Вечером, когда все квартиранты были в сборе, новая жилица по требованию сожителей должна была, как водится, справить новоселье, то есть выставить водку и закуску.
Когда мужчины перепились и разошлись по углам, обе женщины разговорились.
– Охота тебе, милая, по стиркам-то ходить, – начала разговор Федосова.
– Да я и на хороших местах живала, – ответила несколько тоже подвыпившая подруга, – да нигде из-за «моего» не держат: больно буен. Придет провидать, да и наскандалит, ну а господа этого не любят…
– А он солдат али пожарный, твой-то?
– Из солдат, милая! Уж три года с ним путаюсь, ребенка прижила; каждый месяц по четыре целковых чухонке даю за него.
– А отец-то помогает?
– Как же, как придет, бумажку, а то и две сунет. «Пошли, – говорит, – нашему-то…» Вот за это он мне больше и люб, что ребенка жалеет. А вот теперь месяца три как пропадал, да вдруг… вот приходил недавно, франтом вдруг разрядился… да и мне принес полусапожки женские и два бурнуса. «Где ты, – спрашиваю, – столько пропадал?» – «А там, – говорит, – был, где меня теперь нет…»
Марья Патрикеева – так звали девушку – сладко зевнула.
– Двенадцатый час, – проговорила она, и обе женщины разошлись, несмотря на то что Федосову рассказ, понятно, заинтересовал.
На следующее утро Патрикеева пошла на поденную работу, а Федосова ко мне.
Вечером, в десять часов, обе женщины опять сошлись, но разговор у них не клеился.
– Что ты, Маша, сегодня скучная такая. О солдате своем, что ли, взгрустнула? – начала разговор Федосова.
– Пожалуй что, ты и угадала. Яша-то мой опять за старые дела принялся…
– Ну, об этом кручиниться нечего. Было бы дело-то прибыльное, а он видишь какие тебе полусапожки в презент поднес.
– Так-то оно так, а все опасливо. Я ему и сказала, как он мне недавно часы с цепочкой принес. Яша, говорю ему, опять ты за темные дела взялся, смотри, не миновать тебе Сибири!
– Ну а он-то что на это сказал?
– Молчи, говорит, дура, и в Сибири люди живут.
– Молодец!.. Храбрый, значит!.. Хоть бы одним глазом взглянуть мне на дружка-то твоего; страсть это как я обожаю военных людей. У меня самой военный… – с воодушевлением произнесла новая «подруга».
– На этой неделе обещался побывать. Жди, говорит, около ночи.
Все эти сведения были переданы мне, и я, не сомневаясь, что напал на настоящий след, велел строго следить за домом де Роберти, а сам каждый вечер поджидал прихода Григорьева.
Но время шло, а тот все не являлся. Маша сильно тревожилась и несколько раз высказывала Федосовой свои подозрения, не попал ли ее Яша в полицию.
Новое открытие
Прошла неделя. На восьмой день я, взяв с собой городового, отправился на свой пост. По дороге, около дома де Роберти, мы нагнали человека в пиджаке. При взгляде на него вполоборота я вздрогнул… Рост, белое лицо с маленькими темными усиками, большие наглые глаза и родимое пятно на щеке… Положительно, подумал я, это он!..
Нельзя было терять ни минуты.
– Это ты, Соловьев?.. – окликнул я его.
– Да, я, – послышался ответ, и мужчина, повернувшись, очутился со мной лицом к лицу.
Я бросился на него, схватил его за руку, которую он уже опустил за пазуху, где оказался хорошо отточенный нож.
Городовой ударом в бок сбил Григорьева с ног. Подбежали дворники, и общими усилиями удалось крепко скрутить его руки веревкой.
На следующий день после этого ареста был разыскан татарин, которому Патрикеева продала вещи, а затем были найдены и вещи, похищенные у купца Юнгмейстера.
На Горсткиной улице были найдены заложенными серебряные часы с цепочкой, которые принадлежали задушенному ученику часовых дел мастера Ивану Глазунову.
Преступника оставалось только уличить и привести к сознанию.
– Яков Григорьев! – начал я свой допрос, оставшись с ним в кабинете с глазу на глаз. – Ты обвиняешься в побеге из этапной Красносельской тюрьмы, в убийстве чухонца Лехтонена на Выборгском шоссе и ученика часовых дел мастера Ивана Глазунова, с ограблением вещей, а также в краже платья и часов близ Выборгской заставы у купца Юнгмейстера.
– Что из тюрьмы бежал – это верно, а в другом я не виноват, – ответил он.
– Ну а откуда же ты взял часы, которые были найдены при обыске?
– В магазине купил… А где, в каком месте – не припомню.
– Ну а вещи, которые ты передал Марье Патрикеевой для продажи?.. Тоже купил?
– Никаких я ей вещей не передавал. Все врет баба.
И затем на все вопросы, где он находился во все время с момента побега, Яков отвечал «не припомню» или «был сильно выпивши и потому ничего не видел и не слышал».
– Вот, ваше благородие! – вдруг неожиданно и нагло проговорил он. – Вините вы меня в разных злодействах да разбоях, а кто что видел? Против меня никаких улик нет! Хотите, видно, невинного человека запутать! Если бы я был уж такой душегуб, так мне бы ничего не стоило вот эту чернильницу взять, пустить в вашу голову да и бежать отсюда… Семь бед – один ответ!..
