобы тот передал их требования и зажиточная семья Мань, испугавшись, уступила им два-три ствола. Но тут Дуншэн столкнулся лицом к лицу с парнем из деревни Мяньчжай, который соблазнил Цяосю бежать к Тянь. Поэтому на переговоры с семьей Мань решили послать другого человека, и, пока он не вернется с оружием, держать Дуншэна в заложниках. И только когда вся банда отправится в провинцию Гуйчжоу, отпустить его. Но кто же мог подумать, что У Юн[120] с Кун Мином[121] просчитаются — и командир отряда обратится к начальнику уезда, а тот приедет в Гаоцзянь для наведения порядка. Вот так, из-за непредвиденных обстоятельств, им не удалось добиться легкой победы, «поймав в кувшине черепаху», и пришлось укрыться в пещерах Логово тигра, чтобы выиграть время, и, измотав противника, склонить к переговорам.

Полицейские и местные жители с обеих сторон окружили утесы, чтобы отрезать банде пути отхода. Бандиты в пещере, словно не обращая внимания на осаду, громко и весело били в барабаны и гонги, настраиваясь на длительную борьбу. Они считали, что смогут продержаться долго, а власти и жители Гаоцзянь рано или поздно отступят из-за усталости и голода. Рельеф благоприятствовал бандитам: снизу стрелять неудобно, зато сверху, из пещер, очень удобно и стрелять, и бросать камни; нападающим трудно будет спрятаться в траве и в расщелинах скал. Подобная военная тактика описана еще Гомером, с той только разницей, что здесь даже если бы кто и додумался спрятать воинов в троянского коня, никакой троянский конь не смог бы по трещине забраться внутрь пещер.

Начальник уезда, укрывшись за высоким нагромождением камней, руководил наступлением. После первой сотни выстрелов барабаны и гонги грянули громче. Темнело, ветер в ущелье усиливался, и отряду пришлось прекратить атаки. Людям приказали готовиться к ночлегу: рубить сосны, чтобы соорудить навесы, разводить огонь, готовить пищу.

Наутро созрел новый план: тридцать полицейских забрались на гору со стороны Хунъянькоу и, прижавшись к скале, открыли огонь по пещере. На некоторое время гонги и барабаны стихли, потом у входа в пещеру появились три статуи, облаченные в длинные красные шелковые халаты: чтимые в конфуцианстве государь, отец и наставник, а изнутри снова раздались звуки гонгов и барабанов. В проем пещеры летели пули, однако это не влияло на настроение осаждаемых, они упрямо продолжали насмехаться. В этот день подтвердилось, что у бандитов было современное оружие: из пещеры прозвучало с десяток ответных выстрелов. Командир отряда на слух определил, что стреляли из мелкокалиберной винтовки, маузера и американской пятизарядной магазинной винтовки «спрингфилд».

Командир отряда для угощения начальника уезда зарезал барана, заколол свинью, выставил солонину, дичь и один из лучших сортов китайской водки маотай, а также привез из дома походную кровать и постель из шкур тигра и камышового кота. Несмотря на все его старания, на четвертый день от страсти к охоте у начальника уезда не осталось и следа, а желание расправиться с бандитами, как и предвидели братья Тянь, сменилось усталостью, и начальник уезда вернулся в город — под предлогом проведения уездного собрания по ликвидации бандитизма в сельской местности. А бандиты из пещер все равно никуда не денутся, рано или поздно сдадутся. Начальник уезда собрал жителей селения Гаоцзянь и произнес речь на полтора часа: необходимо контролировать все дороги у подножия горы, обе стороны обрыва и главную дорогу, ведущую в деревню Хунъянькоу; он раздавал указания, пространно цитируя туманные формулировки из трактата Сунь-цзы «Искусство войны»: мол, военная доблесть выше доброты и красоты, а бандиты, сколь ни коварны, будут задержаны и уничтожены! Отговорив, он сел на коня и во главе дрожащих от страха и холода тридцати ополченцев с лошадьми, груженными местными деликатесами, большими кувшинами рисового вина и грибного масла — благодарность селян, — вальяжно покачиваясь, отправился в город.

Командир отряда взял бразды правления в свои руки и в соответствии с трактатом Сунь-цзы и заветами советника У Юна продолжал осаду.

