— Ты думал от меня удрать, человек? — говорит мужичонка. — Это не удавалось никому. Я — один из ангелов смерти, а в бутылке, которую я по твоей вине выронил, были души умерших. Теперь все они ожили. Ты понимаешь? Ты нарушил ход вещей. Ты вернул к жизни и свою знакомую, убитую ковшом снегоуборочной машины. Это она моется в ванной и не помнит ничего, что с ней произошло. Ее вещи лежат возле твоей кровати, ее одежда висит в прихожей.
Нездвецкий пытается что-то сказать, но ангел смерти останавливает его жестом.
— У тебя есть только один выход: умертвить оживших. Я буду вести тебя от одного к другому, но убивать — не моя работа. И у нас очень мало времени: без собранных душ я слабею и могу потерять привычную резвость, а нам надо успеть до рассвета. Начнем?
Да, вот тут Нездвецкий ощутил самый настоящий ужас. Это был всепоглощающий кошмар. Его словно окутала багровая пелена, словно на нем самом замкнули клеммы электрошокера. И, как это часто бывает именно в таких ситуациях, в голове Нездвецкого что-то щелкнуло, что-то замкнулось.
— Ты меня обманываешь! — выкрикнул Нездвецкий. — Ты обыкновенный бомж, а вовсе не ангел смерти, я таких ангелов...
Но тут мужичонка влегкую превратился сначала в стоящего на задних лапах тигра, потом в сверкающий меч, потом в огненный шар, потом в огромного комара, потом вернулся к прежнему своему виду и легким движением руки сделал прозрачными стены квартиры Нездвецкого, и Нездвецкий увидел, что в его ванной действительно плескается Она — целая и невредимая!..
— И как я их должен убивать?
— Это не имеет значения. Любым способом. Они уже проходят по другому ведомству, и у тебя не будет проблем ни с законом, ни с другими людьми. Транспорт я обеспечу, — и при этих словах за спиной мужичонки выросли огромные серые кожистые крылья. — Ну! Вперед! Её разрешаю последней.
— А куда мы их будем собирать? — Нездвецкий пытался тянуть время. — Твоя бутылка разбита...
— Возьмем эту, — ангел смерти указал на бутылку виски. — Допивай и...
— А как они будут сюда попадать? Каким образом?
— Ты меня достал, человечишка! Ты такой же зануда, как и мой непосредственный начальник. Он всегда требует полного списка, подробного отчета о проделанной работе. Бюрократия когда-нибудь сгубит Вселенную! Смотри!
С этими словами мужичонка превращается в легкое сизоватое облачко, втекает в горлышко бутылки с виски («Чивас Регал», 12 лет выдержки, подарок коллег Нездвецкого к Новому году), а Нездвецкий тут же — то ли пары алкоголя, то ли действительно начавшая одолевать ангела смерти слабость не позволили тому разорвать бутылку изнутри, — навинчивает крышку.
Собственно, на этом можно поставить точку. Однако для особо любопытных сообщу следующее. Нездвецкий спрятал бутылку в каком-то гараже-«ракушке», а когда вернулся домой, Она только-только выходила из ванной. Тут мы их и оставим.
Мой же приятель абсолютно точно знает, в каком гараже-«ракушке» до сих пор обретается пьяный и ослабленный ангел смерти. Заключенный в бутылке. И предлагает съездить, посмотреть. Я отказываюсь. Как-то боязно.
ИСТОРИЯ НАДЕЖД И РАЗОЧАРОВАНИЙ КОЧЕШКОВОЙ
Сам удивляясь и других удивляя, Тебеньков сберег в себе то, что иные в тех же годах и положении безвозвратно теряют: пылкий был человек. А еще Тебеньков — потому, наверное, что в юности долго присматривался: «Сделать бы жизнь с кого?» — и в возрасте зрелом сохранил втуне сонмище талантов. Среди них — талант педагога. И когда Кочешков, один из «его» бизнесменов, вдруг женился, Тебеньков получил возможность педагогический талант свой проявить. Со всей пылкостью, что характерно.
Внешне Тебеньков решение Кочешкова одобрил. Слегка пожурил — мол, что ж ты сам! я бы тебе сосватал такую профуру! что за спешка! ладно, ладно, не дуйся! будет верной женой! — а потом, отпустив Кочешкова, приказал подготовить подарок. Тебеньков не знал еще — какой? — знал лишь, что подарок будет грандиозным, ибо щедро одаривая своего бизнесмена, он все более и более возвеличится сам.
Он понимал — отговорив Кочешкова, вряд ли привяжешь его к себе еще крепче. Надо было дать тому волю, но, держа под контролем, за каждым шагом следя, ждать момента, с которого тот, благодарный, навсегда станет слушать Тебенькова во всем. Или самому создать положение, в котором «его» бизнесмен поклонится и спросит: «Что делать? Прошу: научи!»
Вечерело. Тебеньков сидел в полумраке, размышляя, что независимость сама по себе не так уж плоха. Если подопечный решает, куда вкладывать деньги или кого принимать на работу, то с этим можно вполне разобраться, эти вопросы вполне можно снять, подопечному кое-что подсказав, или даже от него кое-чему научившись. Угроза возникает тогда, когда подопечный моет руки, даже сходив помочиться, а ты и похезавши рук не моешь; когда ты любишь телок рыжих, а подопечный — брюнеток. «Бойтесь различий глубинных!» — думал так Тебеньков, отпивая глоток за глотком из стакана, зная при этом: человек — существо обучаемое! Он так или иначе учится! Не тому, не вовремя, слишком медленно, но опыт как-то в нем оседает, словно в браге мутная взвесь. Чтобы это понять, необязательно было штудировать Павлова и фистулы направо-налево вживлять: на зоне, где Тебеньков университеты прошел, можно освоить и не такую науку.
