— Теперь вторую!
— Нажала!
И трое ее мужчин, двое живых и один труп, сокрылись в огромной огненной вспышке: в «джипе» удачливого бизнесмена сработала бомба.
— Ключ! — завопила Кочешкова. — Ключ от сейфа! Ключ!
— Дура! Что же ты не сказала! — Тебеньков, уже собравшийся уйти на боковую аллею, помчал навстречу огню. — Где?
— На шее!
Тебеньков выскочил, Кочешкова — за ним. Раскуроченный взрывом «джип» полыхал. Тебеньков стащил с полных плеч свой любимый куртец, орудуя им, как кошмой, смог открыть дверцу. Кочешков выпал на грязный асфальт словно куль, с влажным чмоканием. Тебеньков с Кочешковой склонились над ним: половины головы как не бывало, весь закрученный, грязный, весь обугленный. Мертвый. Кочешкова развязала узел галстука, Тебеньков разодрал ворот рубашки. Его скользкие руки никак не могли захватить тонкое золото ажурной цепочки. Наконец он смог цепочку рвануть, и тут же подъехали на трех машинах менты.
— Тю! — сказал один из них, освещая лицо Тебенькова светом большого фонаря. — Сам вышел на дело!
— Искусственное дыхание! Помощь пострадавшим! Проезжал мимо с подругой, увидел, решил... — заговорил-запричитал Тебеньков, но знавший его мент был далеко не промах: Тебенькову заломили руки, надели наручники, для проформы наподдали коленом, Тебеньков возмутился, и тогда его отмолтузили всласть.
Кочешкова, пока шло разбирательство по горячим следам, под присмотром сурового сержанта сидела в маленькой машине и пила из термоса кофе. Ключ от сейфа был у нее. Сержант смотрел на Кочешкову так, словно в ней одной было сконцентрировано все то недоброе, что может погубить Великую страну. Кочешкова, чувствуя сержантское настроение, поглядывала на него с выражением осознания собственной вины, с заверением в том, что в дальнейшем все исправит, ко всему забытому вернется, все испорченное восстановит. Сержант постепенно мягчал и начинал смущаться.
Где-то через полгода — Кочешковой можно было уже не спешить, — она прилетела в Женеву. Такси из аэропорта привезло ее прямо в банк. Лайка перчаток была безупречна, поля шляпки отбрасывали нужную тень. На формальности ушло не более получаса. Сотрудники банка поили Кочешкову горьковатым кофе, куда-то звонили и быстро-быстро говорили по-немецки. Наконец все утряслось. Кочешкова спустилась в хранилище индивидуальных сейфов. Сотрудники стыдливо потупились, когда она расстегнула верхние пуговицы жакета и достала похожий на анк ключ.
Сейф покойного мужа был маленький. В сейфе лежал самый обыкновенный чемоданчик, портфель-«дипломат», советский, такой — с которым когда-то на работу от звонка до звонка в отраслевой институт ходили молодые специалисты. Щелкнули замки.
— Господи! — почти выкрикнула Кочешкова, чем заставила встрепенуться начавших было скучать сотрудников банка. Сотрудники направились к ней, но Кочешкова остановила их властным движением руки и закрыла чемоданчик. Замки щелкнули вновь.
Из банка Кочешкова распорядилась отвезти себя в отель. Портье поинтересовался — заказан ли номер, узнав, что нет, вежливо улыбнулся и развел руки в стороны — мол, на нет и суда нет. Кочешкова, глядя портье точно в середину лба, спросила, сколько стоит самый дорогой. Улыбка портье стала подобострастной, а разведенные в стороны руки так и остались разведенными до тех пор, пока Кочешкова не расплатилась по золотой кредитной карте за неделю вперед и не сунула десятку на чай.
В номере она раскидала как попало вещи, приняла душ. Краны были откручены до предела, вода, лупившая в упругое кочешковское тело, была совсем другой, чем та, что лупила всего лишь несколько часов назад, в Москве. Даже вода была женевской, с неповторимым, женевским, вкусом и запахом. Кочешковой доставляло удовольствие заляпывать все вокруг мыльной пеной, давить легкой туфлей колпачки шампуней, небрежно бросать на пол упаковки от крема, от свежих трусиков, вышедшие из употребления вешать на светильник. Ее распирала энергия, она была настолько переполнена всевозможными планами, вплоть до совершенно сумасбродных, вроде — купить остров, что на коже выступала мелкая, красноватая сыпь.
Она подошла к зеркалу. Тело было стройным, в меру загорелым, пропорциональным. Ей нравилось ее собственное. Ей нравилось и выражение лица, вот только — глаза. В них играла, переливалась, блестела печаль.
Тренькнул телефон. Кочешкова скосила взгляд и подумала, что в такие хоромы аппарат могли бы поставить и подороже. Телефон тренькнул вновь. Кочешкова взяла трубку, прошла в спальню, легла на постель.
— Да, — произнесла она, пытаясь единым взором охватить потолочную лепнину: битва титанов с богами-олимпийцами, груди богинь, маленькие, торчливые пипки титанов. — Да...
Звонил портье. Он, заискивая, спрашивал — не ждет ли леди звонка? Кочешкова провела трубкой по ровному ворсу волос на лобке. Звонка? Ждет ли она? И да, и нет. Нет — потому, что ей никто звонить не должен, да — потому что она бы очень хотела, чтобы кто-нибудь ей позвонил.
— Да, — ответила Кочешкова. — Yes, я жду звонка. I’m waiting for...
— Соединяю! — мурлыкнул портье.
