то он вручил означенный чек Евреинову, прося его получить эти деньги из Государственного банка и передать их Галумову. После этого немедленно отправился на вокзал и с поездом в одиннадцать часов утра поехал обратно в Царское.
Прошло некоторое время. Предвидя ревизию книг и счетов своего завода правительственным ревизором, Мальцев обратился к своему «бескорыстному» другу Евреинову с просьбой истребовать от Галумова расписку в полученных им за комиссию деньгах для представления ее в качестве оправдательного документа в израсходовании 370 тысяч.
Галумов выдать расписку отказался. Тогда-то вот и началось это темное дело. Галумов стал отрицать получение 370 тысяч рублей, Евреинов тоже начал всячески путать, хитрить, давать разноречивые показания, Галумов стал сваливать все на Евреинова, Евреинов на Галумова, и кончилось это тем, что они оба из обвиняемых, так сказать, обратились в обвинителей, утверждая, что Мальцев 370 тысяч не давал, что Галумов получил значительно меньше и что Мальцев бо́льшую часть таинственных 370 тысяч рублей попросту присвоил себе.
Получился поистине какой-то заколдованный круг.
«Блестящий капитан»
Я энергично – ввиду важности дела – приступил к расследованию.
Капитан Евреинов в первом своем показании заявил, что, получив от Мальцева чек на 370 тысяч рублей, он из квартиры Галумова предварительно заехал к себе домой, чтобы захватить брата и вместе с ним отправиться в банк, так как находил, что удобнее не одному получать столь большую сумму денег.
Получив деньги, он полностью все 370 тысяч рублей передал Галумову.
– Почему же вы не сочли нужным потребовать от Галумова расписки? – спросили Евреинова.
– Это дело касалось ведь не меня, а Мальцева, он и должен был требовать расписку. Кроме того, я не имею основания не доверять честности и порядочности Галумова.
– Ростовщические проценты должны быть тоже отнесены к «честности» и «порядочности» сего дельца-комиссионера?
Евреинов промолчал. Его показание, казалось, распутывало это дело.
Что больше еще расследовать, когда все ясно как день? Деньги Мальцевым, стало быть, действительно выданы, а не растрачены им, и деньги эти получил не кто иной, как великодушный дворянин-маклер Галумов.
Это объяснение свое капитан Евреинов подтвердил и на втором допросе, произведенном вместо очной ставки его с Галумовым, от которой он сначала отказался. Когда же тем не менее по моему настоянию эта очная ставка состоялась, то Евреинов на ней не пожелал объяснить буквально ничего. Прошел день. Вдруг Евреинов делает совершенно новое заявление, в котором показывает, что деньги 370 тысяч рублей он передал уже не Галумову, а Мальцеву, и именно в тот же день 21 марта в двенадцать часов дня, когда Мальцев вторично заехал к нему на квартиру.
– Позвольте, – спросил я Евреинова, – как же это: то вы говорите, что передали деньги Галумову, то Мальцеву?
– Я… я мог забыть, – ответил Евреинов.
– Странная забывчивость в столь важном деле… Скажите, присутствовал ли при передаче вами денег Мальцеву ваш брат, с которым вы, как объясняете, вместе ездили в банк?
Увы, и на этот вопрос Евреинов предпочел не дать прямого ответа.
Теперь для меня стало очевидным, что блестящий капитан, «аристократ», друг флигель-адъютанта Мальцева, играет в этой темной трагикомедии весьма неприглядную роль. Для меня не оставалось сомнения, что Мальцев стал жертвой мошеннической проделки двух джентльменов, из которых один – плут по профессии, а другой – плут по призванию. В своих последующих показаниях Евреинов старался еще больше запутать, затемнить дело. Так он вдруг высказал уверенность, что Мальцев израсходовал инкриминируемые 370 тысяч отчасти на уплату шестидесятитысячного долга своей матери, отчасти на другие личные потребности. Через день же – новая версия: Мальцев-де передал деньги сам Галумову.
Пришлось устроить очную ставку Евреинова с Мальцевым.
– Вы говорите, – обратился Мальцев к своему вероломному другу, – что передали мне деньги в двенадцать часов дня. Как же это могло быть, если я тотчас после написания чека уехал с одиннадцатичасовым поездом в Царское Село?
Евреинов смутился ненадолго.
– Pardon, я ошибся… Я передал вам деньги не в двенадцать часов дня, а между часом и двумя дня. Я забыл.
Чтобы окончательно уличить Евреинова в лживости его показаний, я вытребовал от Управления Царскосельской железной дороги справку. Управление, справившись по своим поездным ведомостям, дало официальное удостоверение, что Мальцев, действительно 21 марта уехал из Петербурга в Царское Село с одиннадцатичасовым поездом, как это неоспоримо доказывается отметкою его билета в означенных ведомостях. Чтобы быть вполне уверенным в справедливости удостоверения Царскосельской железной дороги, я лично весьма тщательно осмотрел поездные ведомости, в них никаких подчисток или поправок не оказалось. Таким образом сомневаться в истине этого удостоверения, воочию изобличающего лживость показания Евреинова, не было ни малейшего основания. Когда я предоставил Евреинову эту документальную справку о часе отъезда из Петербурга Мальцева, он заметно смутился. Блестящий капитан, кажется, понял, что он попал в сети, из которых ему не так-то легко будет выпутаться.