Стемнело совсем. Распорядившись подбросить дровишек в камин, Тебеньков продолжал размышлять о «своем» бизнесмене. Тот имел два диплома, говорил на трех языках, щипчиками лобстеров ел, никого не убивал, никогда не сидел, даже свидетелем не привлекался: школа-институт-райком-горком-НТТМ-кооператив-своя фирма и — под крыло Тебенькова, которого смог урезонить, смог убедить, что мочить его вовсе не нужно, а с ним нужно только работать, оставляя ему даже больше, чем оставлять могло государство: по всему Кочешкову было лучше платить толстомясому пахану с гемороем что виноградная гроздь, способному выбить должок, разобраться с конкурентом, везде договориться, любившему жареное на сале, да тупую дочку, которую и за тебеньковские деньги не хотели брать учиться в Йель, и не платить государству — чему-то неясному, ничем не болеющему, никого не любящему и ни от чего защитить не желающему. Таким образом, двойное дно и в бизнесе и во всем было сутью Кочешкова, а над сутью своей люди не властны, ибо когда обретут они подобную власть, людьми в тот же миг быть перестанут.
Тебеньков нажал кнопку звонка. Вошел Кынтиков. Сверкали белки его глаз.
— Звал? — спросил хозяина Кынтиков.
— Нет... — прохрипел Тебеньков.
Кынтиков вышел.
Особые женщины есть в офисах наших. Они заметны не сразу, и не талантами и умениями, нет. Они проявляются в другом, вдруг, исподволь. Их стать, их повадки — повадки молодой луны, вставшей над кипарисами, прочертившей зыбкий след по маслянистой поверхности моря, осветившей лица людей дрожащим светом, вливающей в кровь пылкость желаний. Их взгляд, поворот головы, изгиб шеи пленяют нежданно, пронизывают очарованием до самых глубинных жил, наполняя истомой, заставляя иных забыть биржевые котировки, других — дом в родном Нью-Джерси, третьих — собственное имя.
Среди кипарисов Кочешков и сблизился со своей будущей женой. Договоренность с Тебеньковым о продлении сотрудничества отмечал он на курорте в южной, прежде не то чтобы далекой, но ставшей вдруг очень близкой стране, куда выехал всей фирмой. Раньше он не замечал, что одна референтка так на луну-чаровницу похожа. Здесь же, на юге, празднуя жизнь, две луны, одну пред собой, другую — на небе, увидев, он обнял земную.
Для референтки жадные руки шефа не значили чего-то из ряда вон. Даже о прибавке к зарплате она не подумала той душной, потной, соусом к бараньему мясу пахнущей ночью. Референтка отвела Кочешкова к себе в номер, раздела, разделась сама, а утром его разбудила, налила стакан апельсинового джуса. Он вышел из ее номера, дабы из своего сделать пару звонков. И к ней не вернулся.
Обычный расклад, референтка другого не ожидала: весь день Кочешков на нее не обращал внимания, даже вечером, в ресторане, был спокоен и ровен. Знать бы ей, как желал Кочешков вновь скользить по лунной дорожке, вновь потеть и вновь обсыхать, сигарету куря, попивая легкий, приготовленный референткой коктейль. Знать бы ей, что собирался он вот-вот подойти, в танце ее закрутить, а у метрдотеля в белых перчатках заказать для нее орхидею. Но, за минуту, за секунду до срока, в ресторане отеля, среди смокингов и платьев вечерних, появился жирный мужик в бермудах и шлепках, в застиранной майке, с толстой цепью желтого металла на шее, с Кынтиковым и двумя «быками» на полшага за ним. Тебеньков! Сам! Приехал! Решил подкрепить свое слово! Кочешков в этот вечер к ней не подошел. Не подошел и на следующий день.
А потом они сели в самолет и полетели в февраль: Тебеньков с Кочешковым и Кынтиковым — в бизнес-классе, тебеньковские «быки» и фирма кочешковская — в хвосте самолета. Референтка ловила недобрые взгляды: «Поматросил и бросил! Плачешь? Утрись!» Но утирать было нечего. Плакать она давно разучилась. Самолет ухнул вниз, выровнялся, пошел на снижение. Они прилетели домой.
В понедельник Кочешков ее вызвал.
— Возьми с собой! — бросила ей на стол упаковку презервативов подруга, завистливая дрянь.
Она — даже не изменилась в лице, только повела плечиком, повела так, что подруга подумала: «Я потом пожалею!»
Кочешков стоял у окна, смотрел на бульвар. Там гуляли с собаками. Бомж замерзал на скамейке. Бонна вела детей на занятия по истории изящных искусств в музей за углом.
— Да! — разрешил войти Кочешков, продолжая смотреть на бульвар: бомж сполз в сугроб, задралась штанина, чей-то питбуль надкусил его сизую ногу, но бомж не проснулся.
— Вызывали? — спросила она.
— Ты замужем? — Кочешков коснулся бронзовой ручки окна.
— Нет!
— Завтра выйдешь за меня? — вопрос Кочешкова прозвучал как приказ.
— Во сколько? — она взяла блокнот наизготовку.
Кочешков — туманная тень на фоне серого московского неба, гений покупок-продаж, финансовый туз, пожинатель плодов и организатор побед — обернулся.