В трубке что-то журчало, далекий сигнал прерывисто гукал. Кочешкова смотрела на пипку парящего над огромной кроватью титана, на дутые мускулы его длиннющих ног, на его безволосую грудь и думала — кто ей звонит, кто знает, что она здесь, в этом отеле?
— Алло! — нетерпеливо произнесла Кочешкова. — Кто это? Who is this?
— Здравствуй, радость моя! — услышала она в ответ. — С трудом тебя нашел!
— Радость? — как эхо повторила Кочешкова. — Что значит «нашел»?
— А то и значит! — сказали в трубке, и в ее номер, в самый дорогой номер одного из самых дорогих отелей прекрасной Женевы, вошел здоровенный мужик в мятых штанах и видавшем виды пиджаке, с вылезавшей из-под расстегнутой сверху рубашки цепью желтого металла. Тебеньков! Сам! С трубкой мобильного телефона.
— Ну, здравствуй! — тихо закрывая за собой дверь сказал Тебеньков еще в трубку. — Где ты, моя киса? Плещешься в ванной?
— Нет, я в спальне, — сказала наивная Кочешкова. — Кто это, еб вашу мать?!
— Привет! — Тебеньков воздвигся в дверях спальни. — Не ждала, дочка? Не ждала!
Он, мягко ступая плоскостопными ногами по высокому ворсу ковра, прошел от дверей к кровати, сложил мобильный телефон, сунул его в задний карман штанов. Кочешкова запахнула халат, сглотнула ком в горле, поползла по кровати, уперлась головой в высокую, обитую шелком спинку. Тебеньков бочком присел на краешек кровати и улыбнулся. Его улыбка была не менее страшна, чем был страшен звук напрягшейся мускулатуры покойного Кынтикова.
— Меня, милая, в детстве учили делиться, — сказал Тебеньков. — То, что я в детстве узнал, то для меня самое ценное. Все остальное — говно! Правильно?
— Правильно, — кивнула Кочешкова.
— Вот, — Тебеньков взял Кочешкову за щиколотку и легонько сдавил. — Вот я и говорю! А ты, лапка, свалила и решила все взять себе. Так, кроха, не ходят. За такие дела можно получить девять граммов. Или — восемнадцать! Ха-ха...
Говоря это, Тебеньков медленно поднимал ногу Кочешковой выше и выше. Когда ему стало неловко держать свою руку поднятой вверх, он чуть приподнялся и почти оторвал тело Кочешковой от кровати. Ее голова запрокинулась, руками она судорожно ловила опору, ее свободная нога выписывала немыслимые движения, словно живя от Кочешковой отдельно, лоно ее, увлажненное страхом, разъялось.
— Ты, цветик мой, взяла из банка деньги покойника. Понимаю! Но они принадлежат не тебе, а мне. Я ему позволил их заработать, я ему создал для этого условия, — Тебеньков еще чуть-чуть поднял Кочешкову, высунул длинный, пупырчатый, подвижный язык и пару раз прошелся им по заалевшему кочешковскому нутру.
— Так что, овечка, говори — где? — и тебе ничего не будет, а не скажешь — я тебя сожру, разорву, высосу! Поняла? — он еще раз прошелся языком по Кочешковой и отшвырнул ее от себя.
Судорожно двигая конечностями, Кочешкова упала на кровать, пружины подбросили ее кверху, она попыталась встать на ноги, но коварные пружины вновь толкнули ее и она упала с кровати на пол, по другую сторону от Тебенькова. Чемоданчик стоял под кроватью. Его замки тускло поблескивали. Далее, за чемоданчиком, уже на полоске света, располагались туфли Тебенькова. Голос его, ненавистная гнусятина вонючего пахана, шла сверху, придавливала, распластывала, уничтожала.
— Ты себе и представить не можешь, цыпочка моя, что мне пришлось пережить, — говорил Тебеньков. — Какие унижения! Я им платил, я их кормил и поил, а они, стоило мне чуть сдать назад, вдули мне по самое некуда, да еще провернули! Тут еще ты, трясогузочка, с твоими корольками! Мамой клянусь — то, что вынес я, не вынесет никто другой!
Кочешкова поднялась на ноги и посмотрела на Тебенькова как можно тверже.
— Я позову полицию! — сказала она.
— О! Не смеши, стрекоза! Какая полиция? Тебя вышлют, все конфискуют, а дома тебя порежут на кусочки, как стерлядочку. Что ты! Полиция! Ну, где?
Тебеньков подошел к ней и взял ее за подбородок. Ему было стыдно: ему хотелось перепихнуться с этой прошмандовкой, хотелось до зубовного скрежета. В его мятых штанах шевелился тот, кто последнее время все реже и реже не то что просыпался, а и ворочался во сне.
— Под кроватью, — сказала Кочешкова.
— Достань, — сказал Тебеньков.
Кочешкова нагнулась. Тебенькову надо было только это. Ловя момент, одной рукой он расстегнулся, другой — схватил Кочешкову за ягодицы.
— Нет! — сдавленно крикнула Кочешкова.
— Да! — ответил ей гнусаво Тебеньков. — Пополам поделим, дырочка-щелочка, пополам! Открывай!
Кочешкова выдвинула чемоданчик из-под кровати. Щелкнули замки. Чемоданчик раскрылся.
— Господи! — выдохнул заглянувший в чемоданчик Тебеньков. — Господи!
Кочешкова, стукаясь головой о край кровати, боковым зрением заметила за спиной Тебенькова какое-то движение. Там двигалось нечто в белом сюртуке, двигающее перед собой столик на колесиках.
— Ваш ужин, мадам! — сказало нечто.