Сорок правил любви — страница 4 из 6

вещи, которые перемещаются, раскрываются и подвергаются сомнению

Фанатик

19 октября 1244 года, Конья

Бешеный вой и лай собак не давал мне спать, проникая в комнату через открытое окно. Я сел в кровати, заподозрив, что они заметили грабителя, который собирается залезть ко мне в дом, или проходящего мимо грязного пьяницу. Приличным людям уже невозможно мирно выспаться ночью в своей постели. Повсюду драки и разврат. Раньше было не так. Этот город всего несколько лет назад считался оплотом безопасной жизни. Нравственная развращенность ничем не отличается от отвратительной заразной болезни, которая может нагрянуть внезапно и распространиться, поражая без разбора богатых и бедных, старых и молодых.

Таково теперь состояние нашего города. Если бы не мое положение в медресе, вряд ли я решился бы даже время от времени покидать свой дом.

Слава Всевышнему, есть люди, которые ставят интересы городского сообщества выше собственных и которые работают днем и ночью, чтобы поддерживать порядок в Конье. Среди таких людей мой молодой племянник Бейбарс. Мы с женой гордимся им. Приятно сознавать, что в этот поздний час, когда преступники, негодяи и пьяницы выходят на дорогу, Бейбарс со своими товарищами-стражниками защищают нас.

Когда безвременно почил мой брат, я стал опекуном его сына. Юный, непреклонный Бейбарс пошел в стражники полгода назад. Сплетники судачили, мол, он получил эту работу благодаря моему положению учителя в медресе. Чепуха! Бейбарс очень сильный, и, вообще, у него все есть для такой работы. Он мог бы стать отличным солдатом. Ему хотелось отправиться в Иерусалим и воевать с крестоносцами, но мы с женой подумали, что настало время Бейбарсу остепениться и обзавестись семьей.

— Сынок, ты нужен нам здесь, — сказал я. — Здесь тоже есть против кого сражаться.

Это правда. Как раз в то утро я сказал жене, что мы живем в тяжелые времена. Каждый день мы слышали о новых трагедиях. Если монголы были столь неудержимы, если крестоносцы одерживали победы, если город за городом, деревня за деревней становились жертвами неверных, то виноваты в этом были лживые мусульмане, то есть мусульмане на словах, а не на деле. Когда люди теряют связь с Богом, они быстро сбиваются с пути. Монголы были посланы нам в наказание за наши грехи. Дело не в монголах, вместо них могло быть землетрясение, голод или потоп.

Сколько еще несчастий нам надо претерпеть, прежде чем мы поймем причину и раскаемся? Мне страшно, когда я думаю, что однажды вместо дождя с неба посыплются камни. Когда-нибудь — и этот день не за горами — мы все будем сметены с поверхности земли, подобно жителям Содома и Гоморры.

Да еще эти суфии. От них тоже добра не жди. Как смеют они называть себя мусульманами, если говорят вещи, немыслимые для правоверного? У меня кровь вскипает в жилах, стоит мне заслышать, как они упоминают имя Пророка, мир да пребудет с Ним, защищая свои дурацкие взгляды. Они заявляют, что, мол, война с неверными для Пророка Мухаммеда — это небольшой джихад вместо великого джихада: борьбы с собственным эго. Суфии считают, что с начала времен эго является единственным врагом мусульманина, с которым он должен вести борьбу. Звучит неплохо, однако интересно, как это поможет в борьбе с врагами ислама?

Суфии же идут еще дальше, заявляя, что шариат — всего лишь этап на пути. Интересно, о каком таком этапе они говорят? И этого им еще недостаточно, они заявляют, будто образованного человека нельзя связывать правилами ранних этапов. А так как им нравится думать, что они-то достигли высшего этапа, то и считают для себя возможным не подчиняться законам шариата. Они пьют вино, танцуют, сочиняют стихи, пишут картины, и это важнее для них, чем соблюдение Закона. И еще они проповедуют, что, поскольку в исламе нет иерархии, каждый мусульманин должен единолично постигать Бога. Звучит безобидно, однако за этим стоит, что человек не должен подчиняться религиозным авторитетам!

Если послушать суфиев, то в Кур’ане много неясных символов и мистических намеков. Они толкуют каждое слово, насколько, мол, оно соотносится с его числовым значением, ищут скрытый смысл чисел и их скрытое соотношение со всем текстом; они делают все, что в их силах, дабы не читать послание Бога, как простое и ясное.

Некоторые суфии даже называют человека «говорящим Кур’аном». Если это не богохульство, то уж и не знаю, что это такое. Есть еще странствующие дервиши — тоже беспокойное сборище мусульман. Каландары, Гейдары, камии — они известны под многими именами. Эти-то хуже всех. Чего хорошего можно ждать от человека, который не может усидеть на одном месте? Если у человека нет ощущения принадлежности к какому-то сообществу, ему легко «улететь» в любом направлении, как сухому листку по воле ветра. И стать легкой добычей шайтана.

Не лучше суфиев и философы. Те только и делают, что думают, словно своими ограниченными мозгами могут постичь беспредельную вселенную! Я знаю одну историю, которая отлично характеризует заговор философов и суфиев.

Однажды повстречались философ и дервиш и оказались на диво похожими друг на друга.

Они проговорили весь день, абсолютно во всем соглашаясь.

Наконец, когда они расстались, философ так сказал об их беседе: «Он понимает все, что я знаю».

А суфий сказал: «Все, что я понимаю, он знает».

Итак, суфий думает, что он понимает, а философ думает, что он знает. А я так думаю, что они ничего не понимают и не знают. Неужели им трудно осознать, что простые, ограниченные, смертные люди не могут знать и понимать больше, чем им положено? Самое большее, что доступно смертным, — это сознавать существование Бога. И все. Наша задача не толковать учение Бога, а подчиняться ему.

Когда Бейбарс вернется домой, мы поговорим об этом. Так у нас заведено. Это наш ритуал. Каждый вечер после дежурства он ест суп и лепешки, которые подает ему моя жена, и мы разговариваем о том, что творится на земле. Мне приятно видеть, с каким аппетитом он ест. Ему надо быть сильным. У молодого человека с твердыми принципами много работы в нашем безбожном городе.

Шамс

30 октября 1244 года, Конья

Бессонной ночью, накануне встречи с Руми, я сидел на своем балконе на постоялом дворе. Мое сердце ликовало при виде величия вселенной, которую сотворил Бог. Куда ни взглянешь, видишь и находишь Его. И все же люди редко это делают.

Я вспомнил тех, кого повстречал в последнее время — попрошайку, шлюху, пьяницу. Обычные люди, которые страдают от обычного зла и отчуждения от Него. Этих людей не замечают философы, обитающие в своих башнях из слоновой кости. Интересно, Руми тоже такой? Если не такой, то я соединю его с этими несчастными.

Постепенно город заснул. Наступил час, когда даже ночные животные не смеют нарушать установившийся покой. В это время меня всегда охватывает непомерная печаль, и я особенно внимательно прислушиваюсь к городской тишине. Мне интересно, что происходит за закрытыми дверями и что было бы со мной, выбери я другую дорогу в жизни. Однако у меня не было выбора. Дорога сама меня выбрала.

Мне припомнилась притча. «Странствующий дервиш пришел в город, в котором жители недолюбливали чужаков. „Уходи, — стали они кричать ему. — Никто тебя тут не знает!“ Дервиш спокойно ответил: „Правильно, зато я знаю себя и, поверьте мне, было бы гораздо хуже, окажись все наоборот“».

Пока я знаю себя, все будет хорошо. Тот, кто знает себя, знает Бога.

Сияние луны осветило меня. Пошел легкий дождь, и до того он был легкий, что походил на прикосновения шелкового шарфа. Я поблагодарил Бога за это и во всем положился на Его волю. Я вновь подумал о хрупкости и краткости жизни и вспомнил еще одно правило: «Жизнь дается нам на время, и этот мир является всего лишь подражанием, воспроизведением Реальности. Только дети могут принять игрушку за настоящую вещь. Тем не менее смертные или слишком увлекаются игрушкой, или пренебрежительно ломают ее, а потом выбрасывают. В этой жизни надо избегать крайностей, потому что они нарушают внутреннее равновесие».

