За окном буйствовала весна. Её пьянящие запахи долетали до правителя, но впервые за много лет не волновали его.
Прежде его белый шатёр с зелёным флагом уже давно стоял бы где-нибудь в горном ущелье или средь бирюзовых нив, и подданные шаха наперебой расхваливали бы его твёрдую руку и верный глаз. Но сегодня иные заботы одолевали повелителя. Он не выходил из своей резиденции и принимал только главного визиря и гонцов, разосланных по всей стране. Лишь один вопрос задавал он каждому, кто не умел льстивыми обещаниями скрыть правду. Шах был страшен во гневе.
В саду гомонили птицы, жужжали пчёлы. Раньше эти звуки радовали шаха, теперь только, раздражали. Он отвернулся от окна, медленно подошёл к трону, тяжело опустился, поёрзал, устраиваясь поудобнее. Откинулся назад, прикрыл глаза. Что делать? Что же делать? Как заставить эти ничтожества беспрекословно подчиняться воле шаха? Пришло время смут и неповиновений. Только жестокость, только кровь может снова вернуть порядок.
Позолоченный посох с крупным жемчугом в рукояти ударил об пол. Гулким эхом прокатился звук по пустой комнате. Сразу же неслышно распахнулись двери, и в проёме замер главный визирь. Шах сделал знак рукой. Не разгибаясь, тот прошелестел халатом, приближаясь к владыке.
— Сколько скота приедали из Дуруна?
Визирь поднял на шаха заплывшие глаза, в которых прятались лесть и трусость:
— Десять тысяч, мой шах.
Взгляд у шаха стал ещё пронзительнее. Он словно бы проникал сквозь череп и читал мысли. Визирю стало не по себе.
Шах молчал, не отводя от него взгляда. Наконец спросил негромко, но с угрозой:
— А где остальные двадцать тысяч?
Визирь знал, что прятать глаза нельзя. Но кто мог выдержать такой поединок?
— Неизвестно, мой шах.
Посох ударил в пол, возвещая о том, что повелитель гневается.
Визирь вскинул на него глаза, готовый умереть, если прикажут.
— Послать туда тысячу всадников! Огнём и мечом, только огнём и мечом мы будем карать непослушных!
У визиря отлегло от сердца. На этот раз гнев пал не на него.
— Сколько верблюдов с пшеницей пришло из Мерва?
— Триста, мой шах.
— Почему не тысяча, как мы повелевали?
— Прошлой весной в Мургабе не было воды.
И снова эхом прокатился по комнате стук посоха.
Визирь внутренне содрогнулся, запоздало поняв, что не следовало защищать и оправдывать мургабских туркмен.
Но шаху было не до него. Одна-единственная мысль владела им сейчас. Он уже видел, как пылают кибитки, как трещат, взметая к небу искры, высохшие на солнце строения. И он снова спросил с жутковатой дрожью в голосе:
— А сколько получено ковров?
Визирь не решился ответить сразу. Как вслух назвать ничтожную цифру?
Шах побагровел.
— Разве я не тебя спрашиваю?
— Всего… десять, — прошептал визирь, но слова его в тишине прозвучали как гром.
Шах вскочил, но не ударил, не пнул своего визиря. Он стремительно, так, что визирь ощутил на разгорячённом лице дуновение ветерка, прошёл мимо и остановился у окна. Тень его, обрамлённая затейливым рисунком оконной решётки, легла возле трона, и визирь с испугом смотрел на неё: даже тень шаха не должна лежать у ног подчинённых.
Успокоившись, повелитель вернулся на своё место.
— Что должны прислать из Машата?
— Баранов и шерсть, мой шах.
— Ну?
— Шерсть доставлена полностью, — обрадованно доложил визирь.
— Но ты сказал: и баранов…
Нет, не удалось умилостивить шаха.
— Передали, что решили подкормить ягнят, чтобы пригнать осенью жирными.
Кривая усмешка промелькнула на лице шаха.
— Они решили… Но почему решают они, а не мы? До осени ещё далеко — сейчас только весна. Они решили… Позор! В государстве нет порядка! Но я им покажу!
Визирь снова переломился в поклоне, выражая своё полное согласие и повиновение.
— Какие вести из Атрека?
О аллах, когда кончится эта мука? Скорей бы покинуть это страшное помещение! Подвернись тогда кто-нибудь под руку визирю!..
— Мы ждём оттуда лошадей. — Голос шаха суров. — Много лошадей — это большое войско. А мы должны заботиться о мощи государства.
Считая, что сказал достаточно, шах выжидательно посмотрел на визиря. Он встретил восторженный взгляд и самодовольно подумал: «Наша мудрость безгранична, всего несколько слов, а с каким упоением восприняты они!».
Если бы он был чуть проницательнее, то заметил бы в глубине этих преданных глаз смятение.
— Мой повелитель, нужна ваша железная рука, чтобы заставить гокленов подчиниться.
Шах вскинул брови.
— Что, и там тоже?
— Они ответили, что не дадут ни лошадей, ни ослов. — Визирь говорил быстро, стараясь пройти через самое тяжкое. — Они издевались над нашим векилем, обрезали ему усы и бороду, посадили задом наперёд на старого, облезлого ишака и проводили смехом и непристойными криками.
Шея повелителя наливалась кровью, вены вздулись, глаза стали страшными.
— Кто? Кто мутит их? Говори, или я…
Было самое время направить гнев шаха в сторону от собственной судьбы.
