Смоленщина провожала их сердечно, с волнением и пониманием, как своих. И они так же прощались с ней — землей, за которую сражались и которая стала близкой, с людьми, с которыми они вместе сражались и которые стали близкими. И вместе с тем они испытывали чувство радости, расставаясь с этой землей, столь далекой и непохожей на близкое и знакомое — на дом. Составы ползли вдоль границы между Белоруссией и Россией, и где-то под Рославлем, между реками Сож и Ипуть, кто-то из более начитанных пробормотал: «Когда-то здесь тоже была Польша…» Прыснули смехом. Откуда? Настолько все было здесь не по-нашему — и дома, стоявшие по-иному, и иначе проложенные улицы, и лица крестьян, их глаза и морщины, и платки, как со старых икон, виденных ими в уральских и сибирских избах, и постные блины, и запеченная в чугунках, застывшая на морозе ряженка на крохотных колхозных базарах у станций и полустанков железной дороги…
Украина — незнакомая полякам и сама еще не знающая их — встречала иначе. Смолкали разговоры, глаза недоверчиво, исподлобья посматривали на белые орлы на шапках, на традиционные конфедератки. «Мы с вами», — говорили поляки. «Да, да, мы читали, вы — союзники», — раздавалось в ответ. Но в слове «союзники» не было того тепла, с которым оно произносилось на дорогах между Москвой и Белоруссией. Заместитель командира по политико-воспитательной работе объяснял: «Была не только битва под Радзымином, до нее был поход на Киев. Мы помним конников Буденного. Они помнят улан Пилсудского. Поймете, для них конфедератка означает совсем не то, что для нас…»
На этот раз поляки входили в Киев с востока. Сразу же за Дарницким железнодорожным узлом — серый Днепр и мост, какой-то голый, висящий высоко над водной пустыней и плоскими прибрежными лугами, мост, на котором через каждые два метра — сапер с ящиком песка против зажигательных бомб, через каждые два десятка метров — торчащее над водой тесное деревянное, похожее на гнездо, сооружение с пулеметом и молоденькими девчатами из ПВО. А дальше — серый, военный, весь в ссадинах Киев, похожий на человека после пыток: черные обломки выбитых зубов — руины домов на Крещатике, ослепшие глаза — потускневшие церковные купола.
Составы медленно ползли через мост. Уже опустились сумерки, когда 1-й польский дивизион зенитной артиллерии въехал на станцию Дарница. «Ваша очередь десятая, поедете не скоро». Сотни вагонов и платформ с людьми и боеприпасами, бензином и продовольствием, танками и автомашинами, состав за составом забили все подъездные и запасные пути узла. На платформах польского эшелона лишь две батареи орудий, взвод крупнокалиберных пулеметов. И еще те девчата на мосту. А дальше — город.
Гул первых самолетов был еле слышен. Высота — семь километров. Потом пришло предупреждение из зоны ПВО, а потом — земля и пути содрогнулись от рева моторов. Пятьдесят пикирующих бомбардировщиков Ю-88. Осветительные ракеты медленно опускались на парашютах. Под их ослепительным светом отступала спасительная темнота. В холодном белом свете черные тени вагонов, орудийных стволов и бегущих людей, совсем непохожие на спокойные и неподвижные тени от солнца, в неистовой пляске метались из стороны в сторону.
Пикировщики, образовав круг, устремлялись, как ястребы на кур, вниз, на забитую вагонами, людьми и машинами станцию. Выли сирены под крыльями самолетов, выли бомбы, и уже не было слышно крика обезумевших от боли раненых. В укрытиях, на путях между рельсами, под колесами вагонов, засыпаемые градом обломков и осколков от разбитых вагонов и паровозов, кирпичами, досками, рядом с горящей нефтью и бензином из цистерн, в которые попали бомбы, тысячи обреченных на беспомощность людей искали убежища. Их единственной заботой стало «как можно ниже пригнуть голову, как можно плотнее прижаться к земле, которая может спасти»… И только наши зенитчики высоко наверху, на платформах польского поезда, открытые бомбам, пулям и обломкам, оглохшие и ослепшие, теряя сознание, почти автоматически делали свое дело.
Потом и ракеты стали уже ненужными: столь ярким было зарево пожаров, возникших на станции, а столб дыма и пыли подымался над Дарницей на несколько сот метров. И из центра этого ада по-прежнему устремлялись вверх фонтаном огненных бус снаряды: польский состав, разорванный бомбами на части, сброшенный с путей, пылающий, все еще вел огонь.
К рассвету, после пятичасовой бомбежки Дарницы, последняя эскадрилья немецких самолетов улетела. Санитарные машины увозили раненых в Киев. Убитых, как обычно, укладывали вдоль путей длинными рядами. Они напоминали выброшенных на берег рыб. Были обнаружены обломки пяти бомбардировщиков, среди них были сбитые поляками. Артиллеристы, с широко открытыми невидящими глазами, закопченные, оглохшие, мылись в Днепре, меняли обгоревшие каски на конфедератки, те самые конфедератки. Теперь они и для Киева значили нечто иное. А позже новый состав тронулся по свежеуложенному пути дальше на запад, к Польше, оставив за собой своих убитых, раненых — и легенду. 68 раненых, 49 убитых, всего 117 человек — 37 процентов личного состава польского эшелона{36}.
