Сон в красном тереме. Т. 1. Гл. I - XL. — страница 57 из 112

Он поднялся с кана, подошел к своей кровати, лег и не двигался, будто уснул, даже слегка похрапывал. Сижэнь потихоньку встала, взяла плащ и укрыла Баоюя. Он что-то пробормотал и отбросил плащ, притворяясь спящим.

Сижэнь догадалась, в чем дело, покачала головой и с усмешкой сказала:

– Незачем сердиться. Отныне считай, что я немая. Больше никогда не скажу тебе ни слова. Согласен?

– А что плохого я сделал? – поднявшись на постели, спросил Баоюй. – Ты только и знаешь, что меня упрекать! Что ж, дело твое! Но почему ты не хотела со мной разговаривать? Даже не взглянула, когда я вошел, в мою сторону и рассердилась, легла на кан. А теперь говоришь, что я сержусь! Что же все-таки произошло? Ты так и не сказала.

– Ты все еще не понимаешь? – воскликнула Сижэнь. – Ждешь объяснений?

Их разговор прервала служанка матушки Цзя, которая пришла звать Баоюя к столу. Наскоро съев чашку риса, Баоюй вернулся в свою комнату. Сижэнь спала на кане в прихожей, возле нее сидела Шэюэ и от нечего делать забавлялась игральными костями. Баоюй знал, что служанки дружны между собой, поэтому, даже не взглянув на Шэюэ, отодвинул дверную занавеску и скрылся во внутренней комнате. Шэюэ вошла следом, но Баоюй вытолкал ее, насмешливо сказав:

– Не смею вас тревожить!

Шэюэ с улыбкой вышла и послала к нему двух других служанок.

Баоюй лег, взял книгу и углубился в чтение. Вдруг ему захотелось чаю. Он поднял голову и увидел рядом двух девочек. Та, что была на год или два старше, показалась ему привлекательной, и он спросил ее:

– Нет ли в твоем имени слога сян?[201]

– Меня зовут Хуэйсян, – ответила та.

– А кто дал тебе такое имя?

– Старшая сестра Сижэнь. Меня сначала звали Юньсян, – пояснила служанка.

– Тебя следовало бы назвать Хуэйци[202], – рассерженно произнес Баоюй, – и то слишком хорошо! А то «Хуэйсян»!.. Сколько у тебя сестер?

– Четыре!

– Ты какая по старшинству?

– Четвертая.

– С завтрашнего дня пусть все тебя зовут Сыэр – Четвертая, – распорядился Баоюй. – Нечего выдумывать всякие там Хуэйсян, Ланьци![203] Кто из вас достоин таких замечательных цветов? Только позорите эти благозвучные имена!

Он приказал девочке налить чаю.

Сижэнь и Шэюэ слышали из прихожей весь разговор и зажимали рот, чтобы не расхохотаться.

Весь день Баоюй не выходил из дому. Настроение у него было подавленное, и, чтобы немного развлечься, он принимался то читать, то писать. Никого из служанок к себе не впускал, кроме Сыэр.

Сыэр же, отличаясь хитростью, как только заметила это, пустила в ход всю свою изобретательность и умение, чтобы завоевать его благосклонность.

За ужином Баоюй выпил два кубка вина и немного повеселел. В другое время он непременно пошутил бы и побаловался с Сижэнь и другими старшими служанками. Но сегодня в одиночестве молча сидел возле горящей лампы, ко всему безучастный. Ему очень хотелось позвать служанок, однако он опасался, как бы они не возомнили о себе, не подумали, будто взяли над ним верх, и не принялись еще усерднее поучать; а напускать на себя грозный вид, изображать хозяина и пугать их казалось ему жестоким. Тем не менее он решил показать служанкам, что, если даже они все умрут, он сумеет обойтись без них. При этой мысли всю его печаль как рукой сняло и на смену пришло чувство радости и удовлетворения. Он приказал Сыэр снять нагар со свечей и подогреть чай, а сам взял «Наньхуацзин»[204] и листал страницу за страницей, пока не добрался до раздела «Вскрытие сумки», где говорилось:

«…поэтому откажись от людей, о которых говорят, будто они мудры и обладают знаниями, и крупный разбой прекратится; выбрось яшму и уничтожь жемчуг, и не будет мелких грабежей. Сожги верительные грамоты, разбей яшмовые печати, и люди станут простыми и бесхитростными; упраздни меры объема, сломай все весы, и не будет споров; отмени в Поднебесной законы мудрецов, и воцарится мир между людьми.

Отбрось шесть музыкальных тонов, обрати в пепел свирели и гусли, закрой уши музыкантам, подобным древнему слепцу Куанъу, лишь тогда народ Поднебесной будет хорошо слышать; уничтожь узоры, рассей пять основных цветов, ослепи людей зорких, как древний Ли Чжу[205], лишь тогда народ Поднебесной будет хорошо видеть; уничтожь наугольник и плотничью бечевку, выбрось циркули и угломеры, отруби пальцы мастерам, подобным древнему Чую[206], лишь тогда народ Поднебесной в полной мере проявит свое умение и сноровку…»

Дочитав до этого места, Баоюй, у которого еще не прошел хмель, испытал безграничное блаженство. Он схватил кисть и торопливо набросал:

«…сожги Сижэнь и прогони Шэюэ, лишь тогда обитательницы женских покоев смогут увещевать других; изуродуй божественную красоту Баочай, обрати в ничто чудесную проницательность Дайюй, уничтожь чувства и желания, лишь тогда красота и уродство в женских покоях сравняются друг с другом.