— Поэт Фраги, мой шах.
Шах был поражён.
— Как?! Поэты пошли против повелителей? Кто он такой, этот Фраги?
— Так называет себя Махтумкули, мой шах.
Вот оно что!.. Этот выкормыш старого моллы Давлетмамеда опять сеет смуту в народе. Паршивый писака возомнил себя умнее своего правителя.
— Настрочил что-нибудь новое?
Визирь потупил взгляд.
— Мой повелитель, язык не поворачивается передать вам его слова.
Снова злая усмешка исказила лицо шаха.
— Блеяние овцы не может принести нам вреда. Говори.
— Это скорее вой шакала, — подобострастно улыбнулся визирь.
— Всё равно. Я готов слушать.
Визирь ударил в ладоши.
Сигнал ждали. Дверь распахнудась бесшумно, и вошёл писарь. Его острая бородёнка, казалось, готова была проткнуть бумагу, которую он внёс.
Изобразив на лице гадливость, визирь принял бумагу, кивком головы отпустил писаря и, когда дверь закрылась за ним, сказал:
— Я не решаюсь омрачить ваш слух чтением этих презренных стихов.
Шах протянул руку:
— Хорошо, я сам.
Он читал долго. И не потому, что стихотворение было очень длинным, — остановив взгляд на строчках, шах думал.
Скомканный лист бумаги полетел на пол. Визирь не осмелился поднять.
Тишину прервал ставший вдруг спокойным голос шаха:
— Он пишет, что нашего престола не останется и в помине, что мы умрём, обуянные гордыней.
Шах посмотрел в окно. Стало слышно, как жужжат пчелы в саду.
— Что говорят про него?
Визирь понял, что требуется.
— Верные люди говорят, что Махтумкули призывает все туркменские племена объединиться.
Шах повернулся к нему:
— Против кого?
— После того, что произошло, это совершенно ясно, мой повелитель.
Шах согласно кивнул головой.
— Да, это опасный человек. Если двинуть туда наше войско…
— Туркмены могут взбунтоваться, — осторожно вставил визирь. — У них очень неспокойно. Вспыхнет война, и, если она затянется, государство окажется в тяжёлом положении.
Шах знал, что это так, и промолчал.
— К тому же я получил донесение, что Махтумкули недавно переплыл на ту сторону Бахры-Хазара и в Астрахани вёл какие-то переговоры с русскими.
Шах подскочил к визирю и вцепился костлявыми пальцами в полы халата. Близко, очень близко увидел визирь бешеные, безжалостные глаза повелителя. И жутко стало ему.
Но пальцы разжались.
— Почему не доложил сразу?
— Только что стало известно, мой шах, — выдохнул визирь.
Кажется, и на этот раз пронесло.
— Что будем делать?
Ответ давно был готов у визиря:
— Надо захватить поэта.
И опять глаза повелителя впились в его лицо.
— Как это сделать?
Теперь все страхи остались позади. Визирь в меру распрямился и сказал почти уверенно:
— От хорошего охотника никакая добыча не уйдёт. Мы пошлём к Махтумкули надёжного человека, и он вручит ему приглашение. Приглашение к вам, мой повелитель. Вот такое.
Рука шаха жадно схватила листок. Витиеватые строчки извещали любимого поэта туркмен, что его величество шах ждёт Махтумкули в своём дворце, ждёт как дорогого гостя, и что, если поэт пожелает, он может навсегда остаться здесь, чтобы в спокойной обстановке, вдали от житейской суеты, слагать свои прекрасные стихи.
— Согласится? — сощурился шах.
Визирь осмелился снисходительно улыбнуться.
— Я недаром говорил об охотнике. Надо подобрать такого, который не упустит дичь.
— Кого предлагаешь?
Визирь помедлил, предвкушая впечатление, которое произведёт.
— Шатырбека.
Шах откинулся на спинку трона и тихо засмеялся.
Было ещё темно, когда северо-западные ворота столбцы неслышно приоткрылись и выпустили шестнадцать всадников. Ночь поглотила их.
Шатырбеку не впервые было пускаться в рискованное путешествие. Его видели в Дамаске и Хиве, на перевалах Гиндукуша и на караванных тропах Деште-Кевира. Он говорил на многих языках и выдавал себя то за перса, то за туркмена, то за узбека или араба. Никто не знал, чем он занимается, на какие средства живёт. А деньги у него водились, исчезнув на несколько месяцев, а то и на год, Шатырбек вдруг вновь появлялся на шумном столичном базаре, и тогда любители погулять на чужой счёт твёрдо знали: начинается весёлая жизнь. Денег Шатырбек не жалел и ночи напролёт проводил в душных мейханах, щедро угощая случайных знакомых и вдвое переплачивая за вино и кебаб, если они приходились по вкусу.
Поговаривали, что Шатырбек выполняет особые поручения самого Надир-шаха, что он не раздумывая может всадить в человека нож или выкрасть секретный документ. Но точно никто ничего не знал, так как сам Шатырбек умел держать язык за зубами. Даже вино не делало его болтливым.
После того, как был убит бывший шах, для Шатырбека наступили мрачные дни. Про него словно забыли, новых поручений он не получал, а деньги, как известно, даром не даёт никто, тем более шахская казна. И сразу запропастились куда-то многочисленные друзья. И любовницы всегда оказывались занятыми и не могли уделить ему времени.