Немецкое обращение, адресованное «на пороге Европы» советским солдатам, гласило:
«Красноармейцы! Читайте, осознавайте и разоблачайте обман. Вы уже достигли и частично перешли границы Советского Союза. Но разве сталинская «великая отечественная война» закончилась? Нет. Вас заставляют сражаться, наступать, умирать и становиться калеками. Разве не в этом смысл секретных приказов Сталина продолжать войну в целях полного подчинения Германии и Европы? Если вы не хотите поверить в это, спросите своих командиров, действительно ли вы призваны для «защиты границ Советского Союза», которые вы ведь частично уже перешли? Красноармейцы! Вот что означает эта безумная цель, к которой стремится Сталин, для вас:
1) Страны, которым грозит опасность, подымутся всеми своими силами и создадут мощное всенародное ополчение. Для вас это будет означать продолжение войны еще на несколько лет, пока не будет полностью уничтожен жидобольшевизм.
2) Как и в прошлом, вас ожидают огромные кровавые потери, о размерах которых вы знаете лучше, чем кто бы то ни было.
3) Конфликт с вашими союзниками. Уже три года ваши союзники обманывают вас, чтобы вы продолжали борьбу, они ведь еще в 1941 году обещали вам второй фронт. В течение трех лет вы в одиночестве проливаете свою кровь за интересы капиталистов, которые хотят уничтожить как Россию, так и Германию.
Верите ли вы, что англо-американцы в самом деле отдадут вам Европу без борьбы?»
Офицеры АК, едущие на восток осуществлять операцию «Буря», еще не знали, что их действия «на пороге Европы» трагически совпадут во времени и пространстве с тем, что говорил в своей пропаганде враг. Их собственные действия — с их точки зрения обоснованные, ясные, чистоту которых они скрепили собственной кровью, пролитой в борьбе с немцами, — в глазах партнеров по политической игре приобретут двусмысленный характер. А ведь через какую-нибудь неделю или месяц в тяжелых боях они сами — командиры партизанских соединений — будут молиться, чтобы красноармейцы не остановились «на пороге Европы», а шли вперед, вызволяя доверенных им людей из немецких котлов, облав и мешков, из петли, из-под стволов немецкой артиллерии и автоматов жандармских карательных отрядов. Но даже и тогда, когда они выезжали из Варшавы, они ведь понимали смысл пурпурно-фиолетовых плакатов, которые почти ежедневно можно было видеть на стенах домов в польских городах. Фамилия любого из них и любого из их близких могла каждый момент оказаться на таком плакате. И хотя они, вероятно, не ведали, но имели возможность высчитать, что продление оккупации еще на полгода обойдется Польше в полмиллиона, а на год — в миллион убитых. Они знали будни оккупированной Польши.
Игра с дьяволом. Год 1944-й, его будни… Внимательный наблюдатель и летописец общественного бытия в условиях оккупации Людвик Ландау писал в конце 1943 года в своей хронике:
«Невеселые перспективы открываются перед нами. На днях одна женщина рассказывала об откровениях немца, который говорил, что если бы поляки ведали, что их ожидает, то они покончили бы жизнь самоубийством. Кто знает, не была ли она в какой-то степени права»{11}.
«Мы встретили новый год, — пишет Ландау 3 января 1944 года, — год, который должен быть записан в истории как переломный. Праздники — Новый год пришелся в этом году на субботу и потому второй день был тоже праздничным — прошли относительно спокойно. Относительно… так как и на время праздников не прекращались облавы в разных районах, кружили патрули. Не было, пожалуй, каких-то особых происшествий: не было во время праздников казней…»{12}.
Не было публичных массовых убийств. Это в самом деле немало… Ибо накануне Нового года на улице Тарговой было расстреляно 43 человека, а спустя несколько дней на улице Гурчевской — еще 200 человек. Казни меньшего масштаба Ландау фиксировал почти ежедневно.
«Сегодня был расстрелян, кажется, 31 человек, среди них две женщины, — пишет он 28 января (На самом деле, согласно официальному немецкому списку, было расстреляно 102 человека. — З. З.). — Это вызвало столь сильное возмущение и ожесточение, что на улице люди, теряя самообладание, вслух выражали желание отомстить за убийства»{13}.
Много уже видела оккупированная Польша. Видела волну жестокого террора в дни военных действий 1939 года, когда специальные полицейские батальоны, двигаясь вслед за дивизиями вермахта, расстреливали согласно заранее подготовленным спискам политических и общественных деятелей… Видела «акцию АБ», в результате которой тысячи могил общественных деятелей и представителей интеллигенции заполнили Пальмирский лес. Видела изоляцию и медленное умирание части нации — польских евреев — в гетто. Видела террор, казни, виселицы на площадях Варшавы, Кракова и Кельце. Видела чудовищные расправы и убийства в Замойщине. Видела ликвидацию целых кварталов польских городов, сопровождавшуюся умерщвлением миллионов. Теперь, на рубеже 1943—1944 годов, Польша вступила в новый этап своего существования, а точнее говоря, — в новый этап своего прогрессирующего умирания. 10 октября 1943 года вступило в силу распоряжение генерал-губернатора Франка о предоставлении полиции чрезвычайных полномочий для борьбы с «покушениями на установленные порядки в генерал-губернаторстве». 12 октября Варшава содрогнулась от новой публичной облавы. 15-го состоялась очередная публичная казнь.
