опеи. «В наши дни это бывает все реже, ибо в душах наших нет прежней пылкости, стремительности и силы. Грустно видеть, что духовные братья этих заокеанских авентуреро обречены на самый обыкновенный разбой» («Летняя соната»). Замки древней Галисии разрушаются временем, и полчища рыцарей давно уступили место ватагам клириков («Осенняя соната»). Желание обрести великую родину приводит постаревшего и усталого маркиза в стан карлистов. «Я всегда отдавал предпочтение низверженному монарху, а не тому, кто восходит на престол, и защищал прошлое лишь из соображений эстетического порядка». В карлистах он хотел «найти ту же величавую красоту, что и в огромных соборах, и даже в годы войны мог бы удовлетвориться тем, что их объявили бы памятниками нашей национальной старины» («Зимняя соната»). Официальный вариант «сказки о родине» оказывается не более, чем фарсом. И тогда маркиз де Брадомин (а вместе с ним и Валье-Инклан) объявляет веселым вздором придуманную им вереницу героических масок, непридуманных героев испанской истории, бутафорское Возрождение, иллюзорные страсти. Реальными оказываются только воспоминания и щемящая тоска по утраченным радостям и надеждам. Сентиментальное путешествие по странам и эпохам завершается хвалой выдумке и вздору.
Почему Валье-Инклан назвал свое произведение, для которого материальным субстратом служит слово, музыкальным термином «Сонаты»? Обычно критики связывают этот перенос названия с традицией французской поэтической школы второй половины XIX в., провозгласившей принцип «транспозиции искусства» (transpositions d’art), принцип, направленный на разрушение старых жанровых границ отдельных видов искусства, на сознательное перемещение материальных компонентов, составляющих основу искусства слова, звука, цвета (вспомним музыкальные названия некоторых стихотворений Т. Готье или знаменитый сонет А. Рембо «Гласные»), Валье-Инклан никогда и ни в чем не проявлял себя как подражатель. И в данном случае выбор термина «сонаты», хотя и совпадает с модой, имеет более веские основания — и содержательные и формальные, — нежели дань примитивному литературному инстинкту имитации. Сонатой называют музыкальное произведение, состоящее из трех-четырех контрастирующих частей, объединенных общим художественным замыслом. Произведение Валье-Инклана — застывшее и пламенное, тоскливое и жестокое звучащее слово — как раз и состоит из четырех контрастирующих по тону и настроению частей в соответствии с контрастирующей символикой времен года и тоже объединено единой мыслью и единым художественным замыслом. Внутренним содержанием термина «сонаты», используемым Валье-Инкланом, является не транспозиция искусства, заключающаяся в перестановке элементов (подмена смыслового словесного содержания звуком), а транспонировка (в смысле переложения музыкально звучащего слова из одной тональности в другую).
«Сонаты» внешне непохожи ни на одно из последующих произведений Валье-Инклана, но внутренне они тесно связаны со всем его творчеством.
В предвоенные годы Валье-Инклан создает своеобразные по форме и актуальные по содержанию драматургические произведения, в которых проходит целая вереница гротескных персонажей («Маркиза Розалинда» — 1913 г. и др.). Мировая война и революция в России активизировали не только рабочий класс, но и передовую интеллигенцию Испании. В пьесах, памфлетах и романах этого периода Валье-Инклан отразил рост критических настроений и прямые протесты против абсолютистского произвола, засилья клерикалов, трусости правящих буржуазных партий, паразитизма военщины. Валье-Инклан приходит к пониманию единственно правильного выхода из ужаса испанской действительности — к революции. Наиболее значительными произведениями этого периода являются публицистические новеллы в диалогической форме («эсперпентос») и сатирический роман-памфлет «Тиран Бандерас» (1926), направленный против военно-фашистской диктатуры Примо де Риверы, — яркий образец оппозиционной литературы, представители которой (Бласко Ибаньес, Асорин, Унамуно и др.), правда с неодинаковых позиций, критиковали реакционную политику господствующих классов Испании, а также часть задуманного цикла исторических романов «Арена иберийского цирка» — «Двор чудес» (1927) и «Да здравствует мой властелин!» (1929), рисующие положение классов, партий и групп в Испании накануне революции 1868 г. Валье-Инклан был горячим сторонником и другом Советского Союза, он явился инициатором и участником многих начинаний, предпринятых прогрессивной испанской интеллигенцией, испытавшей на себе благотворное влияние идей русской социалистической революции и деятельности молодой испанской компартии.