Лично я нисколько теперь не сомневался в том, что единственно верным показанием Евреинова было его первое, в котором он сообщил, что 370 тысяч рублей были им переданы Галумову. Но почему же Евреинов вдруг поспешил отказаться от этого справедливого показания? Какие дела, какие тайные побуждения стали руководить им в его лжи, запутывании?
Тут было возможно лишь одно логическое объяснение: влияние Галумова на Евреинова. Галумов, задавшись сам упорным молчанием, странным запутыванием всех наиболее важных обстоятельств дела, советовал, вероятно, и Евреинову, своему доблестному сообщнику, спутывать по возможности истинные факты с вымыслом, чтобы скрыть совсем следы исчезновения данных 370 тысяч рублей, чтобы сбить следствие с истинного пути.
Было ясно для меня и желание сих господ замести следы исчезновения 370 тысяч рублей, которыми они, очевидно, поделились. Как-никак, а Галумову не совсем удобно было официально сознаться, что он «за комиссию» содрал с бедняги Мальцева такую громадную сумму. Неловко, конечно, было и Евреинову, блестящему офицеру, содравшему тоже мзду за «дружеское» сведение приятеля с лощеным ростовщиком.
«Хищники»
Сбить на допросах Галумова было куда труднее, чем Евреинова. Передо мной стоял блестящий тип дельца новейшей формации, ловкий, хитрый… Все его показания крайне сдержанны, неопределенны. Когда же его я, что называется, собирался припереть к стене, он прехладнокровно заявлял, что это забыл, то не помнит.
– Удивительная вещь, – обратился я к нему, – вы – человек коммерческих дел и всевозможных финансовых операций, делец, и вдруг страдаете такой болезненной забывчивостью. Сколько мне известно, у людей вашей профессии обыкновенно бывает особенно острая память.
– Нет правил без исключений, – с саркастической улыбкой ответил он. – К тому же у меня слишком много дел…
– И все таких же прибыльных? Таких «комиссий», за которые вы получаете чуть не по четыреста тысяч? – быстро спросил я, надеясь захватить его врасплох.
– Я не получал от Мальцева таких денег, – парировал он мой выпад.
Далее он рассказал, что Мальцев с Евреиновым действительно приезжали к нему 21 марта на квартиру, что они сидели вдвоем в одном из его кабинетов, но писал ли там Мальцев чек или нет, он не знает. Относительно вознаграждения своего он показал, что получил по этому делу всего 40 тысяч, но от кого именно – от Мальцева или от Евреинова, – не помнит.
– Опять не помните! Неужели для вас, господин Галумов, сорок тысяч такие гроши, что вы не помните даже, кто вам их вручил?
– Я вообще считаю себя неудовлетворенным по этой операции, – продолжал ловкий делец, увиливая от ответа на мой вопрос. – Сначала я предполагал устроить Мальцеву под залог его заводов заем из частных банков до семи миллионов рублей и получить десять процентов с этой суммы, то есть семьсот тысяч рублей. Настоящий заем в Тульском банке я считаю обстоятельством побочным, эти сорок тысяч меня мало интересовали.
– Куда же, по-вашему, могли деться эти таинственные триста семьдесят тысяч рублей?
– Право, не знаю. Очень может быть, что все триста семьдесят тысяч, за исключением полученных мною сорока, остались у Евреинова. Впрочем, имейте в виду, что я этого не утверждаю, а только высказываю предположение, ибо у меня нет на это неоспоримых фактов, данных.
Этот ловкий маневр входил, конечно, в общий план, выработанный сообща двумя героями этой эпической драмы. Прямо они не обвиняли друг друга, а только весьма мудро и хитро высказывали порознь подозрения друг на друга и даже, как уже известно, на Мальцева – жертву их мошеннического финансового гения.
– Скажите, – обратился я к Галумову, – на каком же основании Мальцев обратился к вам через Евреинова с просьбой дать ему расписку в получении вами трехсот семидесяти тысяч? Ведь если бы Мальцев этих денег не уплачивал, он не мог бы требовать и расписки.
– Опять-таки, на это ответить может Евреинов. Я вам говорил, что деньги эти могли остаться у него…
– Вы лжете! – вырвалось у меня, разозленного наглым, нахальным лганьем плута-дельца. – Вы сами на первом допросе не отрицали того, что, когда Евреинов потребовал от имени Мальцева у вас расписку, вы отказались выдать ее только на том основании, что, дескать, удобнее было бы предъявить расписку, составленную в третьем лице. Так какую же расписку «в третьем лице» вы согласны были выдать, если вы не получили в действительности этих трехсот семидесяти тысяч?
– Право, не помню… Может быть, шла речь о расписке в получении мною сорока тысяч…
Я немедленно распорядился о наведении справок по всем банкам, банкирским конторам и иным кредитным учреждениям, не были ли внесены Евреиновым какие-либо суммы 21 или 22 марта на хранение. Эта мера привела к блестящему результату. Из Волжско-Камского банка я получил уведомление, что действительно 21 марта на текущий счет Евреинова было внесено пятьдесят тысяч рублей.