На седьмой день запасы провианта у отрядов самообороны подошли к концу, к тому же приближался Новый год, и народ стал проситься домой. Командир тоже считал, что в такой холод лучше разойтись по домам. Однако от начальника уезда пришел строгий приказ: за десять дней закончить осаду, иначе не быть ему командиром. Этот приказ был как ушат ледяной воды. Командир расстроился и разозлился — теперь он очень жалел, что не последовал совету матери. Вот уж действительно нехватка выдержки в малом может испортить большие планы. Но он поставил себя в безвыходное положение.

Мы со штабным писарем, закинув за спины свернутые одеяла, тоже отправились в Хунъянькоу посмотреть на осаду пещер. Сначала мы наблюдали снизу, со стороны реки, а потом забрались на соседнюю гору полюбоваться видами. Это место было создано для вдохновения художника, но никак не для кровопролития. Однако сложилось так, что в этих двух пещерах было около тридцати полных энергии и жизненных сил парней. И если осада будет продолжаться, то все они умрут от голода. Но пока из пещер днем и ночью доносились звуки барабанов и гонгов и раздавалось улюлюканье. У штабного писаря родилась новая идея: а если подняться на скалу, где находятся пещеры? От ее вершины до входа в верхнюю пещеру не больше ста пятидесяти шагов. В деревне полно каменщиков, так не отправить ли каменщиков на вершину, чтобы они по трещине продолбили вниз тропку, и тогда можно будет атаковать сверху. А не получится атаковать — отправим кого-нибудь на переговоры. Узнаем, кто у них за главного, и попробуем с ним договориться.

Двое каменщиков приступили к работе и обнаружили в трещине выступающие камни и кустарник, цепляясь за которые, можно хоть и с трудом, но пройти. На вершине поставили охранника. Всего за четыре дня проложили тропу, которая не доходила до входа в пещеру каких-то трех чжанов; уже были слышны голоса бандитов. Командир отряда вызвался спуститься в пещеру по веревке, закрепленной на вершине, чтобы начать переговоры. Он предлагал бандитам отдать людей, товар и оружие в обмен на жизнь. Те согласились отдать людей и товар, но не оружие. Ибо даже если все пройдет гладко, после этого никто не сможет гарантировать им безопасность. Особенно боялись зачинщики — братья Тянь и парень из деревни Мяньчжай, соблазнивший Цяосю, которого в пещере называли «управляющий У-гэ». Однако если не отобрать оружие, то мира и спокойствия не добьешься — командиру был хорошо известен нрав местных жителей. Стоит уступить, не выдернуть застрявшую занозу — и это выльется во что-нибудь более серьезное, да и весть об этом разлетится на тридцать ли вокруг.

В переговоры вступили штабной писарь и парень из Мяньчжая, но по-прежнему никто не хотел уступать. Однако писарю удалось узнать, что Цяосю тоже находится в пещере как жена одного из заговорщиков. Но она не откликнулась, когда писарь ее позвал.

Оставалась надежда на мать Дуншэна. Она взяла одежду, пару обуви и лепешки из клейкого риса, обвязалась веревкой и, хватаясь за лианы и кустарник, спустилась до конца проделанной в отвесной скале тропы.

— Дуншэн, Дуншэн, ты здесь?

Было слышно, как кто-то передал:

— Дуншэн, тебя зовут! Твоя мать пришла!

Заложник Дуншэн скоро подполз к выходу из пещеры и, задрав голову, испуганно и в то же время радостно позвал:

— Мам, мам, я живой!

Тетушка Ян, вся в слезах, голосом, прерывающимся от рыданий, запричитала:

— Дуншэн, ты живой! Перепугал меня до смерти! Что ты такого в прошлой жизни натворил, что это с тобой приключилось! Попроси, чтоб тебя отпустили!

Убитая горем, она стала звать Цяосю и братьев Тянь.

— Цяосю, Цяосю, пакостница ты такая! Сделай милость, скажи хоть слово! Братья Тянь, у семьи Ян никогда не было с вами вражды, семья Ян только и молится что о дитя неразумном, сделайте доброе дело, отпустите Дуншэна!

Из пещеры донесся голос младшего брата Тянь:

— Тетушка Ян, стоит вашему командиру пойти на уступки, как тут же все наладится! Мы же земляки, а он что, сразу со всеми хочет покончить? Командир сказал, что уморит нас голодом, так пусть хоть полгода ждет, мы не боимся. Мы свое слово держим, невиновных не трогаем. Мань показали свою власть, вытащили в Хунъянькоу начальника уезда, так он выгреб из деревни все подчистую, до последней утки, и обратно уехал. А у нас один погиб, из семьи Тянь, так семья Мань заплатит за него вдвойне. Даже если у нас будет шанс убежать, мы не побежим, посмотрим, насколько хватит вашего командира!