А до Польши легенда не дошла. Она вместе с павшими осталась в Киеве. На маленьком польском кладбище в Дарнице на солдатских могилах киевские железнодорожники положили польские каски с орлом и разорванные, побуревшие от крови и огня конфедератки. Они заботливо расправляли проволочные рамки — немудреное солдатское изобретение, — на которых держалась в полевых фуражках нашей 1-й армии вся эта «рогатая» польская удаль…
Сегодня этих «рогатывок» — конфедераток там уже нет. Есть цветы, которые приносят киевские школьники, и есть живая память о поляках, которые защищали небо под Киевом. И еще легенда о трех лихих польских артиллеристах, которые стреляли с горящей платформы до самого конца, до тех пор, пока орудие не было сорвано взрывом с платформы.
А польский поезд двигался через Украину на запад, преодолевая километры пути, отделявшие от родины, и — целые годы горьких-горьких наслоений. Все ближе к родине.
Об этих солдатах уже никто не мог бы сказать того, что на другом конце Европы говорил об их старших братьях генерал Владислав Андерс. Где-то здесь и родилось различие — подлинное и реальное, которое все мы с такой горечью ощутили впоследствии. Различие между старой польской полевой фуражкой — «рогатывкой» с пястовским орлом 1-й армии и новомодным черным беретом 2-го корпуса. Оно заключалось именно в этом, а не в выборе поля битвы — выборе чисто военном: ибо в этом случае солдат всегда лишь выполняет приказ своего командования.
«Торжественную новость принесло сегодня радио, — записывал в Варшаве Людвик Ландау. — 2-й польский корпус под командованием генерала Андерса высадился в Италии и должен принять участие в боях на горном участке 5-й армии. Правда, мы все время ожидали появления польских войск на другом фронте, балканском, откуда путь в Польшу не был бы столь длинным. Чем было вызвано решение об использовании этих войск на итальянском фронте, со временем прояснится; будем надеяться, что на этот раз их возвращения в Польшу не придется ждать столько времени, сколько пришлось ждать Домбровскому[4] и находившимся с ним остаткам легионов…»{37}.
Когда батальоны виленской и львовской бригад сменили британскую пехоту в расселинах скал на склонах Монте-Кассино, Людвика Ландау уже не было в живых. 29 февраля 1944 года около двух часов пополудни он вышел из конспиративной квартиры на улице Сенаторской и направился домой, чтобы пообедать и сделать очередную запись в своем дневнике. Дома его не дождались…
Гора жертв. На другом конце Европы, в Кампобассо, «на торжественном заседании, посвященном третьему мая[5], за восемь дней до битвы, — вспоминает Мельхиор Ванькович, — я говорил о трагических судьбах польских легионов в Италии полтора столетия назад. Начальник гарнизона шепотом передал мне приказ командира корпуса: прервать выступление. Это и понятно: предотвратить битву было нельзя, как нельзя было, наверное, предотвратить Варшавское восстание. Она должна была войти в историю в ореоле воинского подвига, патриотической жертвы. Таким подвигом была эта битва, и я постарался ее увековечить»{38}.
Через всю Италию проходит горная цепь — Апеннины. Ее боковые отроги, спускающиеся поперек полуострова к морю, перегораживают полуостров в добром десятке мест. Эти горы — невысокие, но труднодоступные — скалисты, обрывисты и лишены дорог. Немногочисленные шоссе проходят через узкие долины и ущелья. Дорога из Неаполя в Рим, так называемое шоссе номер 6, протискивается именно через такие ворота у местечка Кассино (около 150 километров к юго-востоку от Рима) и дальше проходит по относительно узкой, 8—12-километровой ширины, и плоской долине реки Лири. С востока над этой долиной господствует горный массив Монте-Кассино. Непосредственно над шоссе, сразу же за местечком, возвышается собственно Монте-Кассино — гора с огромным старым монастырем бенедиктинцев на вершине. Тут же, к северу и северо-востоку от нее, поднимаются еще более высокие и крутые скалистые обрывы: высота 593, вершины Сан-Анжело, Призрак и другие. Горы эти не такие уж высокие, но крутые, они нависают над плоской долиной, возвышаясь над ней на 400—600 метров. Под огнем размещенных на массиве Монте-Кассино пулеметов, минометов и орудий невозможно пройти в сторону Рима ни по шоссе номер 6, ни по долине реки. Это так. Но зачем проходить туда именно здесь?
Конечно, война народов Европы, а точнее, всего мира против фашизма — коалиционная война велась на различных фронтах. Все они были важными, на всех надо было победить. В частности, в Европе должен был быть открыт второй фронт этой войны, на котором западные союзники обязались внести свой достойный вклад в длившееся уже почти три года единоборство Советского Союза с общим врагом.