Говорит Кемине: тех — казной золотой,
Этих жизнь наделяет сумою пустой.
Ты не рвись, мое бедное сердце, постой,
Будет время — от нас отойдет
Нищета![12]
Говоря: «тех — казной золотой», поэт снова многозначительно взглянул на караван-баши, а произнося слова: «Этих жизнь наделяет сумою пустой», посмотрел на сидящих вокруг людей.
Покрасневший от бешенства Эсен-мурт больше не мог снести насмешек Кемине. Он вскочил, задыхаясь, и заорал:
— Яздурды! Овез! Вставайте! Гельды! Чего сидишь? Хватит! Поехали!..
Не поняв сразу причины скандала, Каррынияз-ага удивился:
— Вей, вей, Эсен! Что с тобой? Всегда ты остаешься у меня ночевать. Какая муха сегодня тебя укусила?
— Ты знаешь, какая муха! — резко ответил Эсен-мурт. — Я вошел в твою кибитку не для того, чтобы меня здесь оскорбляли и позорили перед людьми.
А кто тебя позорит? — спросил Каррынияз-ага. — Ведь о тебе никто здесь ни слова не сказал. Вот если бы называли твое имя, тогда другое дело. А здесь только читали стихи. Ты и раньше их слышал. Так из-за чего же, Эсен, ты мутишь чистую воду?
— Если ты ничего не хочешь понимать да и меня же во всем обвиняешь, то спасибо за все! — закричал Эсен, хватаясь за пистолеты. — Не знал, оказывается, каков ты есть! В следующий раз мы будем выбирать другое место для стоянки.
— Дело твое, Эсен-хан! Задерживать тебя не стану, — ответил обиженный Каррынияз-ага. — Но ты уйдешь один. Я не могу стольких людей лишать удовольствия слушать поэта.
Поведение Эсен-мурта многих возмутило.
— Каррынияз-ага! Не задерживай его, — с гневом сказал коренастый, широкоплечий юноша. — Пусть он уходит! Поэта мы проводим до Хивы сами!
Его с готовностью поддержал бородатый яшули, который лежал, облокотившись на свой тельпек:
— Не только в, Хиву, но и дальше, до самого Васа проводим мы поэта, если будет нужно!
— Правильно говоришь, яшули! — гневно выкрикнул из гущи толпы красивый юноша, взмахнув кулаком. У него давно накипела на сердце злость на Эсен-мурта. Несколько лет назад, когда у этого юноши только начали пробиваться усы и борода, он нанялся вести караван. Эсен-мурт бросил его одного в пустыне только за то, что погонщик не позволил себя оскорблять. И юноша затаил чувство мести. Теперь наступил его час.
Выйдя из толпы, юноша убежденно сказал:
— Если поэт хочет ехать в Хиву, он сядет на верблюда Каррынияз-аги, и я сам провожу его. Но не в этом дело. У каждого человека должна быть своя честь, твердое слово. Я говорю об Эсен-мурте. Он взялся довезти поэта до самой Хивы? А если так, то он обязан доставить его до места. Кто позволит ему бросать поэта посередине пути?
Все молчали.
Эсен-мурт в угрожающей позе земзена [13] ринулся на юношу:
— Никто не собирается бросать его посреди дороги. А если будешь болтать языком, получишь пинка, как в прошлый раз!
Не испугавшись угроз Эсен-мурта, юноша с достоинством ответил:
— Прошло то время, когда мы сносили твои пинки, Мурт! А языком зря болтаешь ты сам. Так знай: если сделаешь хоть шаг отсюда, без поэта, берегись! Не успеешь выйти из аула, как упадешь с распоротым брюхом;
Никогда в жизни не приходилось еще Эсен-мурту выслушивать подобные дерзости. Он даже изменился в лице и снова схватился за пистолет. Но юноша не дрогнул:. И не успел Эсен-мурт выхватить из-за пояса оружие, как полетел на землю, сбитый сильным ударом. Он быстро вскочил и направил на юношу второй пистолет. Но момент был уже упущен: четверо рослых парней встали стеной перед Эсен-муртом. Один из них взмахнул длинным ножом и крикнул:
— Эсен-мурт, берегись!..
Как бы ни храбрился, ни угрожал Эсен-мурт, положение его было трудным. Надеясь, что слуги придут ему на помощь, он взглянул на Яздурды-пальвана. Но тот притворился, что не замечает его молчаливого приказа, и отвернулся, подумав: «Черт с тобой». Будто разгадав мысли Яздурды-аги, Овез сделал то же самое. Только Гельды повел себя иначе. Вообще был он какой-то странный и непонятный юноша. Сердился он редко. Но уж если, впадал в гнев, его трудно было успокоить. И сердился он как-то по-особенному. Обычно люди кричат, ругаются. А этот молчал и только хмурился. Но тут Гельды вышел из себя, он так оскорбился за караван-баши, что начал грозно наступать на обидчиков, обрушился та них, как горный поток.
— Эй, хватит вам! Не смейте безобразничать! — кричал он в исступлении.
Один из юношей насмешливо посоветовал ему:
— Скажи это лучше своему хозяину!
— Нет, я вам говорю! — не унимался Гельды.
Тогда другой парень запальчиво крикнул:
— Таких, как ты, называют продажной собакой!
— Что?! Заткнись!
Гельды схватился за нож. Но тут раздался хриплый, властный голос старого Яздурды:
— Гельды, брось! Остановись, сынок, — сказал он уже мягче, схватив юношу за руку.