Творчество Валье-Инклана относится к числу труднейших объектов изучения. Жанровое и стилистическое разнообразие его произведений столь велико, что к ним трудно применить цельную исследовательскую программу. Может быть, поэтому Валье-Инклан не стал «баловнем» литературоведов, хотя и давал повод для множества самых противоречивых, резких, приблизительных, интуитивистских и невнятных суждений. Цель настоящего предисловия заключалась в том, чтобы помочь читателю разобраться в сложностях творческой личности Валье-Инклана и помочь отрешиться от некоторых предубеждений, которые могли у него возникнуть в связи с чтением зарубежной критической литературы об этом, бесспорно, выдающемся писателе Испании, которая так удивительно богата первоклассными художниками слова.
Для прогрессивной испанской литературы и общественности ими Валье-Инклана было и остается символом неустанных исканий и смелых творческих находок, образцом суровой непримиримости ко всему трафаретному, вялому, пошлому и несправедливому.
Г. Степанов
СОНАТЫЗАПИСКИ МАРКИЗА ДЕ БРАДОМИНА
Божественный маркиз, тебя смиренно
Приветствую. Октябрь. Версаль туманный.
Аллеи. Людно. Холодно… Фонтана
Молчит струя, пленявшая Верлена.
Я долго перед мраморной Каменой
Стоял один, уныньем обуянный.
Вдруг крыльев шорох — и, по связи странной,
Мне о тебе подумалось мгновенно.
Версаль скорбящий, мраморное чудо,
Вспорхнувший голубь, праздных толп круженье,
И в памяти — узоры тонкой прозы
И твой триумф недавний… Но не буду
В подробности вдаваться — восхищенье
Мое прими: кустов осенних розы.
Книга эта является частью «Приятных записок», которые уже совсем седым начал писать в эмиграции маркиз де Брадомин. Это был удивительный донжуан. Может быть, самый удивительный из всех! Католик, некрасивый и сентиментальный.
ВЕСЕННЯЯ СОНАТА
Начало темнеть, когда наша почтовая карета оставила позади Саларийские ворота и мы поехали по равнине, полной неясных и таинственных звуков. То была классическая итальянская равнина с ее виноградниками и оливковыми рощами, с руинами акведуков и мягкими очертаниями холмов, округлых как женские груди. Карета катилась по старой мощеной дороге. Мулы потрясали своей увесистою упряжью, и, в ответ на веселый прерывистый звон колокольчиков, в цветущих рощах пробуждалось далекое эхо. По краям дороги то и дело попадались старинные могилы; печальные кипарисы укрывали их своей благодатною тенью.
Карета катилась по старой дороге, и глаза мои, уставшие вглядываться во тьму, начали понемногу слипаться. В конце концов я уснул и проснулся лишь на заре, когда очертания луны, совсем уже бледной, таяли в небе. Вскоре, все еще скованный сном и холодом ночи, я услышал пение петухов и журчание ручейка, который, казалось, пробуждался вместе с солнцем. Вдали, на бледном розовеющем небе, вырисовывались черные силуэты зубчатых стен. То был старинный, благородный, благочестивый город Лигурия.
Мы въехали в город через Лаурентинские ворота. Карета катилась медленно, и колокольчики наших мулов пробуждали на пустынных, поросших травою улицах эхо, казавшееся какой-то насмешкой, едва ли не кощунством. Три похожие на тени, сгорбленные старухи ждали у дверей церкви, все еще запертой, хотя в других церквах звонили уже к ранней мессе. Карета выехала на улицу садов, больших домов и монастырей, старинную улицу, вымощенную плитами, гулко разносившими каждый звук. Под темными карнизами крыш порхали воробьи, а в глубине улицы, в нише, догорала лампада. Мулы шагали не спеша, и мне удалось хорошо разглядеть статую мадонны. На коленях у нее был младенец. Он весело вытянул ручонки, чтобы достать ими рыбку, которую мать его держала в руке и показывала ему, словно играя с ним в игру простосердечную и блаженную. Карета остановилась. Мы оказались у ворот Клементинской коллегии.
То были счастливые времена папы-короля,{2} и Клементинская коллегия сохраняла все свои былые прерогативы, привилегии и доходы. В то же время это была обитель знаменитых мужей, которую называли также «сокровищницей наук». Ректором ее долгие годы был знаменитый прелат, монсиньор Стефано Гаэтани, епископ бетулийский, происходивший из рода князей Гаэтани. Для этого-то мужа — воплощения евангельских добродетелей и теологической премудрости — я и привез кардинальскую шапочку. Его святейшеству было угодно оказать мне в мои молодые годы великую честь, избрав меня из числа своих гвардейцев для этой почетной миссии. Я происхожу из рода Бибьена ди Риенцо по линии моей бабки со стороны отца, Джулии Альдегрины, дочери князя Массимо ди Бибьена, отравленного в 1770 году знаменитой актрисой Симонеттой де ла Кортичелли, которой отведена пространная глава в «Мемуарах» кавалера де Сентгальта.