В октябре было 13 казней, в ноябре — 12, в декабре — 17. Наименьшей жертвой стали 10 человек, наибольшей — 270. Рев сирен полицейских машин с закрытыми кузовами, выхватывавших все новые жертвы для очередного расстрела; изрешеченные пулями, забрызганные кровью и мозгами тротуары и стены в самых многолюдных местах полуторамиллионного города; немое отчаяние внезапно осиротевших людей — таковы были будни Варшавы, будни оккупированной Польши на пороге года, которому предстояло стать годом великого перелома.
Треск залпов карателей на улицах Мадалиньского и Новый Свят, на Сенаторской и в Лешно как бы приглушал тот факт, что 5,5 тысячи жертв всех 70 публичных казней в Варшаве составляли лишь незначительную часть ежечасной, еженедельной «квоты истребления», установленной оккупантами. Бесшумно, незаметно для внешнего мира дымились печи в восьми фабриках смерти типа Освенцима и Майданека, скромно, без красно-фиолетовых извещений о казнях, без жандармов в парадных мундирах, тысячи людей ежедневно «входили в печи».
Казни призваны были устрашать и парализовать, они подавались как «акты возмездия» за покушения «платных агентов Лондона и Москвы» на «немецкий порядок», то есть за нападения на немецкие железнодорожные эшелоны, полицейских, оккупационных чиновников к обыкновенных мелких шпиков.
Год назад, когда после диверсии на железнодорожных путях под Варшавой немцы впервые в качестве репрессии осуществили публичную казнь, Гвардия Людова выдвинула идею о том, чтобы остановить немецкий террор польским контртеррором. Тогда, в октябре 1942 года, нападения специальных групп Гвардии Людовой на кафе-клуб и два других немецких объекта в Варшаве, предпринятые в отмщение за 50 повешенных, оказались эффективными, Немцы прекратили кровавые репрессии, ограничившись контрибуцией, которая, между прочим, была «добыта» отрядом Гвардии Людовой в местном банке. Вскоре, в январе 1943 года, генерал-губернатор Франк, увидев в новых актах возмездия со стороны Гвардии Людовой проявление стихийного возмущения населения, грозящего опасным взрывом, прервал начатые по распоряжению Гиммлера массовые уличные облавы «для вывоза» в лагеря. Эти результативные вооруженные действия, а также вспышка своего рода вооруженного восстания выселяемых жителей Замойщины — выступления, по сути дела, стихийного, но вместе с тем достаточно эффективного — доказали, что пассивность не лучший способ избежать гитлеровских репрессий. Пример действий Гвардии Людовой способствовал активизации борьбы на территории всей страны, во всех слоях, он увлекал, подталкивал к вооруженным действиям все патриотические организации. Лозунг борьбы распространился в глубь страны. По деревням и лесам всего генерал-губернаторства прокатилась широкая волна сопротивления оккупантам.
В июле 1943 года нацисты объявили Польшу зоной партизанской войны. Выражением этого стали человеконенавистнические распоряжения от октября 1943 года и публичные казни. Исходным пунктом нового этапа в этой борьбе послужили осенние выступления отрядов Кедыва Главного командования Армии Крайовой, направленные против особенно жестоких палачей гестапо. 7 сентября 1943 года от пуль ударной группы «Пегас» (позднее — «Парасоль») пал Франц Бюркль, заместитель начальника тюрьмы в Павяке; 24 сентября — Август Кречман, заместитель коменданта дисциплинарного лагеря в гетто; 1 октября — Эрнст Веффельс, начальник женского отделения тюрьмы в Павяке; 5 октября — гауптштурмфюрер СС Лехнер, начальник отдела варшавского гестапо.
Когда немцы ответили кровавыми публичными казнями — 10 заложников за одного немца или немецкого чиновника, Варшава содрогнулась. Главное командование Армии Крайовой вступило в кровавую игру.
Могло ли оно поступить иначе? Год назад контртеррор Гвардии Людовой оказался успешным, он остановил немецкие репрессии, принес Гвардии Людовой уважение и благодарность общества, увеличил ее влияние. И теперь, на рубеже 1943—1944 годов, люди не хотели пассивно ожидать случайной смерти в результате уличной казни. Общество смотрело с надеждой на тех, у кого было оружие и кто именовал себя вооруженным представительством официального руководства нации: правительства и армии. Было ли это в новой, изменившейся ситуации наилучшим путем? Не знаю. Не знаю также, задумывались ли над этим в Главном командовании Армии Крайовой. Но мне понятны мысли тех, кто начал борьбу, мысли бойцов отряда для особых поручений АК, варшавских харцеров, выпускников подпольных гимназий, бойцов «Пегаса». Выслеживая высокопоставленных гитлеровцев, организуя на них засады, оказавшись застигнутыми с оружием в руках среди разбегавшейся от облавы варшавской толпы, наконец, расстреливая в упор наиболее охраняемых, тех, кого настичь можно было только здесь, в непосредственной близости от амбразур бункеров, охранявших немецкие учреждения, они видели свою задачу отнюдь не в том, чтобы вписать в будущую историю эффектные красочные эпизоды, и не в том, чтобы создать традиции лихих, блестящих покушений. Они знали, что там, где оказались несостоятельными призывы к гуманизму, там, где не оправдались расчеты на эффективное давление западных союзников, там, где не действовали даже собственные интересы оккупантов, остается лишь одно — с помощью пистолета апеллировать к обыкновенному страху немецких оккупационных чиновников: гибель наиболее жестоких из них, возможно, окажет сдерживающее влияние на их преемников.