ительно сказал:
— Ваше преосвященство, вам надо сейчас отдохнуть! Вы не должны говорить…
Прелат жестом пытался удержать меня. Келейник снова вытер ему лоб платком, и его проницательный взгляд клирика-итальянца дал мне понять, что разговор продолжаться не может. Я и сам так думал и поэтому, почтительно простившись, направился к двери. Келейник снова уселся в стоявшее у изголовья кровати кресло и, незаметно подобрав полы рясы, приготовился погрузиться в раздумье, может быть даже в дремоту. Но в ту же минуту монсиньор заметил, что я собираюсь уйти. Напрягши последние силы, он приподнялся и окликнул меня:
— Не уходи, сын мой! Я хочу, чтобы ты отвез мою исповедь его святейшеству папе.
Он выждал, пока я подойду к нему снова, и, устремив взор на белый алтарь в углу, начал:
— Господи, я скорблю о своем грехе, и мне стыдно покаяться в нем! Но да послужат во искупление его и скорбь эта и этот стыд!
Глаза прелата наполнились слезами. Голос его стал прерывистым и хриплым. Келейники окружили кровать и стояли, низко склонив головы. Все были глубоко удручены и, казалось, заранее прониклись благоговением, чтобы выслушать покаяние, которое собирался принести перед ними умирающий епископ бетулийский. Я стал на колени. Прелат молча творил молитву, не сводя глаз со стоявшего на алтаре распятия. По его бледным щекам струились слезы. Спустя несколько мгновений он начал так:
— Греховные помыслы мои берут начало с тех дней, когда монсиньор Феррати известил меня, что его святейшество хочет посвятить меня в кардиналы. Как немощна природа человека! Из какой хрупкой глины все мы сотворены! Я был убежден, что мое княжеское происхождение значит больше, чем все знания и достоинства других претендентов. В душе мой зародилась гордость, самая страшная из искусительниц; я вообразил, что в один прекрасный день мне будет дана власть над всем христианским миром. В роду нашем были папы и святые, и я полагал, что смогу стать таким, как они. Вот как ослепляет нас дьявол! Я сам был уже стар и, однако, надеялся, что смерть другого поможет мне достичь моей цели. Господу нашему не было угодно, чтобы я облачился в священный пурпур, но когда до слуха моего стали долетать неопределенные и тревожные вести, я испугался, что со смертью его святейшества, которой так все боялись, надежды мои рухнут. Господи, я осквернил алтарь твой, моля тебя о том, чтобы ты продлил эту драгоценную жизнь ради того только, чтобы смерть его святейшества наступила позднее, тогда, когда она могла бы меня осчастливить. Господи, ослепленный дьяволом, я до сегодняшнего дня не сознавал, сколь я греховен! Господи, ты, который читаешь все, что начертано в глубине сердец, ты, который знаешь грех мой и раскаяние мое, не оставь меня милостью своей.
Он замолчал, и все тело его передернулось в предсмертных судорогах. Он говорил тихим голосом, в котором слышалась спокойная, умиротворенная скорбь. Глазницы его, казалось, стали шире; всё глубже западавшие глаза подернулись тенью смерти. Умирающий лежал простертый, безразличный ко всему, закинув голову; рот его был полуоткрыт, грудь вздымалась. Все стояли на коленях, не зная, что делать, не решаясь ни обратиться к нему, ни даже пошевелиться, чтобы не нарушить этот покой, который сам по себе уже вселял в нас ужас. Внизу по-прежнему слышно было неумолчное всхлипывание фонтана и голоса игравших вокруг детей: они напевали старинную песенку, томную и грустную. Луч утреннего апрельского солнца сверкал на священных сосудах алтаря; вполголоса молились келейники; когда они слышали голос приора, которого мучила совесть, души их преисполнялись благоговением. Меня, грешного, начинало клонить ко сну — ведь всю ночь я провел в карете, а столь долгие переезды до крайности утомительны.
Выходя из комнаты, где умирал монсиньор Гаэтано, я столкнулся со старым и церемонно-вежливым мажордомом, который ждал меня у дверей.
— Ваша светлость, княгиня послала меня, чтобы я показал вам приготовленные для вас покои.
Я почувствовал, что дрожу, и едва совладал с собой. В воздухе повеяло каким-то неуловимым ароматом весны, и я вдруг ощутил рядом с собою присутствие всех пяти дочерей княгини. Мне было очень приятно думать, что я буду жить во дворце Гаэтани. И, однако, я набрался мужества и отказался:
— Передайте вашей госпоже, княгине Гаэтани, что я очень ей благодарен, но что я остановился в Клементинской коллегии.
Мажордома мой ответ поразил:
— Ваша светлость, поверьте мне, вы очень этим огорчите княгиню. Но даже если вы отказываетесь, я все равно должен буду доложить ей о вашем решении — так мне приказано. Благоволите подождать несколько минут, пока окончится месса.
Я покорно сложил руки:
— Не говорите ей ничего. Господь простит меня, если я предпочту этот дворец с его пятью заколдованными красавицами суровым богословам Клементинской коллегии.
