Старый лодочник при любой погоде стоял на носу своего парома. Чтобы переправить пассажиров, приходилось сгибаться в три погибели и обеими руками тянуть за бамбуковый трос. Утомившись, он иногда засыпал на большом камне у самого края журчащих волн, а когда люди с другого берега кричали, что им нужна переправа, Цуйцуй не давала ему вставать, сама прыгала в лодку и вместо деда перевозила путников, ловко — без единого огреха. Иногда в лодку загружались и она, и дед, и пес, — и всей дружиной принимались за работу; когда лодка уже причаливала к берегу, дед квохтал над пассажирами «Тихонько, тихонько!», а пес хватал в зубы веревку и первым спрыгивал на берег, словно подтаскивать лодку к суше входило в его обязанности.
В хорошую погоду, когда никто не хотел переправиться и заняться было нечем, дед и Цуйцуй сидели на большом камне у дома, греясь на солнышке. Иногда он бросал в воду палку, подзуживая пса спрыгнуть с самого высокого камня и достать ее, иногда Цуйцуй с собакой слушали его рассказы о войне, случившейся в этом городе много лет назад, а иногда дед подряжал Цуйцуй приладить к губам бамбуковую флейту и сыграть известную песню «Проводы невесты». Когда звали на переправу, старый паромщик откладывал дудочку в сторону и шел исполнять долг, а девочка, оставшись на камне, кричала вслед:
— Дедушка, дедушка, послушай, я буду играть, а ты пой!
Добравшись до середины речки, дед заводил вдохновенную песню, его хриплый голос дрожал в недвижном воздухе, сливаясь с зовом бамбуковой флейты, и над водой как будто становилось чуть веселее. На самом деле его песня только укрепляла окружающую тишину и спокойствие.
Иногда из Восточной Сычуани в Чадун переправляли телят, овец и невестин паланкин, и тогда Цуйцуй вызывалась сама переправить все это добро на тот берег. Она вставала на нос, медленно тянула за трос и исправно вела лодку. После того как бычки, овцы и паланкин оказывались на другом берегу, Цуйцуй всегда шла вслед за ними, а потом с вершины горы провожала процессию взглядом, пока та не скрывалась из виду, и тогда уж шла назад и переправляла лодку к домашнему берегу. И уже там, тихонько блея барашком и мыча коровой, вплетала в волосы цветы и представляла себя невестой.
От переправы до горного городка Чадун был всего один ли пути, и если требовалось купить масла или соли, а еще когда наступал Новый год или какой другой праздник, по случаю которого дед должен был пропустить стопочку, в город он сам не выбирался — за всеми этими вещами отправлялись Цуйцуй в сопровождении пса. В разных лавках девочка видела большие связки лапши из золотистой фасоли, огромные чаны с сахаром, хлопушки, красные свечи — все они производили на Цуйцуй неизгладимое впечатление, и когда она возвращалась к деду, то еще долго рассказывала обо всех этих диковинах. А у берега скопилось множество идущих вверх по реке лодок, и сто с лишним моряков загружали и разгружали кучу разных товаров. Эти лодки были намного больше той, что у них на переправе, и намного интереснее, и потому Цуйцуй нелегко было забыть подобное.
Городок Чадун возвели у реки, возле гор. С той стороны, что сливалась с горами, городская стена была похожа на длинную змею, ползущую в горную зелень. С той же стороны, что примыкала к воде, на клочке земли между городской стеной и рекой построили пристань, куда время от времени прибивались крошечные лодочки. Те, что шли вниз по течению, везли тунговое масло, озерную соль и чернильные орешки. Те же, что шли вверх по течению, везли хлопок и пряжу, рулоны ткани, разное добро и дары моря. Причалы пронизывала улица Хэцзе[122], на ней теснились дома, выстроенные частью на суше, а частью на воде, потому как земли не хватало; все они держались на сваях. Во время весеннего паводка, когда вода постепенно добиралась до улицы, жители ее брали длинные-предлинные лестницы, один конец клали на свес крыши, другой — на городскую стену, и, ругаясь и гогоча, с баулами, со свернутыми в узел постелями и с чанами риса перебирались в город. Когда же вода отступала, они возвращались через городские ворота. Если в какой год вода прибывала особенно лихо, то поток проламывал бреши в ряду домов, и людям только и оставалось, что наблюдать за этим с высоты городской стены. Молча смотрели те, кто понес убыток; да им и нечего было сказать — ведь на стихийные бедствия только и можно, что смотреть, ничего с ними не поделаешь. Во время наводнения с городской стены видно было, как река внезапно набухает и превращается в мощный полноводный поток, из глубин которого всплывают домики, коровы, козы и деревья, сметенные горными водами. Там, где поток замедлял ход, перед плавучей пристанью таможни, плавали люди в маленьких яликах. Завидев плывшую в потоке скотину, деревце или лодку, из которой раздавались женские или детские плач и крики, они тут же срывались к ним, накрепко привязывали веревкой и гребли к берегу. Эти честные смелые люди, как и другие их земляки, спасали других и не обижали себя. За вещами ли, за людьми, — они пускались в лихое путешествие, и свидетели их храбрости и ловкости невольно взрывались одобрительными криками.