– Бросить в меня чернильницей ты, пожалуй, и мог бы, да бежать-то тебе не удалось бы. У дверей тебя городовой бы встретил, – проговорил я, в упор смотря на Якова. – А что свидетелей нет, это ты ошибаешься, сейчас ты их увидишь.
Я позвонил. На зов явился городовой.
– Сколько у нас арестованных?
– Шестеро, – ответил городовой.
– Введи их сюда.
Когда все шестеро были введены, я поставил их рядом с Яковом, который с изумлением глядел на все происходящее.
– Введи сюда Ахлестову, – сказал я.
Когда вошла Ахлестова, я обратился к ней:
– Ахлестова, вглядитесь в лица всех этих семерых людей. Не признаете ли вы среди них того человека, который пил с вами водку в сторожке на огороде, на Выборгской стороне, в день убийства вашего брата?
Ахлестова внимательно стала всматриваться в лица стоявших перед ней и затем прямо, без колебания, подошла к Якову Григорьеву и проговорила:
– Этот самый человек! Я бы его из тысячи признала…
– Ври больше! – со злобой в голосе, стараясь, однако, скрыть свое смущение, сказал Григорьев.
– Введи теперь сидельца из трактира «Старушка»!
Ввели сидельца.
– Вы показывали, что двадцатого числа в вашем заведении пьянствовал Иван Глазунов, убитый в ту же ночь, в обществе с неизвестным вам человеком, приметы которого вы, однако, хорошо запомнили. Вглядитесь внимательно в лица стоящих перед вами, не узнаете ли вы в ком-нибудь из них того незнакомца, который пьянствовал с Глазуновым?
– Это они-с будут! – решительным тоном сказал сиделец, подходя к Якову.
Шестерых арестантов увели, и я опять остался с глазу на глаз с Григорьевым.
– Ну, что скажешь теперь? – обратился я к Якову.
– Это все пустое!.. – проговорил он, тряхнув головой. – Все это вы нарочно придумали, чтобы меня с толку сбить, да не на такого напали!
– Как знаешь, Григорьев! Против тебя очень серьезные улики, есть даже такие свидетели, о которых ты и не подозреваешь…
На следующее утро я приступил к допросу Марии Патрикеевой.
Она чистосердечно рассказала все, что знала.
– А давно ты знакома с Яковом?
– Да больше трех лет.
– И ребенок есть у тебя?
– Да, мальчик, только не у меня он, отдала я его чухонцу на воспитание в деревню, за Вторым Парголовом.
– А как зовут этого чухонца?
– Лехтонен.
– Как? как?.. – переспросил я, удивленный. – Ты верно запомнила его имя?
– Да как же не помнить. Ведь я там раз пять побывала, с год назад, положим… Все не успевала теперь…
– Хорошо ли там твоему ребенку? Пожалуй, впроголодь держат?..
– Что вы, ваше благородие, они его любят. Своих-то детей у них нет, так моего заместо родного любят… Только вот вчера, – продолжала Марья, – я встретила в мелочной лавке чухонку знакомую из той же деревни, так она говорила, что Лехтонена убили, да толком-то не рассказала…
Я решил воспользоваться этим странным и неожиданным совпадением, чтобы через Марью повлиять на Григорьева.
– Ну а я тебе скажу, что его действительно убили, когда он возвращался домой… А убил его отец твоего ребенка и твой любовник – Яков Григорьев!
Эффект этих слов превзошел мои ожидания. Марья зашаталась и с криком: «Яша убил» – грохнулась на пол.
На этом допрос был прекращен.
Искреннее покаяние
Вечером того же дня я вновь вызвал Григорьева. Он вошел бледный, понуря голову, но упорно стоял на том, что ни в чем не виновен.
Я велел ввести Марью Патрикееву.
– Вот, уговори ты его сознаться во всем, – сказал я, – он убил чухонца Лехтонена, второго отца твоего ребенка, любившего твоего ребенка, как своего собственного.
– Яша, неужели это ты убил его? Ведь как он любил нашего Митю, как своего родного, – захлебываясь от слез, проговорила Марья.
– Что ты, дура, зря-то болтаешь? Разве Митюха у него был? – проговорил тихо Яков.
– У него, у него… Как свят Бог, у него! Скажи мне по душе, заклинаю тебя нашим малюткой, скажи мне, ведь ты не убийца! Не мог ты руку поднять на него, Яша!
– Моя вина! – глухо проговорил Яков, весь дрожа от охватившего его волнения. – А только, видит Бог, не знал я, что мальчонка-то наш у него воспитывался. А то бы не дерзнул я на него руку поднять. Упаси Бог, не такой я разбойник… Видно, Бог покарал… Во всем я теперь покаюсь. Слушайте, видит Бог, всю правду скажу!
И он начал свою исповедь.
Об убийстве Лехтонена и краже у купца Юнгмейстера было достаточно уже сказано раньше, но рассказ об убийстве ученика Глазунова, как наиболее характерный, привожу целиком.
– В шестом, должно быть, часу утра, – начал свою исповедь убийца, – я зашел на постоялый двор, что на Сампсониевском переулке, выпил водки, пошел к Марье и передал ей вещи купца для продажи. На вырученные шестнадцать рублей пятьдесят копеек я пьянствовал по разным трактирам, а ночевал в Петровском парке. На той неделе в одном трактире я свел знакомство с Иваном Глазуновым. Мы вместе пили пиво и водку, и я тут же решил, что убью его и возьму часы и цепочку, да и деньги, если найду.