— Это ваши счеты, но при чем здесь ребенок семьи Ян?

— Тетушка Ян, вы не беспокойтесь, ваш Дуншэн здесь, мы его пальцем не тронем. Только вот он может умереть от холода и голода, и здесь уж пусть отвечает тот, кто заварил эту кашу — командир отряда!

Тетушке Ян ничего не оставалось, как сбросить к пещере вещи для Дуншэна и убраться прочь.

Несколько деревенских удальцов привязали к длинной бамбуковой палке петарду, начиненную острым перцем, подожгли и опустили к пещере. В пещеру повалил едкий дым с языками пламени, и ущелье огласили душераздирающие крики, повторяемые эхом. Бандиты пытались отвести горящую палку в сторону с помощью деревянной рогатины. Петарда с оглушительным хлопком взорвалась, но это ни к чему не привело и было похоже скорее на детскую забаву.

Противники уже не знали, что предпринять. Погрузившись в атмосферу романтики древности, они использовали все знания, накопленные за века крестьянами, которые охотились, рыбачили, обрабатывали землю, занимались собирательством и другими делами, но ни одна сторона не желала сдаваться, и никто никому не уступал. На семнадцатый день, туманным утром, когда люди в пещере от постоянного бдения совсем обессилели, крепкие мужчины из деревни Гаоцзянь заняли безводную пещеру. Четырнадцать человек, охранявших ее, не успели убежать во вторую пещеру, и им пришлось отступать вглубь, в тупик, но они не желали складывать оружие и сдаваться. У гаоцзяньцев при штурме погиб человек, и каменщики в самом узком месте соорудили каменную стену, закрыв пути отхода, и поставили охрану. У кого-то позаимствовали вентилятор от веялки для зерна, затащили его наверх, проделали в каменной стене отверстие, разожгли угли и стали окуривать пещеру смесью острого перца и серы, направляя клубы едкого дыма прямо в дыру. Эта конструкция тоже была позаимствована из опыта традиционной охоты и рыбалки. Так как в пещере не было воды, замурованные там четырнадцать человек задохнулись, видимо, за полдня. Когда через три дня ядовитый дым рассеялся, все, кто там находился, давно были мертвы. Кроме их тел в пещере нашли больше двадцати белых крыс, каждая весом цзиней по десять, почти как поросенок. Всем четырнадцати отрубили кисти рук, и вместе с крысами — одну связку рук и четыре связки крыс — решили отправить в Гаоцзянь, в штаб народного ополчения, чтобы развесить на маньчжурском орехе у самого входа всем на обозрение. Женщины и дети селения, дрожа от страха и сгорая от любопытства, стояли на обочине рисового поля и глазели. Ранним утром следующего дня командир отряда с этими жуткими трофеями отправился в уездный город докладывать.

На пятый день после захвата сухой пещеры атаковали вторую, и тем, кто там прятался, пришлось бежать вглубь. На этот раз все было иначе: обе стороны научились неплохо разбираться в наступлении и обороне. Пещера была довольно необычной формы: в пяти чжанах от внешнего входа на высоте чжана шел ход внутрь, и чтобы туда попасть, нужно было вскарабкаться наверх. Там бил родник, не пересыхавший в течение года, было тепло, сухо и можно было жить. Внутри пещеры было просторно, под ее высокими сводами царила кромешная тьма, и вход сверху отлично просматривался. Конечно, можно было испортить воду в роднике, справляя туда нужду, тогда у тех, кто занял пещеру, не стало бы питьевой воды и им пришлось бы спуститься с горы. Но Дуншэн и Цяосю по-прежнему находились в пещере, поэтому оставалось только, ждать, что что-то изменится. Пути отхода загораживала возведенная из камней стена. Командир отряда и десяток бойцов охраняли вход и выжидали.