Гельды, распаленный гневом, не — хотел слушать старика, а тот его терпеливо уговаривал:
— Люди пришли послушать поэта, а ты им мешаешь, лезешь в драку. Не будь глупцом. Когда человек что-нибудь делает, он прежде должен подумать. Разве можно заступаться за такого негодяя, как Эсен-мурт, и поднимать нож на честных людей? Стыдись, сынок!
Посрамленный Эсен-мурт ушел. Люди успокоились и снова расселись по местам. Каррынияз-ага попросил поэта:
— Продолжай, уважаемый гость!
И Кемине снова начал читать.
На чистом осеннем небе появилась желтая луна. И она тоже словно заслушалась стихами о бедняках и продажных судьях, обманывающих бедняков… Потом Кемине начал рассказывать, как создаются стихи, и предложил:
— Я сочинил небольшое стихотворение, когда соревновался с Шебенде и Талиби [14], хотите его послушать?
Со всех сторон раздалось:
— Мы тебя слушаем! Читай!
И на прощание поэт прочел стих «Твой локон» о красоте и скромности туркменских девушек, а дутар переводил его слова на язык музыки.
Луна уже ушла на покой, удовлетворенная, когда караван отправился в путь. Каррынияз-ага далеко проводил поэта. Расставаясь с ним, он сказал:
— На обратном пути остановишься у меня, иначе я обижусь!..
…Верблюды пересекали высокие барханы, шагая по древнему караванному пути. Эсен-мурт нервничал и злился. Придираясь к пустякам, он ругал слуг, а Кемине старался не замечать.
Шахира это ничуть не трогало. Не обращая внимания на караван-баши, он ехал рядом с Яздурды-агой.
Долгий путь утомил поэта и старого Яздурды, и больного Овеза, только Гельды не чувствовал усталости. Яздурды дремал. Овеза тоже клонило в сон, но жестокий кашель не позволял юноше забыться. При каждом его приступе он судорожно цеплялся за седло, чтобы не упасть. Кемине с тревогой думал: «Когда дойдем до колодца, хорошо бы отдохнуть, а так едва ли дотянет он до Хивы…»
Караван подошел к трем низким кибиткам, черневшим среди песков. Возле них работали люди. Пастухи и подпаски, засучив рукава халатов, стригли овец. Никто не сидел без дела: один держал барана, другой связывал ему ноги, третий стриг, четвертый укладывал в мешок шерсть.
Вдруг из одной кибитки раздался душераздирающий крик. Пастухи приостановили работу и бросились туда. Они знали, что в кибитке умирает человек, и этот предсмертный вопль извещал их, что наступает конец его страданиям.
Но тут из-за высокого бархана вылетел всадник с налитыми кровью глазами, в темно-красном халате и мохнатом тельпеке.
— Почему не стрижете овец! — заорал он грозно.
На окрик его из кибитки вышел худой высокий человек средних лет.
— Бай-ага, у нас горе!..
Бай перебил его:
— Вы что, забыли мой приказ? Разве не говорил я вам, чтобы к моему возвращению не осталось ни одной неостриженной овцы? Или мое слово для вас не закон?!
Худой человек робко оправдывался:
— Бай-ага, мы не успели. Кельдже-ага заболел. Только сейчас он отдал небу душу…
— Если он подох, скорее закапывайте, его в песок и идите работать!
Кемине и Яздурды-ага, услышав жестокие слова бая, горестно покачали головами. Им стало ясно, что здесь не отдохнешь. Тем временем бай, увидев Эсен-мурта, вежливо предложил ему разгрузить караван.
— Эсен-хан, чего раздумываешь? Слезай, а я сейчас прикажу зарезать козленка.
Эсен-мурт был не прочь остановиться здесь, но, прочитав на лицах спутников несогласие, ответил:
— Спасибо, бай. Остановимся на обратном пути.
К концу дня караван подошел к другому колодцу. Посвежело. Подул легкий ветерок, лаская вершины песчаных холмов. Небо было голубое и прозрачное, как стекло.
Больше других желал отдыха совсем выбившийся, из сил Овез. Хоть он и пытался скрыть свое недомогание, это ему плохо удавалось. Увидев колодец и лежащих вокруг него овец, Овез взглянул на поэта а слабо улыбнулся. Понявший по этой жалкой улыбке, о чем думает юноша, Кемине посоветовал ему:
— Овез-хан, приляг и отдохни немного. Побереги свою жизнь. Ведь она дается человеку только один раз!
Ответ Овеза прозвучал еле слышно:
— Шахир-ага, это верно, но караван не будет ждать меня.
— Подождет, — уверенно сказал поэт. — Пока я буду читать стихи, ты полежишь, остальное я беру на себя. Честно говоря, никто из нас не выдерживает такой спешки! Надо жалеть людей!
Караван подошел к колодцу. Пастухи, уже напоили овец холодной соленой водой и сели готовить ужин. Они и прежде встречали этот караван. Узнав усатого караван-баши, важно восседающего на осле, старший пастух сказал:
— А, это ты, Эсен? Иди к нам! — И обратился к подпаскам: — Помогите им!
Подпаски разгрузили караван. Снова наполнили водой корыта, напоили ослов и верблюдов. Когда погонщики сели пить чай, животные уже паслись вблизи стоянки.
За ужином широкоплечий пастух, внимательно посмотрев на Кемине, спросил у Эсен-мурта:
— Кто он? Я что-то не знаю этого человека.