Суфии против крайностей. Суфии всегда остаются сдержанными и умеренными в своих помыслах и поступках.

Завтра утром пойду в большую мечеть и послушаю проповедь Руми. Наверное, он великий проповедник, по крайней мере если судить по мнению жителей города. И хотя искусство оратора определяется аудиторией, речи Руми могут быть как заросший сад, в котором полно всякой сорной травы. Дело посетителя отбирать то, что ему нужно или нравится. Если в саду есть красивые цветы, вряд ли кто-то обратит внимание на растения с острыми шипами. Однако же истина заключается в том, что лекарства получаются именно из них.

Разве не то же самое с садом любви? Как может любовь быть достойна своего названия, если видеть в ней только красивое и закрывать глаза на трудности? Легко наслаждаться хорошим и пренебрегать плохим. Но можно поступать и иначе. Настоящая задача — любить и хорошее и плохое, и не потому что следует принимать плохое вместе с хорошим, а потому что любовь надо воспринимать в ее целостности.

Еще один день миновал, и уже совсем скоро я познакомлюсь с моим другом. Не могу спать.

Ах, Руми!

Узнаешь ли ты меня, когда увидишь?

Узнай меня!

Руми

31 октября 1244 года, Конья

Да будет благословен тот день, когда я встретил Шамса из Тебриза! В этот последний день октября было прохладно и ветер дул сильнее обычного, объявляя о скором конце осени.

В мечети, как всегда, собралось много народа. Когда я произношу проповедь большому количеству людей, то стараюсь не особенно обращать внимание на лица. Я представляю, будто передо мной не многоликая толпа, а один человек. Каждую неделю сотни людей приходят послушать меня, но я всегда говорю только с одним человеком — с тем, в сердце которого отзываются мои слова и который знает меня, как никто другой.

Когда я вышел из мечети, меня ждал мой конь. Его грива была расчесана, в нее были вплетены золотые и серебряные колокольчики. Мне нравится их позвякивание. Однако меня окружало так много народа, что ехать пришлось очень медленно. Размеренным шагом мой конь шагал по улицам, оставляя позади ветхие дома с соломенными крышами. Призывы жалобщиков мешались с криками детей и воплями попрошаек. Большинство этих людей мечтало, чтобы я помолился о них, а некоторые всего лишь хотели пройтись рядом. Но были и такие, которые пришли с большими надеждами. Они думали, будто я могу излечить их болезни или снять с них порчу. И мне было мучительно больно их видеть. Как они не понимают, что я не пророк и не мудрец? Как они не понимают, что я не в моих силах творить чудеса?

Когда мы завернули за угол и приблизились к постоялому двору «Торговцев сладостями», я обратил внимание на странствующего дервиша, который прокладывал дорогу в толпе, направляясь прямо ко мне и сверля меня пронзительным взглядом. Его движения были ловкими и четкими, и мне казалось, что от него исходит уверенность. Он был безволосый. Без бороды. Без бровей. Но хотя его лицо было открыто, прочитать на нем что-нибудь было невозможно.

Меня заинтересовала не его внешность. За долгие годы я видел разных дервишей, которые появлялись в Конье в поисках Бога. У некоторых были татуировки, многие носили серьги и кольца в носах; как правило, им нравилось делать «странные» надписи на теле. Иногда они отращивали длинные волосы, иногда брились наголо. Некоторые даже протыкали себе языки и соски. Увидев этого дервиша в первый раз, я был поражен не его внешним видом. Меня поразили его черные глаза.

Пронзая меня взглядом, словно кинжалом, он встал посреди улицы и высоко поднял руки, словно хотел остановить не только процессию, но самоё время. Меня как будто ударили. Конь подо мной забеспокоился и принялся громко фыркать, то поднимая, то опуская голову. Я попытался успокоить его, однако он как будто почувствовал, что я тоже нервничаю.

Дервиш приблизился к коню, который подпрыгивал и приплясывал, и что-то неслышно прошептал ему на ухо. Конь тяжело задышал, но дервиш помахал рукой, и тот мгновенно успокоился. По толпе пробежала волна восхищения, и я услышал, как кто-то произнес: «Черная магия!»

Не обращая ни на кого внимания, дервиш с любопытством всматривался в меня.

— О великий ученый муж Востока и Запада, я много наслышан о тебе, вот и пришел сюда сегодня, чтобы, если ты позволишь, задать тебе один вопрос.

— Спрашивай, — тихо произнес я.

— Тебе придется сойти со своего коня и стать на землю, как стою я.

Меня настолько поразило то, что сказал дервиш, что какое-то время я не мог произнести ни слова. Люди, стоявшие рядом с нами, даже как будто отпрянули. Никто другой не посмел бы обратиться ко мне с подобной просьбой.

У меня покраснело лицо и внутри все напряглось от раздражения, однако мне хватило сил сдержаться и сойти с коня. К этому времени дервиш уже повернулся ко мне спиной и зашагал прочь.

— Эй, подожди, пожалуйста! — крикнул я, догоняя его. — Я хочу услышать твой вопрос.

Дервиш остановился и обернулся, в первый раз улыбнувшись мне.

— Хорошо. Скажи мне, пожалуйста, как ты думаешь, кто из двух более велик — пророк Мухаммед или суфий Бистами?[17]

— Ну и вопрос! — воскликнул я. — Как можно сравнивать Пророка, мир да пребудет с ним, с мало кому известным мистиком?

Вокруг нас собралась толпа любопытных, но дервишу, казалось, было наплевать на слушателей. Все еще внимательно изучая мое лицо, он повторил вопрос:

— Пожалуйста, подумай хорошенько. Разве не Пророк сказал: «Прости меня, Господь, за то, что не знаю Тебя, как должен был бы знать?» А Бистами заявил: «Слава мне, я несу Бога внутри моих одежд». Если один человек ощущает себя столь малым в сравнении с Богом, а другой заявляет, что несет Бога в себе, кто из них более велик?

Сердце у меня билось, как бешеное. Вопрос уже не казался мне нелепым. Хитрая улыбка, словно легкий ветерок, пробежала по губам дервиша. Теперь я понимал, что он не сумасшедший. Это был человек, которого интересовал вопрос, никогда прежде не приходивший мне в голову.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — проговорил я, стараясь, чтобы он услышал дрожь в моем голосе. — Я скажу тебе, почему, хотя утверждение Бистами звучит гордо, на самом деле в нем нет величия.

— Внимательно слушаю тебя.

— Пойми, любовь Бога — бескрайний океан, и смертные стараются вычерпать из него побольше воды. Однако в конце дня становится ясно, что количество вычерпанного зависит от вместимости чаши. Некоторые работают бочками, другие ведрами, а у третьих всего лишь миски.

Пока я говорил, от меня не укрылось, что выражение лица дервиша изменилось: от едва различимой насмешки до признания моей правоты и от признания до мягкой улыбки — узнавания своих мыслей в словах собеседника.

— Чаша Бистами была сравнительно мала, и она удовлетворила его жажду парой глотков, — продолжал я. — Он был счастлив на своем месте. И прекрасно, что он осознал святость в себе, но даже тогда оставалось огромное расстояние до Бога, которое он не смог одолеть. Что до Пророка, то у него как у Избранника Божия, чаша была несравнимо вместительнее. Вот почему Бог спросил его: «Разве мы не открыли твое сердце?» Его сердце стало больше, чаша была огромна, и жажда мучила его куда сильнее. Неудивительно, что он сказал: «Мы не знаем Тебя, как должны были бы знать». Хотя конечно же он знал Его как никто другой.

Лицо дервиша озарилось доброй усмешкой. Он кивнул и поблагодарил меня. Потом приложил руку к сердцу в знак глубокой благодарности и так постоял несколько мгновений. Когда наши взгляды вновь встретились, я заметил нежность в его глазах.