Тетушка Ян, проделав путь в сорок ли, снова взобралась на скалу рядом с пещерой и попыталась воззвать к совести воюющих, но напрасно — совершенно обессиленная и измученная, она вернулась в деревню ни с чем. Штабной писарь вызвался пойти в пещеру и договориться о перемирии, но и его попытки ни к чему не привели. Для поддержания боевого духа и уверенности в победе командир распорядился установить у пещеры патефон, принесенный из его дома, и проигрывать арии из популярных опер. Изнутри пещеры в ответ неслись звуки гонгов и барабанов; к ним прибавились всхлипывания соны, исполнявшей то «Горного барана», то «Заметает вьюга горы и реки». Парень из Мяньчжая, уводя с собой Цяосю, не забыл захватить свой инструмент, передававшийся в их семье из поколения в поколение.

К этому времени стало ясно, на чьей стороне преимущество. К тому же начальник уезда прислал для выяснения ситуации небольшой отряд, через командира которого передал приказ искоренить зло и не позволить бандитам избежать наказания, добавив несколько ничего не значащих слов благодарности. Это вынуждало командира Мань действовать жестко и беспощадно. В пещере тоже поняли безвыходность своего положения, и ситуация стала накаляться. Братья Тянь хотели сорвать злость на Дуншэне и покончить с ним, но на помощь пришла Цяосю, умоляя не делать этого и призывая мужчин вести себя, как подобает мужчинам. Дуншэну удалось избежать расправы.

Пока вершина не была перекрыта, у братьев Тянь была возможность скрыться, тихонько выбравшись по трещине в скале. Но они дали слово, что продержатся хоть полгода, хоть год. Если они убегут, то покроют семью Тянь позором. К тому же они были уверены, что до них никому никогда не добраться. За долгие века правления разных династий ни разу не было так, чтобы оборона пещер Логово тигра пала, хотя беспорядки в стране происходили регулярно: раз в десять лет — малые, раз в тридцать лет — крупные. Излишняя самоуверенность не позволила им объективно оценить противника. Через полмесяца осады в пещере решили, что шестнадцать мужчин, спрятав за пояс опиум, в полночь взберутся на гору и пойдут вниз по реке, там выменяют опиум на пистолеты, а потом вернутся вызволять остальных. Те, кто остался в пещере, прокололи себе пальцы и поклялись на крови, что будут вместе до конца, несмотря ни на что. Нижняя пещера была потеряна, а вместе с ней и добрая половина бойцов, и в верхней пещере вместе с Цяосю и Дуншэном осталось всего восемь человек. И хотя вход в пещеру преграждала стена, шесть человек на всякий случай разделились на две группы и с возвышения по очереди наблюдали за входом. Цяосю и Дуншэн как свободные люди могли ходить, где хотели.

Дуншэн и Цяосю и раньше были хорошо знакомы, а проведя месяц бок о бок и вместе пережив выпавшие на их долю испытания, переговорили обо всем на свете. Дуншэн рассказал, что произошло в деревне после бегства Цяосю, начиная с событий в семье Мань и заканчивая утром того дня, когда он отправился в путь из храма Царя лекарств. Месяц, проведенный в пещере, казался Цяосю удивительным приключением сродни описанным в легенде о влюбленных-бабочках «Лян Шаньбо и Чжу Интай» и в любовном романе «Капли небесного дождя», и даже более захватывающим и необычным. Этот месяц в сравнении с предыдущими семнадцатью годами ее жизни был как сон, и невозможно понять, что происходит во сне, что наяву.

Цяосю тяжело вздохнула и сказала:

— Дуншэн, значит, нам было предначертано попасть в беду. Неоткуда ждать спасения!

Ум Дуншэна проснулся, и через расщелину в скале он увидел полоску света:

Цяосю, если никто не придет нам на помощь, значит, мы сами должны найти выход. Поговорим потихоньку с У-гэ, зачем нам здесь погибать, что толку от нашей смерти!

— Они поклялись на крови жить и умереть вместе, скажешь хоть слово, тебе тут же вонзят нож в сердце!

— Вы же с ним как муж и жена, уговори его! Пусть они геройствуют сколько угодно, а мы — пресмыкающиеся, мы потихоньку выползем.

Когда Цяосю, выждав удобный момент, поделилась этими мыслями с парнем из Мяньчжая, от скуки игравшим на соне, тот опешил и не нашел что сказать. Цяосю продолжала:

— Если хочешь меня убить, убивай, я ни звука не издам. Я хочу быть с тобой до конца и вместе с тобой пролить кровь. Но если ты не хочешь, чтобы я умерла, и сам не хочешь умереть, то сделай доброе дело, отпусти Дуншэна, он ведь для тетушки Ян самое дорогое в жизни, продолжатель рода, а за хорошие поступки всем воздастся, Небо все видит!