В историю эта река вошла под названием Юшуй, теперь же ее называли Байхэ — Белая река. Ниже по течению, достигнув Чэньчжоу, Байхэ сливалась с рекой Юаньшуй, после чего вода становилась мутной, как и всякая вода из горного источника, покинувшая свою гору. Вода же в верхнем течении была столь прозрачной, что дно просматривалось даже во впадинах глубиной 3–5 чжанов. Когда в них попадали солнечные лучи, можно было разглядеть мелкую белую гальку на дне, узорчатые агаты — до мельчайшей крапинки. Плававшие в воде рыбы, казалось, летали по воздуху. По обоим берегам возвышались горы, а в горах — густые заросли бамбука, из которого делали бумагу; его вечная изумрудная зелень так и притягивала взор. Все дома у воды стояли среди персиково-абрикосовых садов, и весной было ясно: где цветут персики — там дом, а где дом — там торгуют вином. Летом над жильем развевалась одежда с лиловыми узорами, которую развешивали сушиться в солнечных лучах. С приходом же осени, а затем и зимы, эти дома на утесах, возле кромки воды, становились заметны сами как есть. Стены из желтой глины, черные крыши, так ладно сливающиеся с пейзажем, оставляли неизгладимое впечатление в душе всякого, кому повезло их увидеть. Как-то раз сюда наведался один путешественник, он любил песни, стихи и живопись, и он целый месяц плавал по этой реке в крошечной лодчонке. И все ему было мало! Ибо в этих дивных местах доподлинно воплотилась вся бесстрашная мощь и изящная утонченность живой природы. Здесь ничто не оставляло равнодушным.
Байхэ брала исток на границе Сычуани, и во время весеннего паводка по ней можно было на лодочке доплыть до Сюшаня[123]. В границах же Хунани последней пристанью была как раз та, что в Чадуне. Хотя возле городка река была шириной в половину ли, осенью и зимой, когда уровень воды опускался, русло не достигало и двадцати чжанов, остальное — каменистые отмели. Дальше по течению лодка идти не могла, поэтому груз назначением в Восточную Сычуань спускали на берег. Добро, направляемое в другие места, взваливали на плечи носильщики и тащили дальше на еловых коромыслах, а то, что, наоборот, приходило из других городов сюда, тщательно упаковывали и тоже уносили на людской тяге.
Внутри городских стен был расквартирован гарнизон, сформированный из бывших войск цинского Зеленого знамени[124], кроме того, там находилось примерно пятьсот местных дворов. (При этом, кроме владельцев полей и масляных лавок, а также мелких буржуа, что спекулировали на масле, рисе и хлопковой пряже, почти все были приписаны к гарнизону в статусе военных.) Здесь, за городской стеной на улице Хэцзе, в маленькой кумирне располагалось внутреннее таможенное бюро, на дверях которого вывешивали длинное верительное знамя. Начальник бюро жил в городе, батальон же остался в ямыне прежнего полковника, и кроме звуков горна, что каждый день раздавались с городской стены, ничто не напоминало людям о том, что в их поселении расквартированы солдаты. Зимой внутри городских стен повсюду просушивали одежду и овощи. Под стрехами висели мешки из пальмового волокна, доверху набитые каштанами, фундуком и прочими орехами. По дворам с кудахтаньем носились разноразмерные куры. Иногда возле домов кто-то укрощал древесину пилой или рубил дрова, складывая нарубленное слой за слоем, будто в пагоду. Или можно было увидеть почтенных дам в выстиранных и накрахмаленных дожестка синих платьях с повязанными поверх них белыми узорчатыми передниками, которые трудились под неторопливую беседу, залитые солнечным светом. Жизнь с ее бесхитростными заботами текла неспешно и спокойно, изо дня в день одно и то же. Скука размеренной жизни подогревала интерес к интимному, подстрекала ко всякого рода мечтаниям. Все жители этого маленькою городка, каждый человек в каждый момент каждою дня страстно жаждал любви или страдал от ненависти. Но о чем думали все эти люди? Кто знает. Живущие повыше могли выйти за ворота и полюбоваться красотой течения реки и красотами противоположного берега; когда показывалась лодка, было видно, как ее тянет по отмели толпа людей. Жившие ниже по течению привозили в городок изысканные закуски и заморские сласти. Когда приходила такая лодка, дети не могли думать ни о чем другом. Взрослые же, взрастив выводок цыплят или двух-трех поросят, могли обменять их у лодочников на пару золотых серег, два чжана первоклассной черной ткани для казенных нужд, бутыль хорошего соевого соуса или закаленное стекло для керосиновой лампы. Именно такие вещи и занимали умы большей части жителей. Тишина и спокойствие царили в городке даже несмотря на то, что в нем пересекались торговые пути Восточной Сычуани.
Но на крошечной улочке Хэцзе за городской стеной все обстояло совсем по-другому. Были там и постоялые дворы для торговцев, и цирюльни, а кроме того — харчевни, лавки с разными товарами, соляные и масляные ряды, пошивочные мастерские — для всего нашлось место, все служило к ее украшению. Была также лавка, где продавали шкивы из сандалового дерева, бамбуковые тросы, кастрюли и сковороды, а еще были дома вербовщиков лодочников. Перед маленькими харчевнями выстраивались длинные столы, где мо