Я поглядел вдаль. Город был жемчужно-серый, как обычно в это время года. Сухие листья кружились вокруг наших ног. Дервиш смотрел на меня с интересом, и в свете заходящего солнца мне на секунду почудилось, что я вижу медовую его ауру.

Он вежливо поклонился мне. И я тоже поклонился ему. Не знаю, как долго мы простояли друг против друга. Небо обрело фиолетовый цвет. В конце концов толпа, наблюдая за нами, забеспокоилась. Мои сограждане еще никогда не видели, чтобы я кланялся кому-нибудь, и то, что я поклонился простому странствующему суфию, возмутило довольно многих, включая моих ближайших друзей.

По-видимому, дервиш уловил напряжение в воздухе.

— Наверное, мне пора уйти и оставить тебя твоим поклонникам, — произнес он бархатным голосом и почти шепотом.

— Подожди, — попросил я. — Не уходи, пожалуйста. Останься!

Задумчивое выражение промелькнуло на его лице, он сморщил губы, словно хотел сказать кое-что еще, но, по-видимому, не мог или не должен был. И в эту минуту я откуда-то услышал вопрос, который он не задал мне: «А как насчет тебя, великий проповедник? Велика ли твоя чаша?»

Больше сказать было нечего. У нас не было слов. Я сделал шаг навстречу дервишу, потом подошел к нему настолько близко, что увидел золотые крапинки в его черных глазах. Неожиданно меня охватило странное чувство: показалось, я уже не в первый раз переживаю эти мгновения. Не то, что не в первый, но даже и не в десятый. Я стал вспоминать. Высокий худой мужчина с закрытым лицом, с горячими пальцами. И я понял. Дервиш, который стоял передо мной, был тем самым человеком, которого я видел в своих снах.

И я понял, что нашел нужного мне человека. Однако вместо того, чтобы возликовать от счастья, я содрогнулся от страха.

Элла

8 июня 2008 года, Нортгемптон

Элла пришла к выводу, что ее все удивляет в переписке с Азизом — и в первую очередь сам факт переписки. Они были людьми разными во всех отношениях, и столь частый обмен посланиями был странен.

Азиз был как пазл, который она постепенно заполняла кусочек за кусочком. С каждым новым посланием очередной кусочек занимал свое место. Она еще не видела полную картину, однако уже открыла несколько важных вещей в этом незнакомом человеке, с которым почему-то переписывалась практически каждый день.

Из его блога ей стало известно, что Азиз был профессиональным фотографом и страстным путешественником, считающим, что забираться в самые отдаленные уголки земли так же естественно, как отправиться на прогулку в соседний парк. Беспокойный кочевник по натуре, он везде был как дома — в Сибири, в Шанхае, в Калькутте, в Касабланке. Путешествуя с одним лишь рюкзаком за плечами и тростниковой флейтой, он заводил друзей в таких местах, которые Элла с трудом находила на карте. Строгие пограничники, правительства, отказывающие в визе, экзотические паразиты, несъедобная пища, грабители — ничто не могло удержать Азиза от путешествий во все стороны света.

Элла воображала Азиза неким неуправляемым водопадом. Если она боялась сделать шаг, он устраивал взрыв. Если она медлила и не решалась на что-то, то он сначала действовал, а потом уже расстраивался, если вообще расстраивался когда-нибудь. Азиз был по-настоящему живым, правда слишком идеалистичным и страстным.

Элла считала себя либеральной демократкой, иудейкой, хотя и не посещающей синагогу, и убежденной вегетарианкой. Она делила все важные жизненные моменты на категории, устраивая свой внутренний мир так же, как свой дом, — тщательно и аккуратно.

Хотя Элла, вне всяких сомнений, была атеисткой, ей нравилось время от времени отправлять религиозные ритуалы. Впрочем, она считала, что главная проблема как сегодняшнего мира, так и прежнего, в религии, в предпочтении одной религии другой. Фанатизм был ей отвратителен, однако в глубине души она считала, что исламские фанатики хуже всех остальных.

С другой стороны, Азиз явно был высоко духовным и очевидно религиозным человеком. В 1970-х годах он выбрал ислам, в шутку признавшись, что сделал это «после Карима Абдуллы-Джаббара[18] и прежде Кэта Стивенса[19]». Однако это не мешало ему общаться с людьми из разных стран, исповедующих разные религии, и всех объявлять «своими братьями и сестрами в Боге».

Убежденный пацифист с ярко выраженными гуманистическими взглядами, Азиз верил в то, что различие религий, в сущности, лишь «лингвистическая проблема». Язык, считал Азиз, больше скрывает, нежели открывает Истину, и в результате люди не понимают друг друга. В этом мире, пронизанном непониманием, нельзя быть уверенным ни в одном собеседнике, поскольку вполне может оказаться так, что даже самые твердые убеждения зиждятся на простом непонимании.

Азиз и Элла жили в разных часовых поясах. И в буквальном, и в переносном смысле. Для Эллы время в первую очередь означало будущее. В ее жизни значительное место занимали планы — на следующий год, следующий месяц, день, даже на следующий час. Такие обычные вещи, как поход в магазин или в мастерскую, Элла планировала заранее и вечно таскала в сумке графики работы мастерских и списки нужных покупок.

А для Азиза время существовало только в виде «сейчас», а все остальное было иллюзией. По этой же причине он был убежден в том, что любовь не имеет ничего общего «с планами на завтра» или «с воспоминаниями о вчерашнем дне». Любовь может быть только здесь и сейчас. Одно из своих первых электронных посланий он закончил такой фразой: «Я — суфий, дитя настоящего времени».

«Странные слова, — ответила на это Элла, — для женщины, которая всегда в мыслях слишком много времени уделяет прошлому и еще больше — будущему, но никогда не живет настоящим».

Аладдин

16 декабря 1244 года, Конья

Охотясь с друзьями на оленя, я не был в городе, когда дервиш заступил дорогу отцу. Вернулись мы только на другой день. К этому времени знакомство отца с Шамсом Тебризи уже стало притчей во языцех. Кто такой этот дервиш, не понимали люди, и почему столь ученый человек, как Руми, отнесся к нему со всей серьезностью и даже поклонился ему?

С тех пор как я был мальчишкой, я привык, что люди бросаются на колени перед отцом, и никогда не мог представить другой картины, разве что отец склонится перед царем или великим визирем. Поэтому я отказывался верить людям, пока мачеха, никогда не лгавшая и ничего не преувеличившая, не поведала мне эту историю от начала до конца. Итак, все оказалось правдой. Странствующий дервиш по имени Шамс из Тебриза задал моему отцу вопрос при всем народе и, что было самое удивительное, теперь отдыхал в нашем доме.

Кто был этот чужак, ворвавшийся в нашу жизнь, словно камень, упавший с неба? Мне не терпелось посмотреть на него собственными глазами, и я спросил Керру:

— Где этот человек?

— Успокойся, — прошептала взволнованная Керра. — Твой отец и дервиш в библиотеке.

Мы слышали их голоса, но не могли разобрать слов. Я собрался было открыть дверь в библиотеку, но Керра остановила меня:

— Боюсь, тебе придется подождать. Они просили, чтобы их никто не беспокоил.

Целый день отец и дервиш не выходили из библиотеки. На следующий день повторилось то же самое. О чем они могли так долго разговаривать? Что общего у такого человека, как мой отец, и простого дервиша?

Прошла неделя, потом другая. Каждое утро Керра готовила завтрак и оставляла его на подносе у двери в библиотеку. Какие бы деликатесы ни предлагались им, они отказывались от всего, позволяя себе лишь кусочек хлеба утром и стакан козьего молока вечером.

Меня все это время не покидали мрачные предчувствия. И днем и ночью я искал любую возможность заглянуть в библиотеку. Не думая о том, что будет, если они откроют дверь и обнаружат меня за подслушиванием, я проводил почти все время, стараясь понять, о чем они говорят. Но до меня доносилось лишь невнятное бормотанье. Увидеть мне тоже ничего не удавалось. В библиотеке было сумрачно из-за задернутых занавесок на окнах.