Если все обитательницы женских покоев обретут право увещевать, никогда не возникнет вражды; если не будет божественной красоты, навсегда исчезнет чувство любви; если обратить в ничто чудесную проницательность, исчезнут разум и таланты.

Баочай, Дайюй, Сижэнь, Шэюэ – все они расставляют сети и прячутся в норы, вводят в заблуждение и влекут к гибели тех, кто населяет Поднебесную».

Баоюй бросил кисть и опустился на кровать. Едва голова его коснулась подушки, он тут же уснул и проспал до самого утра.

Открыв глаза, Баоюй увидел Сижэнь, она спала одетая. Он не стал раздумывать над тем, что произошло накануне, разбудил ее и сказал:

– Разденься и ложись под одеяло, а то замерзнешь.

Сижэнь давно заметила, что Баоюй целыми днями развлекается с сестрами, но не решалась ему об этом сказать – все равно бесполезно. Девушка пыталась действовать лаской, предостерегала как могла в надежде, что в конце концов он исправится. Но все оставалось по-прежнему. И Сижэнь ничего не могла сделать. От расстройства даже сон потеряла. И сейчас, заметив какую-то перемену в поведении Баоюя, Сижэнь подумала, что он раскаялся, но виду не подала.

И поскольку она молчала, Баоюй попытался ее раздеть. Но едва расстегнул на ней халат, как Сижэнь оттолкнула его и вновь застегнулась.

– Скажи наконец, что с тобой? – с улыбкой спросил Баоюй.

Сижэнь не отвечала. Баоюй повторил свой вопрос.

– Ничего, – глядя на него в упор, промолвила наконец Сижэнь. – Раз уж встал, иди туда умываться и причесываться. Да поскорее, а то опоздаешь!

– Куда? – с недоумением спросил Баоюй.

– Нечего у меня спрашивать! Сам знаешь! – усмехнулась Сижэнь. – Туда, где тебе больше нравится. Нам надо реже бывать друг с другом, а то из-за вечных споров и ссор люди нас засмеют. Если же и там тебе надоест, тут найдется какая-нибудь Сыэр или Уэр, которая рада будет тебе прислуживать. Мы ведь только «позорим благозвучные имена»!

– Никак не можешь забыть? – улыбнулся Баоюй.

– Сто лет буду помнить! – заявила Сижэнь. – Я не ты, ничего не пропускаю мимо ушей, утром не забываю, что мне сказали накануне вечером!

Она была так хороша в гневе, что Баоюй от избытка чувств схватил яшмовую шпильку, лежавшую у изголовья, разломил пополам и торжественно заявил:

– Если я еще хоть раз ослушаюсь тебя, пусть случится со мной то же, что с этой шпилькой!

Сижэнь отобрала у него обломки шпильки и промолвила:

– Нечего было так рано вставать! А будешь ты меня слушаться или нет – дело твое, только зачем так бурно выражать свои чувства!

– Ты и не представляешь, как я волнуюсь! – вскричал Баоюй.

– А ты знаешь, что такое волнение? – произнесла с улыбкой Сижэнь. – Тогда подумай, что у меня на душе! Ну, ладно, иди умываться!

Оба встали и принялись за утренний туалет.

Вскоре после того, как Баоюй и Сижэнь поднялись наверх, вошла Дайюй. Не застав Баоюя, она подошла к столу и стала листать книгу за книгой. И когда открыла Чжуан-цзы[207], в глаза ей бросилась запись, накануне вечером сделанная Баоюем. Прочитав ее, Дайюй рассердилась, потом рассмеялась. Схватила кисть и приписала:

Кто он такой, сей борзописец-вор,

Укравший у Чжуан-цзы много строк?

Других порочит, а поступок свой

Он даже не считает за порок!

Окончив писать, Дайюй пошла навестить матушку Цзя, от нее направилась к госпоже Ван.

В это самое время заболела дочь Фэнцзе. В доме все переполошились, позвали доктора. Тот осмотрел девочку и сказал:

– Не стану скрывать, у вашей дочери оспа.

– Она выздоровеет? – в один голос спросили госпожа Ван и Фэнцзе.

– Болезнь серьезная, но протекает благополучно, и опасности нет. Срочно нужны шелковичные черви и хвост свиньи.

Фэнцзе тотчас же принялась хлопотать: подмела комнаты, совершила жертвоприношения богине оспы, строго запретила в доме жарить и парить, а также сделала другие необходимые распоряжения. Пинъэр велено было перенести постель и одежду Цзя Ляня к нему в кабинет на время, пока девочка болеет. Служанок задобрили красной материей на платья.

Прихожая была чисто убрана, в ней поселились два врача, которые ухаживали за девочкой. В течение двенадцати дней никому не разрешалось входить в дом.

Цзя Ляню волей-неволей пришлось жить в своем кабинете. Фэнцзе, Пинъэр и госпожа Ван ежедневно приносили жертвы богине.

Проспав без Фэнцзе две ночи, Цзя Лянь почувствовал, что ему невмоготу, и принялся размышлять, как удовлетворить свое желание.

Надо вам сказать, что во дворце Жунго жил бесшабашный пьяница повар по имени До Гуань. Тщедушный, трусливый и никчемный, он получил прозвище дурачок До. Года два назад родители нашли ему жену, и ей исполнилось сейчас двадцать лет. Не лишенная привлекательности, она отличалась легким поведением, или, как говорят, «любила срывать цветы и шевелить траву». Дурачок До смотрел на это сквозь пал