Мажордом посмотрел на меня удивленно, словно не веря. Потом он как будто хотел заговорить со мной, но, после некоторых колебаний, начал с того, что, улыбнувшись, показал мне дорогу. Я последовал за ним. Это был старик, бритый, одетый в длинный подрясник, почти касавшийся украшенных серебряными пряжками башмаков. Его звали Полонио; ходил он на цыпочках, бесшумно и каждую минуту оборачивался и обращался ко мне с какими-нибудь словами голосом тихим и таинственным.
— Трудно надеяться, что монсиньор выживет… — Сделав несколько шагов, он добавил: — Девять дней подряд творил я молитвы божьей матери. — Пройдя еще немного, он сказал, раздвигая драпировку: — Я должен был это сделать. Монсиньор обещал отвезти меня в Рим. Господь не привел! Господь не привел! — воскликнул он, продолжая идти.
Так мы прошли прихожую, полутемную гостиную и совершенно пустовавшую библиотеку. Тут мажордом остановился перед запертой дверью и стал шарить в широких карманах:
— Господи Иисусе! Я потерял ключи… — Он продолжал рыться в карманах. Наконец ключ был найден. Мажордом отпер дверь и пропустил меня вперед: — Княгине угодно, чтобы вы располагали гостиной, библиотекой и этой вот комнатой.
Я вошел. Комната, в которой я очутился, показалась мне похожей на ту, где лежал монсиньор Гаэтани. Такая же просторная, тихая, со старинными портьерами из алого дамасского шелка. Я бросил на кресло мой плащ папского гвардейца и стал разглядывать висевшие на стене картины. Все это были старинные холсты флорентийской школы, изображавшие библейские сцены: Моисей, спасенный из вод, Сусанна и старцы, Юдифь с головой Олоферна.
Чтобы я мог получше их рассмотреть, мажордом обежал всю комнату и отдернул занавеси на окнах. Потом он умолк, дав мне возможность погрузиться в созерцание. Он только следовал за мной по пятам как тень, не переставая улыбаться своей странной, назидательною улыбкой. Решив, что я налюбовался картинами вдоволь, он подошел ко мне на цыпочках и сказал голосом, который стал еще более вкрадчивым и таинственным:
— Ну что, каковы? Все они — кисти одного и того же художника! И какого художника!
— По всей вероятности, Андреа дель Сарто!{6} — воскликнул я.
Лицо синьора Полонио приняло серьезное, почти торжественное выражение:
— Их приписывают Рафаэлю.
Я еще раз обернулся к картинам. Синьор Полонио продолжал:
— Заметьте, что я говорю только «приписывают». По моему скромному разумению, это больше, чем Рафаэль! По-моему, это сам Божественный.
— А кто это Божественный?
Мажордом в совершенном изумлении развел руками:
— И вы еще спрашиваете, ваша светлость? Кто же это, как не Леонардо да Винчи?
И он умолк, поглядывая на меня с искренним сожалением. Я не мог сдержать насмешливой улыбки. Синьор Полонио сделал вид, что не заметил ее, и, хитрый как римский кардинал, льстиво сказал:
— До сегодняшнего дня я в этом не сомневался… Сейчас, должен признаться, усомнился. Может быть, вы и правы, ваша светлость. Андреа дель Сарто много работал в мастерской Леонардо, и в этот период оба они писали так похоже, что картины одного не раз уже приписывали другому. В Ватикане, например, есть мадонна с розой. Одни считают, что это Леонардо да Винчи, другие — что это Андреа дель Сарто. Мне думается, что писал ее муж донны Лукреции дель Феде,{7} но потом несомненно подправил сам Божественный. Знаете, такое бывает нередко между учителем и учеником.
Мне надоело его слушать, и я не стал этого скрывать.
Окончив свою речь, синьор Полонио низко поклонился и, расставив руки, снова забегал от окна к окну, задергивая занавеси. Комната погрузилась в полумрак, который навевал сон. Синьор Полонио простился со мной совсем тихо, словно мы были в церкви, и вышел бесшумно, заперев за собою дверь. Я до того устал, что уснул еще до наступления вечера. Проснулся я с мыслью о Марии-Росарио.
В библиотеке было три двери, выходившие на мраморную террасу. В саду вечно юные голоса фонтанов, казалось, звучали сладостным аккомпанементом к мечте о любви. Я облокотился о перила и почувствовал, что в лицо мне пахнуло весной. Этот старый сад с его миртами и лаврами под лучами заходящего солнца был исполнен какой-то языческой прелести. В глубине сада показались пять сестер; они гуляли по лабиринту аллей, набрав полные подолы роз, словно девушки античных легенд. Вдали, усеянное множеством треугольных парусов, которые казались янтарными, расстилалось Тирренское море. Волны покорно замирали на золотистом песке. Звук раковин, которым рыбаки оповещали о своем возвращении, и хриплый рокот моря — все сливалось в одно с благоуханием старого сада, где в тени олеандров пять сестер рассказывали друг другу свои девичьи сны.
Все пять уселись на большой каменной скамье и стали плести венки. На плече Марии-Росарио сидела голубка, и я увидел в этом какой-то таинственный символ. В деревне по-праздничному звонили колокола; вдалеке, на вершине зеленого пригорка, вырисовывалась окруженная кипарисами церковь. Вокруг нее двигалась процессия; видны были носилки с фигурами святых в шитых золотом одеждах, горевших на солнце; алые хоругви, которые несли впереди, победоносно сверкали. Все пять сестер стали на колени прямо в траву и, продолжая держать розы, молитвенно сложили руки.