Однажды Керра застала меня возле библиотеки, но ничего не сказала. Правда, на сей раз она даже более, чем я, жаждала знать, что происходит в доме. Женщины не могут долго сдерживать любопытство, заложенное в них природой.

Совсем по-другому отнесся к этому мой брат Султан Валад, когда увидел, что я подслушиваю. Он помрачнел и смерил меня горящим взглядом.

— Ты не имеешь права следить за людьми, а уж тем более за нашим отцом, — упрекнул он меня.

Я пожал плечами.

— Скажи честно, брат, неужели тебя не беспокоит, что наш отец все время проводит с каким-то чужаком? Уже больше месяца прошло, как он совсем забыл о своей семье. Тебя это не огорчает?

— Отец не забыл о нас, — ответил брат. — Просто в Шамсе из Тебриза он нашел друга. А ты вместо того, чтобы хныкать, как младенец, порадовался бы за отца. Если, конечно, ты и вправду любишь его.

Такое мог сказать только мой брат. Но я привык к его чудачествам и не обиделся. Султан Валад всегда был послушным мальчиком, любимцем семьи и соседей и, естественно, любимцем отца.

Через сорок дней после того, как отец и дервиш закрылись в библиотеке, случилось нечто необычное. Как всегда в последнее время, я подслушивал у двери. Вдруг воцарилась тишина, и в этой тишине я неожиданно отчетливо услышал голос дервиша:

— Прошло сорок дней, как мы беседуем тут. Каждый день мы обсуждали одно из Сорока правил религии любви. И теперь, я думаю, нам лучше покинуть библиотеку. Наше уединение наверняка огорчает твоих близких.

— Не беспокойся, — возразил отец. — И жена и сыновья достаточно взрослые, чтобы понять причину моего отсутствия.

— Мне ничего не известно о твоей жене, однако твои сыновья совсем разные — они что день и ночь. Старший послушен тебе, а вот младший, боюсь, чувствует иначе. В его сердце темно из-за обиды и зависти.

От гнева кровь прилила у меня к голове. Как он смеет говорить такое обо мне, если даже ни разу меня не видел?

— Он думает, что я не знаю его, но я его знаю, — продолжал дервиш после недолгой паузы. — Пока он наблюдал за мной в замочную скважину, я тоже наблюдал за ним.

Холодок пробежал у меня по спине, и волосы встали дыбом. Ни о чем не думая, я рванул дверь и вбежал в библиотеку. У отца от изумления глаза стали круглыми, но вскоре его изумление сменилось гневом.

— Аладдин, ты сошел с ума? Как ты осмелился побеспокоить нас? — крикнул отец.

Не отвечая на его вопросы, я показал пальцем на Шамса.

— Почему бы тебе не спросить его, как он смеет такое говорить обо мне? — воскликнул я.

Отец не произнес ни слова. Он смотрел на меня и тяжело дышал, словно мое присутствие было тяжким грузом у него на плечах.

— Пожалуйста, отец. Керра скучает по тебе. И твои ученики тоже. Почему ты отвернулся от тех, кто любит тебя, ради какого-то грязного дервиша?

Едва я произнес эти слова, как тотчас пожалел о них, но было слишком поздно. Отец глядел на меня, и в его глазах я читал разочарование. Никогда прежде мне не приходилось видеть его таким.

— Аладдин, будь любезен, покинь библиотеку сию же минуту, — сказал отец. — Пойди в какое-нибудь тихое место и подумай о том, что ты наделал. Не заговаривай со мной, пока не заглянешь внутрь себя и не поймешь свою ошибку.

— Но, отец..

— Уходи! — повторил отец и отвернулся от меня.

У меня сжалось сердце, и на подгибающихся ногах я вышел из библиотеки.

В эту минуту я понял, что наша жизнь изменилась и никогда больше не станет прежней. Во второй раз после смерти матери восемь лет назад меня бросил самый родной человек.

Руми

18 декабря 1244 года, Конья

«Батин Аллах — скрытое лицо Бога. Сними завесу с моего разума, чтобы я познал Истину».

Когда Шамс из Тебриза задал мне вопрос о пророке Мухаммеде и суфии Бистами, мне вдруг показалось, что мы с ним остались одни на всей земле. Перед нами простирались семь этапов Дороги Истины — семь магамат, этапов развития, которые «я» каждого человека должно преодолеть, чтобы достичь единения с Богом.

Первый этап Развращенного Ложного Я — самое примитивное и банальное состояние человека, когда его душа ищет земных путей. Большинство людей так и застревают на этом, страдая и угождая своему «я», и считают других виноватыми в своих несчастьях.

Когда — и если — человек начинает понимать униженное состояние своего «я», он принимается работать над собой и таким образом переходит на второй этап, который в некотором смысле противостоит первому. Вместо того чтобы постоянно винить других людей, этот человек винит себя. Тогда его эго становится Осуждающим Ложным Я, и он ступает на путь внутреннего очищения.

На третьем этапе человек мужает, и его эго — это уже Вдохновленное Ложное Я. Только тогда человек подступает к Долине Познания. Теперь у него уже есть запас терпения, стойкости, мудрости и смирения. Мир для него полон вдохновения. Поэтому-то многие, достигшие этого этапа, чувствуют потребность остановиться на нем, теряя желание или мужество идти дальше. Вот почему, как ни прекрасен этот этап, он является ловушкой для человека, который стремится идти дальше.

Те же, кто идет дальше, познают Безмятежное Ложное Я. Щедрость, благодарность и неколебимое чувство удовлетворения, не зависящее от жизненных невзгод, — вот главные черты человека, который достиг этого уровня. Это — Долина Единства. Здесь люди довольны всем, что им посылает Бог. Им безразличны земные радости и трудности, и их эго становится Удовлетворенным Ложным Я.

Следующий этап — Услужливое Ложное Я. Обладатель его становится источником света для людей, он распространяет свою энергию на всех, уча и просвещая, как настоящий Учитель. Куда бы он ни пришел, он кардинальным образом меняет жизнь людей. Что бы он ни делал и ни стремился сделать, всеми своими помыслами он хочет служить Богу посредством служения окружающим.

Наконец, когда человек достигает седьмого этапа, его эго становится Чистым Я, а сам он, согласно теории суфизма, — совершенным, то есть инсан-аль-камиль. Однако мало кому известно хоть что-нибудь об этом. Немногие, которые достигли его, молчат об этом.

Этапы на пути к Богу просто описать, но одолеть трудно. Путь от первого этапа до последнего тернист и запутан. Всегда существует опасность возвращения назад, иногда даже с самого высшего уровня на самый низший. На пути множество ловушек, и неудивительно, что очень немногие сумели достичь совершенства.

Когда Шамс задал свой вопрос, понятно, его интересовало не сравнение Учения Пророка и мыслей суфия. Он хотел, чтобы я задумался, как могу я усовершенствовать свою личность ради постижения Бога.

— Как насчет тебя, великий проповедник? — спрашивал Шамс Тебризи. — На каком этапе из семи ты находишься? Как ты думаешь, хватит ли у тебя сил последовать дальше, пройти весь путь до конца? Скажи мне, насколько велика твоя чаша?

Керра

18 декабря 1244 года, Конья

Бесполезно пенять на судьбу. Но все же я не могу не пожалеть, что слаба в вопросах богословия, истории и философии, — в том, о чем днями и ночами беседовали Руми и Шамс, уединившись в библиотеке. Временами мне хотелось взбунтоваться против того, что я рождена женщиной. Девочку обычно учат готовить и следить за порядком в доме, стирать грязную одежду и штопать прохудившиеся носки, сбивать масло, делать сыр и кормить младенцев. Некоторых женщин еще учат искусству любви, чтобы они умели привлекать мужчин. И все. Никто не даст женщине книгу, чтобы у нее открылись глаза.

В первый год своего замужества я пользовалась любой возможностью, чтобы проникнуть в библиотеку Руми. Я сидела там среди книг, которые он так любил, дышала пылью и плесенью и не могла понять, какую тайну они хранят в себе. Мне было известно, как Руми обожает свои книги, многие из которых достались ему от его покойного отца Бах аль-Дина.