Парень из Мяньчжая задумался:

— Дуншэну четырнадцать, тебе — семнадцать, мне — двадцать один, мы все не должны умирать! Но так распорядилась судьба, и ничего уже не изменишь!

Цяосю проговорила:

— Ты хорошенько подумай, потом скажешь. Решишь умереть — умрем вместе, решишь жить — я буду жить с тобой.

Парень едва слышно вздохнул:

— Я хочу жить, но люди не оставляют нам выбора, Небо не оставляет нам выбора!

На этом их разговор закончился, однако эти мысли не выходили из головы молодого человека.

Вечером У-гэ и еще двое заступили в караул. Они уже месяц не видели солнца, вели напряженную борьбу за жизнь, питались все хуже и хуже, силы их были на исходе… Двое часовых не выдержали и заснули. Не спал лишь парень из Мяньчжая, снова и снова прокручивая в голове разговор с Цяосю. В пещере был керосиновый фонарь и полведра керосина, но керосин экономили, да и при свете фонаря особо делать было нечего, поэтому фонарь перестали зажигать вовсе, и теперь только по дыханию определяли, кто где находится. Часовые сидели у входа в пещеру, остальные спали внутри, расстояние между ними было двадцать-тридцать чжанов. У-гэ по дыханию нашел Цяосю с Дуншэном и незаметно разбудил их.

— Дуншэн, Дуншэн, бери с собой сестрицу Цяосю и скорее бегите, да замолви за нее словечко перед командиром, чтобы с ней были помягче! Все это придумали братья Тянь и я, остальные ни при чем! Мы поклялись на крови, что не предадим друзей, и если нам суждено умереть, то умрем все вместе в этой пещере. А Цяосю еще совсем молодая, она носит ребенка, помоги ей выжить, помоги мне оставить свое семя! Заступись за нее, у тебя же есть жалость!

Командир, укутавшись в одеяло из барсучьих шкур, уже засыпал в нижней пещере, когда вдруг за сложенной стеной услышал шорох, как будто кто-то ползет. Он насторожился. Тут раздался слабый крик, полный ужаса:

— Командир, командир, отодвиньте камень, спасите! Скорей, на помощь!

Командир, сделав знак остальным бойцам, тихо позвал:

— Дуншэн, это ты? Или нечистая сила? Ты живой?

— Скорее! Это я! Цел и невредим, усы и хвост в порядке!

Последнюю фразу часто повторяли деревенские мальчишки, играя со сверчками, и бойцы, не удержавшись, прыснули со смеху.

В стене проделали дыру, и первой вышла Цяосю, та самая Цяосю, которая сбежала из деревни пятьдесят дней назад. Дуншэн, выбравшись наружу, не успел слова вымолвить, как изнутри донеслись страшные нечеловеческие вопли. Видимо, бегство Дуншэна и Цяосю было обнаружено, и парня из Мяньчжая наказали за предательство. Его жизнь оборвалась в один миг. В ночной тишине из пещеры доносились леденящие душу звуки. Дыру в стене поспешили заложить, прислушиваясь к тому, что происходит внутри. Из глубины пещеры донесся стон, потом страшные проклятия, и зазвучал голос — слабо, но очень отчетливо:

— Эй, Мань, Мань, когда-нибудь ты меня вспомнишь, я Лаоцзю!

На следующий день вода в роднике, который брал начало в пещере, окрасилась в красный цвет. Двое бойцов рискнули зайти в пещеру. Все, кто там оставался, погибли во вчерашней схватке, перерезав друг друга. Старший брат Тянь, тяжело раненный, кажется, понял, что в кромешной тьме бился с родными братьями, и вонзил себе в сердце кинжал. Тело младшего Тянь, тоже раненого, лежало возле воды: он пытался подползти к роднику, чтобы попить. Возлюбленного Цяосю нашли не сразу: парень из Мяньчжая, игравший на соне, умер, упав в трещину. Из пещеры вынесли несколько охапок хлама, опий и десять кистей человеческих рук, вывели двоих спасенных пленников — сильно изменившихся Цяосю и Дуншэна. У Дуншэна в руках был тот самый инструмент парня из деревни Мяньчжай. Заложив вход в пещеру, командир повел отряд в Гаоцзянь, чтобы на следующий день отправиться с докладом в уездный город, взяв с собой десять обескровленных рук и пленников. Там следовало провести судебное разбирательство.

