Я решился на отчаянный шаг и постучал в окошко.
Все вздрогнули и обернулись к окну. Чухонец вскочил, но потом опять сел. Сторож пыхнул трубкой, медленно встал и пошел к двери.
Признаюсь, я дрожал — отчасти от холода, отчасти от волнения. Дверь распахнулась, и в ее просвете показалась высокая фигура хозяина. Опираясь плечом о косяк, он придерживал свободной рукой дверь.
— Кто тут? Чего надо? — грубо окрикнул он.
Я выступил на свет и снял картуз.
— Пусти, Бога ради, обогреться! — сказал я. — Иду в город, озяб, как кошка.
— Много вас тут шляется! Иди дальше, пока собаку не выпустил!
Но я не отставал.
— Пусти, не дай издохнуть! У меня деньги есть, возьми, коли так не пускаешь.
Этот аргумент смягчил сторожа.
— Ну, вались! — сказал он, давая дорогу, и, обратясь к чухонцу, громко пояснил:
— Бродяга!
Я вошел и непритворно стал прыгать и колотить нога об ногу, так как чувствовал, что они окоченели.
Все засмеялись. Я притворился обиженным.
— Походили бы в этом, — сказал я, сбрасывая с ноги галошу, — посмеялись бы!
— Издалека?
— С Колпина! Иду стрелять пока што…
— По карманам? — засмеялся сторож.
— Ежели очень широкий, а рука близко… Водочки бы, хозяин! Озяб!
— А деньги есть?
Я захватил с собой гривен семь мелкой монетой и высыпал теперь их на стол.
— Ловко! Где сбондил?
Я прикинулся снова и резко ответил:
— Ты не помогал, не твое и дело…
— Ну, ну! Мое всегда цело будет! Садись, пей! Стефка, налей!
Сидевшая подле чухонца женщина взяла полуштоф и тотчас налила мне стаканчик. Я чокнулся с чухонцем, выпил и полез в чашку, где были накрошены свекла, огурцы и скверная селедка, что-то вроде винегрета.
Сторож, видимо, успокоился и сел напротив меня, снова взявшись за трубку. Чухонец с голубыми глазами ребенка стал меня расспрашивать.
Я вспомнил историю одного беглого солдата и стал передавать ее, как свою биографию.
Сторож слушал меня, одобрительно кивая головой. Чухонец два раза сам налил мне водки.
— А где нынче ночевать будешь? — спросил меня сторож, когда я окончил.
— А в лавре! — ответил я.
— Ночуй у меня, — вдруг к моей радости предложил сторож. — Завтра пойдешь. Вот с ним, — он кивнул на чухонца.
Я равнодушно согласился.
— Как звать-то вас? — спросил я их.
— Сразу в наши записаться хочешь? — засмеялся сторож. — Ну что ж! — И он назвал всех: — Меня Павлом зови. Павел Славинский, я тут сторожем. Это дочки мои, Анна да Стефка — беспутная девка! Ха-ха-ха! А этого Мишкой звать. Вот и все. А теперь иди, покажу, где тебе спать.
Я простился со всеми за руку, и он отвел меня в угол за печку. Там лежал вонючий тюфяк и грязная подушка.
— Тут и спи. Тепло и не дует, — сказал он и вернулся в горницу.
Я видел свет и слышал голоса. Потом все смолкло. Мимо меня прошли дочери хозяина и скрылись за дверью.
Павел с Мишкой о чем-то шептались, но я не мог разобрать их голосов.
Вдруг дом содрогнулся от ударов в дверь. Я насторожился. В ту же минуту на меня пахнуло холодным воздухом, и раздался оглушительный голос.
— Водки, черт вас дери!
— Чего орешь, дурак! — ответил Павел.
— Дурак! Вам легко лаяться, а я, почитай, шесть часов на шоссе простоял, так ничего себе!
— А чего стоял?
— Чего? Известно чего — проезжего ждал!
— Ну, дурак и есть! — послышался голос Мишки. — Ведь было сказано, пока наших не выпустят, остановиться.
— Го, го! Дураки вы, если так решили. Остановитесь, все скажут — они и душили. А их выручать надо.
— Лучше двое, чем все!
— Небось! Лучше ни одного…
— Жди, дурак! У них там завелся черт — Путилин. Всех вынюхает.
— А я ему леща в бок.
Я тихо засмеялся. Если бы знал Павел Славинский, кого он приютил у себя!
Они продолжали говорить с полной откровенностью.
— А у Сверчинского кто?
— Сашка с Митькою.
— А они как решили?
— Да как я! Душить…
И пришедший грубо расхохотался.
— Значит, к тебе добра и не носить, а?
— Зачем? Носить можешь, я куплю.
— Ну, то-то! Так бери!
На стол упало что-то тяжелое.
— Постой! — вдруг сказал Мишка.
Я услышал его шаги и тотчас раскинулся на тюфяке, притворившись спящим. Мишка нагнулся и ткнул меня в бок. Я замычал и повернулся. Он отошел.
— Что принес? — почти тотчас раздался голос Павла.
— А ты гляди!..
Послышался легкий шум, что-то стукнуло, потом раздалось хлопанье по чему-то мягкому. Разговор шел отрывочными фразами.
— Где достал?
— А тебе што?
— Нет, я так. Дрянь уж большая.
— Скажи пожалуйста, дрянь! За такую дрянь по сто рублей платят!
— Где как, а у меня красненькую.
— Красненькую! Да ты жид, что ли?
И тут поднялся такой гвалт, что от него впору было проснуться мертвому.