Конечно же больше всего он любил «Ма’ариф»[20]. Много ночей он провел в библиотеке за этой книгой, хотя я подозреваю, что он знал ее наизусть.

— Даже если бы мне предложили за них кучу золота, я бы никому не отдал мои книги, — говорил Руми. — Каждая — бесценное наследие моих предков. Я получил их от отца и передам своим сыновьям.

В конце концов я поняла, как много значили для него его книги. Однажды, в первый год замужества, оставшись одна дома, я вдруг надумала вытереть пыль в библиотеке. Сняла все книги с полок и стала вытирать переплеты бархатной тряпкой, смоченной в розовой воде. В наших местах считают, что некий юный джинн по имени Кебикек получает извращенное удовольствия от порчи книг. Чтобы прогнать его, надо написать предостережение внутри каждой книги: «Не шевелись, Кебикек, держись подальше от этой книги!» Откуда мне было знать, что не только Кебикеку надо держаться подальше от книг моего мужа, но и мне тоже?

В тот день я протерла все книги в библиотеке. Работая, я читала «Обновление религиозных наук» Газзали[21] и, лишь услыхав за спиной холодный голос мужа, поняла, как много времени провела в библиотеке.

— Керра, что ты тут делаешь?

Это был Руми, по крайней мере этот человек был очень похож на Руми — вот только у него был другой голос, да и внешне он показался мне намного суровее моего мужа. За все восемь лет нашего брака он лишь один раз говорил со мной так.

— Вытираю, — прошептала я.

— Понимаю, — сказал Руми, — но, пожалуйста, никогда не прикасайся к моим книгам. Собственно, я был бы тебе очень благодарен, если бы ты вообще больше не входила в эту комнату.

С тех пор я держалась подальше от библиотеки, даже когда оставалась в доме одна. Я поняла и приняла то, что мир книг никогда не был и никогда не будет моим.

Но, когда в доме появился Шамс Тебризи и они с моим мужем уединились на сорок дней в библиотеке, я почувствовала, как внутри меня закипает раздражение. Рана, о которой я даже не подозревала, стала кровоточить.

Кимья

20 декабря 1244 года, Конья

Мои родители были простые люди. Я видела, как тяжело они работали и как рано состарились. Мне исполнилось двенадцать лет, когда Руми удочерил меня. До этого я жила в долине у подножия гор Таурус в маленьком домике, и мы с сестрой делили комнату с призраками наших умерших братьев и сестер. Я единственная в семье видела призраки. Это пугало мою сестру, а мама плакала каждый раз, когда я рассказывала ей об этом. Как ни старалась я объяснить, что не надо бояться призраков, что выглядят они вполне счастливыми, мне никто не верил. Никто в семье меня не понимал.

Однажды мимо нашей деревни проходил странник. Обратив внимание на то, как сильно он истощен, отец пригласил его переночевать в нашем доме. Вечером мы все сидели у очага, в котором жарился козий сыр, и странник рассказывал нам удивительные истории о дальних странах. Прислушиваясь, я закрыла глаза и представляла, будто сама путешествую по пустыням Аравии. Я видела шатры бедуинов в Северной Африке и огромное синее море, которое называется Средиземным. На берегу мне попалась большая, свернутая, как спираль, раковина, и я положила ее в карман. Я хотела пройтись по берегу, однако меня остановила резкая, омерзительная вонь.

Когда я открыла глаза, то обнаружила, что лежу на полу, и все домашние, с испуганными лицами, собрались вокруг меня. Мама рукой поддерживала мне голову, а в другой руке держала половину луковицы, которую подносила к моему носу.

— Она очнулась! — радостно крикнула сестра и захлопала в ладоши.

— Слава Богу, — со вздохом произнесла мама и повернулась к страннику. — У нее сызмальства видения. И теперь тоже случаются постоянно.

Утром странник поблагодарил нас за гостеприимство и распрощался.

Однако, прежде чем уйти, он сказал отцу:

— Твоя дочь Кимья необычный ребенок. Она очень одаренная, и будет жаль, если ее одаренность останется неоцененной. Тебе следует послать ее в школу.

— Зачем девочке учиться? — воскликнула мама. — Неслыханное дело! Она останется со мной и будет ткать ковры, пока не выйдет замуж. Знаете, она еще и талантливая ковровщица.

Однако странник так легко не сдался:

— Когда-нибудь она может стать великим ученым. Очевидно, Бог одарил ее многими способностями. Вы считаете себя более прозорливыми, чем Бог? — спросил он. — Если поблизости нет школы, пошлите ее к какому-нибудь ученому, чтобы она могла получить образование.

Мама покачала головой. Однако я заметила, что отец не был с ней согласен. Зная его любовь к знаниям, я не удивилась, когда он спросил странника:

— Мы незнакомы с учеными мужами. Где мне искать их?

И тогда странник произнес имя человека, изменившего мою жизнь.

— Мне известен один замечательный ученый муж в Конье, — сказал он. — Его зовут Джалаладдин Руми. Наверняка он с удовольствием возьмется за обучение столь талантливой девочки, как Кимья. Отвезите ее к нему, и вы не пожалеете об этом.

Когда странник ушел, мама подняла руки.

— Я беременна. Скоро у нас появится еще один рот, и мне потребуется помощница. Зачем девочке книги? Если ей и нужно учиться, то лишь тому, как заботиться о доме и растить детей.

Я бы предпочла, чтобы мама как-то иначе объяснила свое желание удержать меня дома. Скажи она, что будет скучать без меня и потому не может даже ненадолго отдать меня в другую семью, я бы осталась. Однако она не сказала ничего такого. Как бы там ни было, отец не усомнился, что в словах странника есть резон, да и я спустя пару дней стала на его сторону.

Вскоре мы с папой отправились в Конью. Нам пришлось ждать Руми у входа в медресе, где он преподавал. Когда же он появился, я очень смутилась и не посмела даже посмотреть на его лицо. Вместо этого я смотрела на его руки. У Руми были длинные, тонкие, подвижные пальцы, скорее пальцы мастерового, чем ученого. Отец подтолкнул меня к нему.

— Моя дочь очень талантлива. Сам я невежественный человек, и моя жена тоже никогда не училась, но нам сказали, что вы самый образованный человек в здешних местах. Может быть, вы захотите учить девочку?

Даже не глядя на Руми, я поняла, что он не удивился. Наверное, он привык к таким просьбам. Пока Руми и папа договаривались, я подошла ко двору медресе и увидела там нескольких мальчишек. Девочек там не было ни одной.

По пути назад я обратила внимание на молодую женщину, в одиночестве стоявшую поодаль. Когда я помахала ей рукой, она сначала замерла, однако после некоторого замешательства ответила мне тем же.

— Девочка, неужели ты видишь меня? — спросила она.

Я кивнула, и женщина, улыбнувшись, захлопала в ладоши:

— Это замечательно! Меня ведь никто никогда не видит.

Мы вместе с ней направились к тому месту, где стояли Руми и мой отец. Женщина оказалась права — мужчины не заметили ее.

— Кимья, подойти к нам, — позвал меня Руми. — Твой отец говорит, что тебе нравится учиться. Скажи, что тебя больше всего интересует в книжках?

Меня словно парализовало, и я не могла выдавить из себя ни слова.

— Подойди, милая, — сказал разочарованный отец.

Мне хотелось ответить правильно, чтобы папа гордился мной, но я не знала ответа и лишь тяжело вздохнула.

Мы с отцом уехали бы обратно в свою деревню не солоно хлебавши, если бы не молодая женщина. Она взяла меня за руку и произнесла: «Скажи правду. Все будет хорошо, я обещаю».

Почувствовав себя спокойнее, я повернулась к Руми:

— Для меня большая честь учить Кур’ан с вами, учитель. Я не боюсь трудной работы.

У Руми просветлело лицо.

— Отлично, — проговорил он и замолчал, словно вспомнил что-то неприятное. — Но ты девочка. Даже если будешь очень стараться и делать успехи, все равно выйдешь замуж и родишь детей. Годы обучения пройдут без пользы.

