й двери. Но я успел ее упредить. В ту секунду, когда она добежала до этой двери, я схватил в охапку ее, и между нами завязалась отчаянная борьба.
Она обладала большой силой, которую удвоили боль и ужас. Я старался ее повалить, а она все пыталась схватить меня окровавленными зубами. И это ей удалось. Она сильно укусила меня за палец. Я вскрикнул от боли, изловчился и швырнул ее на пол. Когда она упала, я бросился на нее и несколькими ударами докончил ее.
Затем мы прошли в спальную Миклухи, и там Петр Кондратьич, подойдя к комоду, открыл левый ящик, который был не заперт, и достал оттуда две пачки; каждая из них была завязана шнурком поверх бумаги, причем одна из пачек только наполовину была завернута в театральную афишу, так что можно было видеть находящиеся в ней процентные бумаги. Взяв эти две пачки, Петр Кондратьич сказал, что теперь довольно, что больше искать нечего, не стоит. Он ушел на кухню, пробыл там недолго, и когда вышел оттуда, то мы вместе вышли из квартиры по парадной лестнице. Внизу лестницы он достал пивную бутылку с водой, стоявшую тут же, и предложил вымыть руки и укушенный палец. Я это сделал, а он обернул мой палец своим носовым платком. Выйдя на улицу, Петр Кондратьич сказал: «Ну, слава Богу, дело сделали. Бояться нечего: мало ли на кого могут подумать? Эти процентные билеты я дам одному человеку разменять, тогда мы с тобою поделимся. Приходи сегодня в четыре часа дня в портерную в нашем же доме». Я пришел туда к этому времени, встретил Петра Кондратьича, но он мне сказал, что тот человек, которому он дал для размена процентные билеты, может быть, сегодня не придет и что поэтому пусть я приду к нему завтра, в шесть часов дня. Наутро следующего дня я, сказав своим, что иду в церковь Вознесения говеть, отправился в Общину сестер милосердия, у Калинкина моста, где показал укушенный палец и сказал, что его укусила собака. Мне дали примочку. Вернувшись домой, я отдал матери в стирку окровавленную сорочку… А затем… затем вы явились».
Такова в общих чертах была первая исповедь Иванова, который вместе со всеми найденными у него вещами был немедленно доставлен моим помощником и двумя агентами в Управление сыскной полиции.
Новые показания
С разрешения товарища прокурора был немедленно арестован старший дворник – Петр Кондратьев Анисимов, конторщик дома Яковлева. При его аресте у него был произведен самый тщательный, подробный обыск, но увы! – он не увенчался успехом.
Ни на одной из вещей его одежды не было заметно никаких следов крови или замывания ее, руки его были чисты, без порезов, процентных бумаг не найдено, и держался он на допросах с невозмутимым спокойствием, отвечая ясно, толково, не путаясь, на все предлагаемые ему вопросы.
Он не отрицал, что знал Михаила Иванова, навещавшего свою мать, служившую раньше у убитой Миклухи-Маклай, но упорно отрицал всякое близкое знакомство с ним.
– Это гнусный извет на меня со стороны Иванова. Я не знаю, на что, зачем ему понадобилось взводить на меня страшное обвинение в соучастии в этом убийстве. Видит Бог, не повинен я!
Поиски любовника убитой прислуги Надежды Торопыгиной, бывшего приказчика мелочной лавки, я поручил энергичному чиновнику Жеребцову, отличившемуся в деле убийства Митрофановым Сергеевой. Он задержал его, и ввиду того что на пиджаке его также оказались кровяные пятна, он был арестован.
Королев и Королева после допроса, учиненного им судебным следователем по особо важным делам Добушинским, были освобождены.
Являлось несомненным, что они совсем непричастны к убийству и что они даже не предполагали о нем. Их сын Иванов, отдавая в стирку окровавленную рубашку, сказал, что его укусила собака и что он своей кровью из пальца измазал эту рубашку.
Прошло несколько дней. Я решил сам еще раз допросить Михаила Иванова.
И вот тут-то, при вторичном допросе, он совершенно изменил свое первоначальное показание, на основании которого был арестован Петр Кондратьев Анисимов. Он на этот раз категорически заявил, что убийство госпожи Миклухи-Маклай и ее прислуги Надежды Торопыгиной совершил он один, без кого бы то ни было.
– Как же так, братец: то ты показал, что убивал вместе с Петром Анисимовым, то теперь говоришь, что сделал это один. Которое же из твоих показаний верное и справедливое?
– Последнее, ваше превосходительство, потому что я действительно один их убил.
И он принялся рассказывать, как он совершил это злодеяние.
В общих чертах его второй рассказ походил на первый, только с той существенной разницей, что Петра Анисимова тут уж не существовало.
– А как же ты проник в их квартиру?
– Пришел к Надежде, как бы от ее любовника.
– Ну-с, если это справедливо, что убил ты их один, то украденные деньги – процентные бумаги должны быть у тебя. Так? Где же они?
– Я их зарыл.
– Зарыл? Где же?
– На Малоохтинском кладбище. Как украл я из комода пачки, так сряду отправился на это кладбище и схоронил их там.
– И ты не лжешь? Ты можешь указать то место, куда зарыл их?
