Третье приводимое мной убийство не менее страшно, чем предыдущее, и относится к тому же типу убийств, совершенных по внезапно пришедшей в голову преступной идее.
Нечистый попутал
20 мая 1883 года в пять часов пополудни в доме № 20 по Караванной улице в квартире купца Эрбштейна был найден убитым человек, оказавшийся Николаем Богдановым, оставшимся при квартире Эрбштейна на время его отъезда.
Нашли мы убийцу благодаря оставленному им старому пальто.
Убийцей оказался крестьянин Николай Кирсанов, который успел уже скрыться из столицы и уехать к себе на родину в село Пересветово Дмитровского уезда Московской губернии.
За ним командировали туда двух чиновников, которые арестовали его и привезли в Петербург, в сыскное отделение.
Здесь он без всякого запирательства подробно рассказал, как было все дело.
– Надо полагать, черт меня в этом деле попутал, – начал Кирсанов свое показание, – потому что допреж этого никаких таких мыслей мне и в голову не приходило.
Правда, любил я выпить и сбезобразничать, но чтобы убить или ограбить – никогда.
А тут и случилось…
Перед Пасхой я потерял свое место, которое до того времени имел у басонщика Соснегова, в 8-й роте Измайловского полка, и с тех пор оставался без всяких занятий, так что дошел до крайности. Ввиду этого я решил как-либо возвратиться в деревню и просил о ссуде мне денег на дорогу у знакомых, но все они отказали мне в этой просьбе. Не имея денег даже на пропитание, я в последнее время стал ходить по знакомым. В пятницу, 20 мая, часу в восьмом утра, я пришел к Николаю Богданову, живущему по Караванной улице, в доме № 20, и пил у него чай; до двенадцати часов дня ходил два раза в погреб Перца на Большой Итальянской и приносил по поручению Богданова каждый раз по бутылке водки, которую мы с ним всю и выпили. В первом же часу Богданов послал меня купить еще сороковку и три фунта пирога в мелочной лавке в Толмазовом переулке, рядом с питейным домом.
Выйдя из упомянутой лавки, я встретил стоявшего у кабака неизвестного мне точильщика, у которого за поясом было штук до десяти ножей. Тут мне пришла мысль зарезать Николая Богданова, чтобы достать денег для уплаты оброка, которого числилось на мне более тридцати рублей, а также и на дорогу в деревню. С этой целью я купил у точильщика за 10 или 15 копеек простой нож с деревянным черенком и вернулся к Богданову. Вернувшись, я с ним выпил сороковку, и мы съели половину пирога, а другую оставили, и Богданов положил ее на полку, под кухонным столом. Затем он пригласил меня лечь спать, и мы легли вместе в спальне на его кровать. Богданов был раздет, но в сапогах, я тоже снял сюртук, но брюк и сапог не снял: купленный мною нож был у меня в правом кармане брюк. Лег я на краю кровати, и в скором времени, когда Николай лежал вверх лицом, закрыв глаза, я повернулся к нему на левый бок, вынул из кармана нож и быстро нанес Богданову удар ножом по шее.
Он вскочил с кровати, а я в страхе выбежал на кухню, куда за мной прибежал из спальни и Богданов, таща с собой на ногах одеяло и путаясь в нем. Вбежав в кухню, он сейчас же упал всем телом на стол около окна; я его оттолкнул, и он упал тогда на пол в противоположную сторону от дверей, выходящих на черную лестницу. Тут я уже снова нанес ему еще другой удар ножом по шее.
После этого я вошел в его комнату, где со стенки снял три сюртука, жилетку, взял с комода серебряные закрытые часы на черном круглом шнурке, открыл затем один ящик в комоде, в котором лежали папиросы, и взял две штуки папирос и пять платков. Все три сюртука я надел на себя в столовой, а часы и платки положил в карманы. Когда я захватил вещи и проходил из комнаты Богданова в столовую, то Богданов был уже не между столом и плитою у окна, а между плитой и раковиной, головой к последней, и при виде меня чуть-чуть как будто приподнялся, но сейчас же опять лег и перекрестился…
Нож я положил в раковину сейчас же по нанесении Богданову второго удара. Потом я умылся, но чем утирался, не помню, кажется, тут же в кухне было полотенце. В комнате же Николая вместе с сюртуками я захватил и пальто его на вате, обшитое плюшем на руках, с плюшевым воротником. Свой сюртук я также взял вместе с упомянутыми вещами и пронес все это в столовую. Одевшись в столовой в сюртуки и упомянутое пальто, я зашел в кабинет и там, открыв шкаф, стоявший недалеко от письменного стола у стены, взял из ящика серебряные открытые часы, маленькие, без цепочки, и несколько каких-то с костяными белыми ручками штучек и положил все это в карман пальто.
Отсюда я прошел на кухню и хотел выйти по черной лестнице, но побоялся, чтобы кто-либо не встретился, а потому и вернулся в комнаты, чтобы выйти по парадной лестнице, через которую и вышел, захлопнув за собой двери. В квартире я оставил свой черный сюртук и картуз с суконным козырьком. Из брюк Николая, висевших в спальне вместе с моим сюртуком, я вынул небольшой старый кошелек, в котором после оказалось 5 рублей 25 копеек денег, и вышел из квартиры.