Я не знала, что на это ответить, и даже почувствовала себя виноватой. Папа тоже как будто расстроился и опустил голову. И опять молодая женщина помогла мне:

— Скажи ему, что его жена всегда хотела родить дочку и теперь она будет счастлива, если он возьмется учить девочку.

Когда я произнесла это, Руми рассмеялся:

— Понятно, вы побывали у меня дома и поговорили с моей женой. Но уверяю вас, Керра никак не участвует в моем учительстве.

Молодая женщина медленно, печально покачала головой и прошептала мне на ухо:

— Скажи, что не разговаривала с Керрой, его второй женой. Ты разговаривала с Гевхер, матерью его двух сыновей.

— Я говорила с Гевхер, — сказала я, тщательно произнеся имя. — С матерью ваших сыновей.

Руми побледнел.

— Девочка, Гевхер умерла, — холодно произнес он. — Что тебе известно о моей покойной жене? Это плохая шутка.

И тут вмешался отец:

— Уверен, учитель, у нее не было дурных мыслей. Уверяю вас, Кимья серьезная девочка. Она всегда уважительно относится к старшим.

Я поняла, что надо сказать правду:

— Ваша покойная жена здесь. Она держит меня за руку и помогает мне быть храброй. У нее карие миндалевидные глаза, милые веснушки, и на ней длинное желтое платье…

Я замолчала, заметив, что молодая женщина показывает на свои шлепанцы.

— Она хочет, чтобы я сказала вам о ее шлепанцах. Они сделаны из яркого оранжевого шелка и расшиты мелкими красными цветами. Они очень красивые.

— Эти шлепанцы я привез ей из Дамаска, — сказал Руми, и на глаза ему навернулись слезы. — Она любила их.

Сказав это, учитель умолк и принялся расчесывать бороду. Выражение его лица стало торжественным и отстраненным. Но когда он заговорил снова, в его голосе была нежность и ни намека на уныние.

— Теперь я понимаю, почему все думают, что у твоей дочери дар, — сказал Руми моему отцу. — Пойдемте ко мне домой. Мы поговорим о ее будущем за обедом. Уверен, она станет отличной ученицей. Она будет лучше многих мальчиков.

Потом Руми повернулся ко мне:

— Ты скажешь об этом Гевхер?

— Учитель, в этом нет нужды. Она слышит тебя. Но она говорит, что ей пора уходить. И еще она говорит, что всегда с любовью наблюдает за тобой.

Руми ласково улыбнулся. И папа тоже улыбнулся. Нам всем стало легко друг с другом, как не было прежде. В эту минуту я поняла, что моя встреча с Руми будет иметь далеко идущие последствия. У меня с мамой никогда не было особой близости, и, видно, чтобы возместить это, Бог дал мне двух отцов — моего настоящего отца и приемного.

Вот так восемь лет назад я оказалась в доме Руми — застенчивая девочка, жаждущая знаний.

Керра была доброй и любящей, даже более любящей, чем моя настоящая мама, и оба сына Руми хорошо приняли меня, особенно старший, который со временем стал мне старшим братом.

Странник оказался прав: как ни скучала я по папе и по сестре, но ни одной минуты не пожалела о приезде в Конью и о том, что живу в доме Руми. Под его крышей я провела много счастливых дней.

А потом появился Шамс Тебризи. Его присутствие все изменило.

Элла

9 июня 2008 года, Нортгемптон

Прежде боявшаяся одиночества, Элла обратила внимание, что в последнее время полюбила оставаться наедине с собой. Она была поглощена отзывом на «Сладостное богохульство» и попросила Мишель дать ей лишнюю неделю. Наверное, она могла бы закончить отзыв и раньше, однако ей не хотелось торопиться. Эта работа помогла ей понять самое себя, свои семейные обязанности и, увы, старое глубинное противостояние с мужем.

На этой неделе Элла в первый раз пропустила кулинарные занятия. Ей не хотелось ни с кем общаться, и в последнюю минуту она сказалась больной.

Свою переписку с Азизом она держала в тайне. В литературном агентстве не знали, что она виртуально флиртует с автором книги; дети и муж тоже не знали. За несколько недель ее жизнь, чистая и открытая, наполнилась секретами и ложью. Но больше всего Эллу удивляло то, что эта перемена нисколько ее не беспокоит. Она словно терпеливо ждала чего-то, уверенная, что это придет.

Однако электронных посланий ей было уже недостаточно. И она позвонила Азизу. Несмотря на пятичасовую разницу во времени, они теперь почти каждый день разговаривали по телефону. Азиз сказал, что у нее ласковый и слабый голос. Когда она смеялась, то ее смех был робкий и прерывистый, как будто она не была уверена, можно ли и нужно ли смеяться. Это был смех женщины, не умевшей не обращать внимания на суждения других людей.

«Просто будь сама собой, — говорил ей Азиз. — Старайся!»

Но быть самой собой в неспокойной домашней жизни было не так-то легко. Ави начал брать частные уроки по математике, а Орли была записана к психоаналитику из-за проблем с едой.

Сегодня она съела половинку омлета — это была ее первая более или менее нормальная еда за целый месяц. И хотя она все же спросила, сколько в омлете калорий, Элла сочла чудом и то, что Орли не посчитала себя виноватой и в наказание себе не спровоцировала рвоту. Тем временем Дженет объявила о разрыве со Скоттом. Никаких других объяснений, кроме того, что обоим требуется пространство для частной жизни, не последовало. Элле пришло в голову, что, возможно, «частная жизнь» означает новую любовь, тем более что в этом смысле ни Дженет, ни Скотт зря времени не теряли.

Больше всего Эллу поражало, с какой скоростью зарождаются и рассыпаются отношения людей, но она старалась никого не судить. Если она что-то и почерпнула из переписки с Азизом, то хотя бы одно: если оставаться спокойной, дети откровеннее будут делиться с ней мыслями. Едва она перестала «бегать» за ними, как они перестали «бегать» от нее. Отказавшись от неустанных попыток помочь и утешить, Элла обнаружила, что все улаживается как бы само собой и гораздо лучше. Она превратилась просто в свидетеля. Наблюдала, как разворачиваются события, и дни пролетали один за другим, не требуя от нее особых усилий. Элла обнаружила, что, как только перестала беспокоиться насчет вещей, ей не подвластных, внутри нее как будто появился еще один человек — более мудрый, более спокойный и намного более разумный.

— Пятый элемент, — бывало, шептала она.

Прошло совсем немного времени, и муж обратил внимание на перемену, происшедшую в жене. Не потому ли ему теперь захотелось бывать с ней подольше? Он стал возвращаться домой раньше, и Элла заподозрила, что он перестал искать женского внимания на стороне.

— Милая, с тобой ничего не случилось? — спрашивал Дэвид.

— Я в полном порядке, — с улыбкой отвечала Элла.

Уйдя в свое личное безмятежное пространство, она как будто оставила внешние привычки, в которых ее брак просуществовал, словно проспал, в течение многих лет. Теперь, когда они с Дэвидом перестали изображать благополучие, Элла отлично видела и совершенные ими ошибки, и застарелые изъяны совместной жизни. Элла сделалась сама собой. И у нее появилось ощущение, что самим собой стал и Дэвид.

За завтраками и обедами они теперь обсуждали свои дела, как взрослые мирные люди, словно подводили итог прибыли от инвестиций. Потом молчали, понимая, что им, собственно, больше не о чем говорить.

Иногда Элла ловила на себе внимательный взгляд мужа, как будто он ждал от нее каких-то слов. И Элла знала: если спросить о его интрижках, он с радостью исповедуется перед ней. Однако она сомневалась, что ей этого хотелось.

Прежде она ни о чем не спрашивала, чтобы не раскачивать семейную лодку. А теперь перестала делать вид, будто не знает, чем он занимается, когда по вечерам не приходит домой. Она ясно давала понять, что все знает и что ей это неинтересно. А ее мужа как раз это и пугало. Элла понимала его, потому что в глубине души тоже боялась.