— Тише, дьяволы! — закричал наконец Мишка. — Ведь тут… — и он не договорил, вероятно, сделав жест.
— А ну его! — отозвался хозяин. — Он нашим будет! Ну, двадцать рублей — и крышка!
Они опять стали кричать, потом на чем-то поладили.
— Ну, пошел, — сказал пришедший.
— Куда?
— А к соседу. Пить. Идем, что ли…
— Можно, — отозвался хозяин. — А ты?
— Кто же дом постережет? — ответил Мишка. — Нет, я останусь!
— Как хочешь…
— Ха-ха-ха! — загрохотал гость. — Он не соскучится!
— Мели-мели…
Послышалось шарканье ног, пахнуло холодным воздухом, хлопнула дверь. Все стихло.
Через минуту Мишка прошел мимо меня и стукнул в дверь, за которую ушли девушки.
— Стефка! — окликнул он. — Иди! Никого нет…
Он отошел. Почти тотчас скрипнула дверь, и мимо меня мелькнула Стефания, босиком, в длинной холстинной рубашке.
Раздался звук поцелуя.
— Куда отец ушел?
— С Сашкой в девятый нумер. До утра будут.
И снова раздались поцелуи и несвязный шепот.
Интерес для меня окончился, и я заснул.
Было еще темно, когда Мишка разбудил меня и сказал:
— Я иду в город, иди и ты!
Я тотчас вскочил на ноги.
Мишка с его детскими, невинными глазами ребенка не производил впечатления разбойника. Впоследствии во время своей службы я не раз имел случай убедиться, насколько ошибочно мнение, что глаза есть «зеркало души».
Самого Славинского не было. Стефания лениво нацедила какой-то коричневой бурды в кружку, предложив мне ее вместо кофе. Я выпил и взял картуз.
— Заходи, — просто сказала Стефания. — Отец покупает разные вещи!
— Это на руку! — весело ответил я. — Буду нынче же.
— Если не попадешься, — прибавил Мишка.
— Сразу-то? Шалишь!.. Ну, прощенья просим!
Я простился с девушкой за руку и пошел. Мишка задержался на минуту, потом догнал меня.
— Хорошо спал? — спросил он.
— Как собака!
Мы сделали несколько шагов молча, потом Мишка стал говорить, сперва издалека, потом прямее.
— Теперь в Питере вашего-то брата, беглых разных, пруд пруди! Только не лафа им…
— А что?
— Ловят! Уж на что шустрые ребята, что извозчиков щупали, а и тех всех переняли… Опять же, воров…
— Меня не поймают…
— Это почему?
— Потому один буду работать.
— И хуже. Обществом куда способнее! Тебе найдут, тебе укажут, действуй! А там и вещи сплавят, и тебя укроют… Нет, одному хуже! Ты вот с вещами… А куда идти? Иди к Павлу. Ты с ним сдружись, польза будет!
— А тебе есть польза? — спросил я смело.
Он усмехнулся.
— Много будешь знать — скоро состаришься! Походи к нему, увидишь. Ну, я в сторону.
Мы дошли до Обводного канала.
— Прощай!
— Если что будет али ночевать негде, иди к Павлу!
— Ладно! — ответил я и, простившись, зашагал по улице.
Мишка скрылся в доме Тарасова.
Я нарочно делал крюки, путался на Сенной, петлял, а потом осторожно юркнул в свою Подьяческую, где тогда жил.
Умывшись и переодевшись, я пошел в Нарвскую часть, где Келчевский встретил меня радостным известием о командировке. Я засмеялся.
— Пока что я и до командировки половину знаю!
— Да ну? Что же?
— Это уж потом! — сказал я. — Вернемся, сразу же по следу пойдем.
— Отлично! Ну а теперь, когда же едем и куда?
— В Царское! Хоть сейчас!
— Ишь, какой прыткий! А Прудников?
— Ну, вы с ним и отправляйтесь, а я сейчас один, — решительно заявил я.
Келчевский тотчас согласился.
— Где же увидимся?
— А вы идите прямо в полицейское присутствие, я туда и заявлюсь.
— С Богом!
Келчевский пожал мне руку, и я отправился.
Поездка в Царское явилась для меня совершенно пустым делом. Я захватил с собой шустрого еврея, Ицку Погилевича, который служил в городской страже, и вместе с ним обделал все за два часа.
Взяв из полиции городовых, я явился прямо к содержателям извозчичьего двора, Ивану и Василию Дубовицким, и, пока их арестовывал, мой Ицка успел отыскать и лошадь, и упряжь, проданные им моими арестантами.
Я отправил их в часть, а сам с Ицкой и двумя стражниками поскакал в Кузьмино к крестьянину Тасину и опять без всякого сопротивления арестовал его, а Ицка разыскал двое саней и полушубок со следами крови.
Мы привезли и этого Тасина, и все добро в управление полиции, и когда приехали Келчевский и Прудников, я им представил и людей, и вещи, и полный отчет.
Прудников восхитился моей быстротой и распорядительностью, а Келчевский только засмеялся.
— Вы еще не знаете Ивана Дмитриевича! — сказал он.
В ответ на эти похвалы я указал на Ицку, прося отличить его. Между прочим, это был очень интересный еврей.
Как он попал в стражники, я не знаю. Труслив он был как заяц, но как сыщик — незаменим. Потом он долго служил у меня, и самые рискованные или щекотливые расследования я всегда поручал ему.
Маленький, рыжий, с острым, как шило, носом, с крошечными глазками под распухшими воспаленными веками, он производил впечатление ничтожности и с этим видом полной приниженности проникал всюду.