Когда я выходил и закрывал двери на парадной, то снизу смотрел швейцар, затем, внизу, я прошел мимо швейцара, и он смотрел на меня, когда я выходил из подъезда на улицу; я еще оглянулся из боязни, не идет ли он за мной, но он остался у подъезда. Отойдя немного от подъезда, я нанял извозчика к Николаевскому вокзалу за 25 копеек, но, переезжая через Аничкин мост, велел ему ехать по Графскому переулку, чтобы зайти в кабак. Там я выпил осьмушку, а извозчику дал бутылку пива. Потом я выехал на Лиговку к какому-то трактиру, заходя весьма часто по дороге в кабаки. На Лиговке, в трактире, также выпил, выйдя же из трактира, нанял другого извозчика в Ново-Александровский рынок, где на Толкучке, у торговки, купил брюки, отсюда пошел в баню, у того же рынка, и там, в номере, за 75 копеек вымылся, замыл кровь на розовой рубашке, а после этого пошел в парикмахерскую и сбрил бороду.
Проделав все это, убийца несколько дней бродил по разным местам и потом уехал на родину, где и был арестован.
Беглый солдат-убийца
Темная октябрьская ночь.
У подножья старой царскосельской этапной тюрьмы мерно шагает часовой… Осенний ветер свистит между постройками тюремного здания, перебрасывается на стоящий почти рядом с тюрьмой лес и гуляет по его шелестящим верхушкам…
Темень такая, что даже привыкший уже к ней глаз часового еле-еле разбирает невысокий деревянный забор, которым окружена тюрьма. До смены еще добрых два часа, а тяжелая, неодолимая дремота так и подкрадывается, так и смежает очи.
Часовой приостановился, опустил ружье к ноге и оперся на него.
Побег из тюрьмы
Вдруг сквозь шум и завыванье ветра послышался какой-то шорох и падение… Как будто из окна тюрьмы свалился на землю мешок с песком.
Часовой вздрогнул и напряженно оглянулся. Ничего… Но он слышал, несомненно, какой-то подозрительный шум и быстро зашагал по направлению, откуда к нему донеслось это. Прошел пять шагов, десять – ничего… Но вот совершенно отчетливо послышались шум и треск у ограды, окружающей двор. Кто-то, как кошка, взбирался на нее. Зрение возбужденного часового напряглось до чрезвычайности. Совершенно ясно он неожиданно заметил, как над забором поднялась какая-то темная фигура, готовясь перепрыгнуть.
«Бегство!..» – мелькнуло молнией в его голове. Часовой мгновенно вскинул ружье, прицелился и выстрелил.
Тюрьма оживилась… Всюду забегали, забили тревогу.
– Арестант бежал! – отчаянно прокричал часовой.
Дежурный офицер немедленно снарядил отряд из четырех человек для поимки бежавшего.
Но где было искать? Арестант бросился в лес, находившийся на расстоянии не более 200 сажен от тюрьмы, и скрылся.
Темнота ночи покровительствовала беглецу. В двух шагах едва можно было разглядеть человека, а в лесу и ровно ничего не было видно.
Полусонные солдаты, побродив наудачу с час времени, вернулись обратно и доложили по начальству, что поиски их успехом не увенчались…
Я в то время был еще приставом и о побеге узнал из официальной бумаги, где было сказано, что в ночь с такого-то на такое-то октября из такой-то тюрьмы бежал важный арестант Яков Григорьев, дезертир, зарекомендовавший себя как самый опасный преступник. Этой же бумагой мне предписывалось его разыскать и арестовать.
Обстоятельства бегства показали, что дело приходится иметь с отчаянным, сильным и ловким человеком. История же жизни этого человека, с которой волей-неволей мне пришлось познакомиться, показала, что действительно приходилось иметь дело с типом мошенника и преступника не совсем заурядного сорта.
Яков Григорьев – крестьянин по происхождению, но хорошо грамотный, что было редкостью в те времена, был уже унтер-офицером лейб-гвардии Измайловского полка. Но этот чин ему пришлось носить недолго.
Женщины и пьянство привели к тому, что, попавшись в пустой краже в доме терпимости, он был разжалован в рядовые.
Это его обидело.
Не желая в первые дни после разжалования нести службу рядового, он задумал лечь в госпиталь, но времена были строгие, и доктор, найдя его совершенно здоровым, отказал ему в этом. Яков Григорьев, недолго думая, схватил первую попавшуюся ему под руку доску и замахнулся ею на доктора. Если бы не подоспел дежурный по караулу, доктору пришлось бы плохо. За такой проступок Григорьев, и то «по снисхождению», был наказан 50 ударами розог. После этого он решил во что бы то ни стало бежать из полка. Это решение он и не замедлил привести в исполнение.
После бегства Григорьев начал заниматься воровством и мошенничеством, проживая в Петербурге с фальшивым паспортом на имя московского мещанина Ивана Иванова Соловьева. Жил он обыкновенно за Нарвской заставой у содержателя харчевни Федора Васильева, близ станции Четыре Руки.
Несколько раз его забирали даже в полицию, но каждый раз его личность, как мещанина Ив. Ив. Соловьева, удостоверял упомянутый содержатель харчевни. Он же, как оказалось, принимал у него краденые вещи и сбывал их. Григорьева же, именующего себя Соловьевым, за неимением существенных улик освобождали. Так тянулось несколько лет…