Если бы Дэвид всего месяц назад сделал крошечный шажок ей навстречу, она была бы благодарна ему. Любая попытка с его стороны укрепить их брак была бы принята ею с благодарностью. Но это было месяц назад. Теперь ее прежняя жизнь казалась ей ненастоящей. Как же она, мать троих детей, дошла до этого? Более того, если она была несчастна, то, как правильно подметила Дженет, почему не делала того, что делают все несчастные люди? Почему не плакала в ванной, не рыдала над раковиной в кухне, не гуляла в одиночестве, не била посуду о стену? Ничего такого не было.

Странный покой снизошел на Эллу. Она стремительно покидала свою устроенную жизнь, но ощущала при этом такую устойчивость, какой никогда не было прежде. Утром, подолгу разглядывая себя в зеркало, она ожидала увидеть перемены на своем лице. Может быть, она помолодела? Стала привлекательней? Или оживленней? Но никакой разницы не замечала. И все же она уже не была прежней.

Керра

5 мая 1245 года, Конья

Большие деревья, ветви которых всю зиму сгибались под тяжестью снега, уже покрылись зелеными листьями, а Шамс из Тебриза все еще живет у нас. За это время, насколько я заметила, муж стал другим человеком, с каждым днем он все больше отдаляется от меня и всей семьи. Поначалу я думала, что со временем они надоедят друг другу, но ничего такого не было заметно. Они даже как будто еще больше сблизились. Оставшись наедине, они или молчат, или что-то непрерывно говорят, иногда смеются, и этот смех причиняет мне боль: ведь они не устают друг от друга. После бесед с Шамсом муж как будто не замечает никого и настолько углублен в себя, словно опоен чем-то.

Руми и Шамса объединяет что-то, не оставляющее места для третьего человека. Они кивают друг другу, улыбаются, хмурятся и делают это одновременно, обмениваясь долгими значительными взглядами. Кажется, даже настроение одного зависит от настроения другого. Иногда они сидят в тишине, ничего не едят, ничего не говорят; иногда чему-то радуются так, что похожи на безумцев. Я больше не узнаю Руми. Человек, который восемь лет назад стал моим мужем, детей которого я растила, словно своих собственных, которому я родила ребенка, стал для меня чужим. Только когда он спит рядом, я ощущаю близость с ним. Много ночей за последнее время я провела без сна, прислушиваясь к его дыханию и чувствуя его тепло своей кожей. Спокойное биение его сердца успокаивает меня и напоминает, что Руми все еще остается моим мужем.

Я постоянно повторяю себе, что это не может продолжаться вечно. Когда-нибудь Шамс покинет нас. В конце концов, он же странствующий дервиш. И Руми останется со мной. Он принадлежит Конье и своим ученикам. Мне не надо ничего делать, надо всего лишь ждать. Однако терпение дается мне нелегко, и с каждым прошедшим днем становится тяжелее. Когда мне особенно тяжело, я вспоминаю прошлые времена — когда Руми был рядом, несмотря ни на какие разногласия.

— Керра — христианка. Даже обратившись в ислам, она все равно не станет одной из нас, — перешептывались люди, узнав о нашей свадьбе. — Известный ученый-исламист не должен брать в жены неверную.

Однако Руми не обращал внимания на сплетни. Ни тогда, ни потом. И я всегда была благодарна ему за это.

Жители Анатолии принадлежат к разным религиям и расам. Тем не менее мы едим одни и те же блюда, поем одни и те же песни; у нас одни и те же суеверия, мы видим по ночам одни и те же сны. Почему же мы не можем жить вместе? Я знала христианских детей с мусульманскими именами и мусульманских детей, которых выкармливали своим молоком христианки. Такой уж у нас мир. Если между христианством и исламом есть граница, она должна быть более гибкой, чем считают богословы с обеих сторон.

Так как я жена знаменитого ученого, люди полагают, будто я высокого мнения об ученых. Но, по правде говоря, это не так. Несомненно, ученые много знают, но так ли хорошо ли знание, когда речь идет о вере? К тому же им свойственно произносить такие слова, которые нам трудно понимать. Мусульманские ученые отрицают христианскую веру в Троицу, а христианские ученые порицают мусульманских за то, что те считают Кур’ан идеальной книгой. Они говорят так, словно не слышат друг друга. Но если вы спросите меня, то между обычным христианином и обычным мусульманином очень много схожего, в отличие от ученых мужей.

Говорят, самое трудное для мусульманина, который обращается в христианство, — это принять Троицу. А для христианина, обращающегося в мусульманство, самое трудное — отказаться от Троицы. В Кур’ане Иса говорит, что он слуга Божий, которому Бог дал Книгу и которого Он сделал Пророком. Мне было не трудно в это поверить. Гораздо труднее оказалось отвергнуть Марию. Хотя я никому об этом не рассказывала, даже Руми, но иногда мне ужасно хочется посмотреть в добрые карие глаза матери Иисуса Христа. Своим взглядом она всегда утешала меня.

По правде говоря, когда у нас поселился Шамс из Тебриза, я была до того смущена и расстроена, что мне больше, чем когда-либо, потребовалось утешение Девы Марии. Меня словно охватывала горячка, до того сильно я жаждала помолиться Ей. Временами мне становится даже стыдно, что я обманываю свою новую веру.

Никто об этом даже не догадывается. Даже Сафия, которая посвящена почти во все мои дела и мысли. Она не поняла бы меня. Жаль, что я не могу поделиться этим со своим мужем, но я даже не знаю, как сказать ему об этом. Он очень отдалился от меня, и я боюсь, как бы он не отдалился еще больше. Руми — все для меня. А теперь он стал чужим. Никогда не думала, что можно жить с человеком под одной крышей, спать с ним в одной постели и все же чувствовать, что его нет рядом.

Шамс тебризи

12 нюня 1245 года, Конья

Балаган, да и только! Если бы даже мусульмане постились с именем Бога весь месяц Рамадан и каждый Эйд[22] приносили в жертву овцу или козу, чтобы замолить свои грехи, если бы всю свою жизнь мечтали совершить паломничество в Мекку и пять раз в день расстилали молитвенный коврик, но в их сердцах не было бы места для любви, — то какой во всем этом смысл? Вера без любви — всего лишь слова; слова слабые и безжизненные, неопределенные и пустые, поскольку в них нет истинного чувства.

Неужели кто-то думает, что Бог находится в Мекке или Медине? Или в какой-то местной мечети? Как можно представить, что Бог «заперт» в некоем замкнутом пространстве, когда Он сам говорит, что «ни Мои небеса, ни Моя земля не вместят Меня, но вместит Меня сердце Моего верующего слуги».

Жаль мне того дурака, который думает, будто границы его смертного разума и есть границы Всемогущего Бога. Жаль мне невежду, который считает, что может торговаться с Богом и платить Ему долги. Неужели эти люди полагают, что Бог — бакалейщик, взвешивающий наши добродетели и пороки на двух чашках весов? Или что Он чиновник, педантично записывающий наши грехи в Свою бухгалтерскую книгу, и когда-нибудь за них придется платить? Так-то они представляют Единство с Богом?

Мой Бог — великий Бог. Живой Бог! Зачем мне мертвый Бог? Его имя аль-Хайи, то есть Живой Бог. Зачем мне коснеть в постоянных страхах и тревогах, быть ограниченным запретами и оговорками? Он бесконечно милостив. Его имя аль-Вадуд. Он — Любящий. Я возношу хвалы Ему всеми моими делами и словами так же естественно и легко, как дышу. Его имя — аль-Хамид, Восхваляемый. Зачем мне распространять сплетни и клевету, если в глубине души я знаю, что Бог все видит и слышит? Его имя — аль-Басир, Всевидящий. Он прекраснее, чем можно вообразить в снах и мечтах.

Аль-Джамал, аль-Кайиум, аль-Рахман, аль-Рахим. В засуху и потоп, голодный и умирающий от жажды, я буду петь и плясать для Него, пока у меня не подогнутся колени, пока не откажет мне мое тело, пока сердце не перестанет биться. Я буду на кусочки разбивать мое эго, пока не стану частью Ничего, чистейшей пустотой, пылинкой в пыли Его великого мироздания. С благодарностью, радостью и упорством я восхваляю Его величие и щедрость. Я благодарю Его за все, что Он дал мне и в чем отказал, ибо только Он знает, что лучше для меня.