Когда связку отрубленных рук, как в прежние времена, повесили на маньчжурский орех у входа в штаб народного ополчения и женщины, старики и дети поселка собрались поглазеть на это, Дуншэн и Цяосю грелись у огня во флигеле усадьбы семьи Мань. Они уже переоделись во все чистое и сидели у большой жаровни, отвечая на вопросы матушки Мань, тетушки Ян, командира отряда, штабного писаря, второго брата Мань и меня, гостя. Дуншэн, хотя и был истощен и измучен, улыбался, рассказывая: в его сердце еще горел огонь молодости. Поймав безумный взгляд тетушки Ян, из глаз которой без остановки текли слезы, он поспешно встал и, шагнув к ней, сказал:

— Мам, я же вернулся целым и невредимым, усы и хвост в порядке!

— Ты-то цел и невредим, а сколько погибших в семье Тянь! За что такое наказание!

Цяосю подумала о парне из Мяньчжая, игравшего на соне, о том, что ее ждет, и, опустив голову, залилась слезами.

Матушка Мань сказала:

— Цяосю, не плачь, у тебя же есть я! Завтра поедешь с командиром в город, дашь показания, командир за тебя поручится, привезет тебя обратно, и будешь мне помогать присматривать за мельницей. Два дня уже тает снег, вода заполнила запруду, пора молоть рис для Нового года! Худой мир лучше доброй ссоры, я проведу семидневный пост с чтением сутр, помолюсь за души безвинно погибших, и за парня из Мяньчжая тоже.

Когда мы со штабным писарем и командиром отряда шли к штабу народного ополчения, я услышал, как командир шепнул писарю:

— Лаоцзю сбежал, его не нашли ни в одной из пещер.

На что писарь успокоил его:

— Худой мир лучше доброй ссоры! Матушка Мань сказала, что будет семь дней и семь ночей молиться за погибших, они заслуживают прощения!

……

Приближался Новый год, из храма Царя лекарств я перебрался обратно в усадьбу Мань и поселился в комнате, где остановился в первую ночь. Цяосю, как и тогда, с охапкой новых одеял, от которых исходил легкий аромат сушеных фруктов, молча вошла в комнату вслед за матушкой Мань. В комнате в медной жаровне так же весело потрескивали угольки, рядом свистел чайник. Я намеренно, как и в прошлый раз, встал у жаровни и грел руки, скользя взглядом по комнате. Глядя, как Цяосю молча застилает мне постель, я, как в прошлый раз, заговорил:

— Тысячу извинений за то, что незваный гость доставил столько хлопот хозяйке!

Не знаю отчего, но у меня вдруг ком подступил к горлу, и я не смог закончить фразу. Я вдруг заметил, что в комнате что-то изменилось: в прошлый раз, когда матушка Мань принимала невестку и хлопотала о свадьбе, а Цяосю готовилась к побегу, они были воодушевлены и полны надежд на завтрашний день. Однако стремительные перемены, которые произошли за эти сорок дней, как будто окунули эти два трепетных сердца в неизмеримую печаль и окончательно и бесповоротно похоронили их. Внешне же изменения сводились к тому, что у хозяйки в волосах уже не было алого цветка, а у Цяосю в ее богатой косе появилась прядь седых волос.

С тех пор как мать Цяосю утонула с жерновом на шее, минуло шестнадцать лет. Внутри Цяосю уже зарождалась новая жизнь. Жизнь парня из Мяньчжая, игравшего на соне, с которым бежала Цяосю, оборвалась в самом расцвете, но теперь продолжится внутри семнадцатилетней Цяосю, и теперь с ней будет связан последующий расцвет или падение его семьи.

Более невероятных событий, чем то, что я увидел здесь собственными глазами, я не знаю. И не могу придумать, как описать жизнь и человеческую природу более естественно и точно.

На Новый год кто-то в качестве новогоднего подарка преподнес семье Мань табличку, и надпись: «Помогать людям и творить добро» сменила другая: «Оберегать покой честных людей и уничтожать злодеев». По этому поводу матушка Мань постилась и на мельнице вместе с Цяосю молола рис.

1947 г.

ПОГРАНИЧНЫЙ ГОРОДОК