– Могу. Когда угодно. Потому заприметил их.
Я позвал чиновника Шереметьевского.
– Я вам дам сейчас одно важное поручение.
– Рад стараться, ваше превосходительство.
– Пока уведите его! – приказал я служителям, указывая на Иванова.
Когда мы остались вдвоем, я обратился к Шереметьевскому:
– Вам предстоит сейчас путешествие, которое удивительно смахивает на таинственное похождение из какого-нибудь «страшного» уголовного романа. Дело в том, голубчик, что сейчас Иванов сознался мне, что он один убил Миклуху и ее горничную и что похищенные процентные бумаги он зарыл на Малоохтинском кладбище. Необходимо, не теряя ни минуты, проверить истину его показаний, то есть надо отправиться туда и убедиться, действительно ли этот злодей зарыл бумаги убитой. Я боюсь, не лжет ли он, стараясь еще более затемнить это мрачное, темное дело, о котором теперь кричит весь Петербург. И еще вот чего я боюсь: не замыслил ли он, сочинив нарочно всю эту историю, бежать, надеясь, что это ему удастся в той глухой местности и в этот поздний ночной час. Поэтому будьте страшно осторожны и внимательны. Возьмите с собой двух полицейских надзирателей: Переловича и Ионина. Это бравые, рослые, испытанные ребята. Теперь четверть первого. К часу ночи вы будете там. Вы, конечно, вооружены?
– Не беспокойтесь, ваше превосходительство, не в таких еще переделках бывал я. Постараюсь оправдать ваше доверие.
– Ну, с Богом! Лишь только вернетесь, немедленно являйтесь ко мне. Я буду вас ждать. Нам надо, голубчик, распутать это дело. Неловко ведь: вот, скажут, Путилин оказался не на высоте своего дарования… Обидно, голубчик.
Клад на кладбище
Было половина первого ночи, когда из Управления сыскной полиции вышли Шереметьевский, два полицейских надзирателя и преступник Иванов, запятнавший свои руки и душу кровью двух несчастных жертв.
На этот раз, как нарочно, несмотря на апрель месяц, темная и холодная ночь нависла над огромным городом, который, точно легендарное чудовище, начинал уже забываться недолгим тревожным сном.
Но он, этот город, это чудовище, не мог заснуть сразу. Он еще глухо стонал и гремел сотнями своих нестройных звуков.
Кое-где раздавался топот лошадей, бьющих железными подковами камни мостовых, дребезжали колеса экипажей, доносились порой шаги запоздалых обывателей, неслась откуда-то, из мрака ночи, разудалая песнь подгулявшего мастерового и площадная, кабацкая ругань.
Чем дальше удалялись они от центра города, тем становилось глуше, безлюднее.
Въехали на Малую Охту, которая тогда представляла из себя унылую, пустынную местность.
Скоро показалось кладбище.
– К воротам его подъезжать? – спросил Шереметьевский Иванова, всю дорогу не проронившего ни одного слова.
– Можно и не к воротам, а объехать кругом.
– Да вы где же зарыли бумаги убитой?
– Там… Далеко… Около седьмого разряда, – бесстрастно ответил Иванов.
Шереметьевский высадился, однако, у кладбищенских ворот.
Угрюмый, заспанный сторож с удивлением поглядел на приехавших.
– Вам чего, собственно? – начал он. – Ворота закрыты, батюшка и весь причт спит.
– Не разговаривай, любезный, а немедленно отпирай! – внушительно прикрикнул Шереметьевский. – Не видишь – по важному делу с полицией приехали?..
Сторож бросился открывать ворота. С тихим, протяжным стоном раскрылись железные кладбищенские ворота, и они вчетвером вошли на кладбище.
Оно было безмолвно и торжественно-покойно, это царство смерти. Ни звука, ни шороха. Сквозь оголенные деревья виднелись бесчисленные ряды памятников и крестов, перед которыми, точно таинственные блуждающие огни, робко светились там и сям огни лампад. Иванов, окруженный надзирателями Иониным и Переловичем, шел быстрой, нервной походкой.
Шереметьевский шел сзади, зорко вглядываясь в окружающую тьму.
«Солгал он или нет? – проносилось у него в голове. – Но какая цель лгать? Надеяться на бегство – ребяческая мечта. Не полагал же он, что с ним на это глухое кладбище отправится только один человек».
А Иванов шел все дальше и дальше.
Тут начались уже одни сплошные кресты, памятников совсем не было. «Покой бедняков… Судя по тому, что он сказал, что зарыл деньги в седьмом разряде, – он идет, кажется, верно», – думал Шереметьевский.
Наконец Иванов остановился.
– Кажется, здесь… Погодите, я осмотрюсь… – сказал он.
Он внимательно стал вглядываться.
Шереметьевский, вспомнив о фонаре, быстро зажег его и подал преступнику.
– С огнем скорей увидите.
Иванов, подойдя к осине, отмерил от нее пять шагов и, показывая на промежуток между покосившейся, осевшей могилой с подгнившим крестом и забором, сказал:
– Здесь.
– Вы сами отроете или это сделать нам? – спросил Шереметьевский, принимая от Ионина небольшой лом и лопату.
– Давайте… сам.
И он принялся уверенно копать землю лопатой.