Вспомнив еще одно правило из своего списка, я почувствовал, будто меня обдало волной счастья и надежды. «Человеческое существо занимает особое место в творении Бога, который сказал, что вдохнул в него от Своего Духа. Каждый из нас, без исключения, сотворен, чтобы быть посланцем Бога на земле. Спроси себя хотя бы раз, похож ли ты в своем поведении на Божье творение? Помнишь ли ты, что тебе надлежит открыть Бога в себе и жить с этим открытием?»

Вместо того чтобы исчезнуть в Боге и бороться со своим эго, религиозные фанатики сражаются с другими, поднимая волны страха. Неудивительно, что люди, взирая на мир глазами, полными страха, в избытке видят то, от чего впадают в панику. Случись где-нибудь землетрясение, засуха или еще какая-нибудь беда, они воспринимают это как проявление Священного Гнева — словно Бог не говорит откровенно: «Сочувствие Мое сильнее гнева Моего». Вечно раздражаясь на всех и по всякому поводу, фанатики как будто ждут, что Всемогущий Бог встанет на их сторону и поддержит их ничтожную жажду мести. В их жизни есть место только горечи и ненависти, да еще безграничному недовольству, которое их сопровождает повсюду, словно черное облако, отбрасывающее тень на их прошлое и будущее.

Бывает так, что человек за лесом не видит дерева. Отдельные правила следует читать в свете целого. А целое спрятано в его сущности.

Не желая искать сущность Кур’ана и воспринимать его в целом, фанатики выделяют отдельные стихи в качестве священных указаний, которые соответствуют их испуганному сознанию. Они постоянно напоминают нам, что в Судный день всем смертным придется перейти мост Сират, который у´же волоса и острее бритвы. Те, кто не смогут это сделать, то есть грешники, окажутся в адской бездне и будут мучиться до конца света. А те, кто ведет добродетельную жизнь, перейдут мост, и им за это будет воздано фруктами, сладкой водой и девственницами. Таково представление фанатиков о загробной жизни. Насколько же велик их страх перед жизнью земной, перед неминуемым наказанием, что в своем стремлении оправдаться они забывают о Боге! Неужели им неизвестно о сорока правилах? «Ад находится здесь и сейчас. И рай тоже. Не надо бояться ада и мечтать о рае, потому что и ад и рай постоянно находятся в душе человека. Каждый раз, когда на нас снисходит любовь, мы оказываемся в раю. Каждый раз, когда мы ненавидим, завидуем или сражаемся, мы попадаем в адский огонь». Об этом говорит Правило номер двадцать пять.

Разве есть ад страшнее того, в котором мучается человек, когда его совесть ясно говорит ему о его грехах? Спросите его. Он вам расскажет, что такое ад. Разве есть рай прекраснее, чем то счастье, в котором изредка пребывает человек, когда он знает, что живет в полном согласии с Богом? Спросите этого человека. И он скажет вам, что такое рай.

Зачем так уж волноваться о загробном мире, о воображаемом будущем, если в эту самую минуту мы можем в полной мере познать присутствие или отсутствие Бога в нашей жизни? Суфиям не свойственно задумываться об аде и о райских кущах, поэтому они любят Бога чистой и безмятежной, незапятнанной и искренней любовью.

Любовь есть причина. Любовь есть цель.

И когда любовь к Богу велика, когда ты любишь все Его создания, потому что Он сотворил их и потому что они живут благодаря Ему, все остальное не имеет значения. Тогда не может быть никаких «я». Всем своим существом ты направлен в Ничто, которое составляет всего тебя.

На другой день мы с Руми обдумывали эти предметы, когда он вдруг закрыл глаза и произнес такие строчки:

Не христианин я, не иудей, не мусульманин, не буддист, не суфий.

Я не с Запада и не с Востока.

Нет у меня моего места, где бы остались мои следы.

Руми не считает себя поэтом. Однако он настоящий поэт. Потрясающий поэт! И теперь он открывает в себе поэта.

Да, Руми прав. Он не с Востока и не с Запада. Он принадлежит Царству Любви. Он принадлежит Возлюбленному.

Элла

12 июня 2008 года, Нортгемптон

Безрадостный момент, когда Элла закончила читать «Сладостное богохульство» и поставила точку в своем отзыве, в конце концов наступил. Хотя все время ей очень хотелось обсудить с Азизом кое-что в его романе, профессиональная этика не позволяла это сделать. Сначала следовало написать отзыв. Она даже не сообщила Азизу, что под влиянием его романа купила сборник Руми и теперь каждый вечер перед сном прочитывала несколько стихов. Элла тщательно отделяла работу над романом от переписки с его автором. Однако двенадцатого июня случилось нечто разрушившее эту границу.

До этого дня Элла ни разу не видела ни одной фотографии Азиза. В Интернете их не оказалось, и у нее не было ни малейшего представления о том, как может выглядеть автор «Сладостного богохульства». Поначалу ей нравилось писать письма человеку, у которого как бы нет лица. Но со временем любопытство стало брать верх, и ее начала мучить потребность увидеть лицо своего адресата. Азиз тоже ни разу не попросил прислать ему ее фотографию, и Элле это казалось странным, даже очень странным.

Неожиданно даже для себя самой Элла послала Азизу свою фотографию. Она стояла на крыльце в обтягивающем голубом платье, не скрывавшем ее фигуру, а рядом сидел любимый Спирит. Элла улыбалась одновременно радостно и тревожно, крепко сжимая в пальцах собачий ошейник, словно хозяйка хотела поднабраться сил от своего любимца. Над ними было серо-фиолетовое небо. Не то чтобы эту фотографию Элла считала одной из лучших, однако в ней ощущалась некая духовность, даже какая-то потусторонность. Во всяком случае, так Элле хотелось думать, и она, отправив фотографию, стала ждать ответа. Кроме того, таким способом она как бы просила Азиза прислать ей свою фотографию.

И он прислал.

Когда Элла увидела лицо Азиза, то подумала, что он — выходец с Дальнего Востока, хотя сама никогда там не была и плохо представляла себе, как выглядят тамошние жители. Азиза окружало более десятка черноволосых детей разных возрастов. Стройный, в черной рубашке и черных брюках, он был остроносым, с высокими скулами и длинными темными вьющимися волосами, падавшими на плечи. Его зеленые глаза светились энергией, и в них было что-то еще, что Элла определила как сострадание. В одном ухе у него Элла заметила серьгу, а еще он носил ожерелье необычной формы.

Внимательно, во всех подробностях рассмотрев мужчину на фотографии, Элла почувствовала, будто давно знакома с ним. Ей показалось это невероятным, но она могла бы поклясться, что знала его прежде.

И вдруг Элла поняла.

Шамс Тебризи имел некоторое сходство с Азизом 3. Захарой. Или автор выглядел почти в точности так же, как Шамс в романе, когда он отправился в Конью на встречу с Руми. Интересно, подумала Элла, Азиз намеренно сделал своего персонажа похожим на себя? А собственно, почему бы и нет? Он имел полное право списать главного героя с себя, ведь и Бог сотворил людей по Своему образу и подобию.

Обдумывая это, Элла представила еще одно: могло быть и так, что Шамс списан с настоящего Шамса из Тебриза, и в этом случае имелось поразительное сходство двух людей, разделенных восемью веками. Не исключено, что это сходство осталось незамеченным для самого автора романа. Чем больше Элла думала об этом, тем сильнее она подозревала, что Шамс Тебризи и Азиз 3. Захара могут быть связаны не только как автор и его литературный персонаж.

Это открытие произвело неожиданное впечатление на Эллу. Во-первых, ей показалось необходимым вернуться к роману «Сладостное богохульство» и прочитать его еще раз, чтобы взглянуть на него иначе, не только как на интересную историю. Она решила поискать в нем автора, найти Азиза в Шамсе.

Во-вторых, Элла куда сильнее заинтересовалась личностью самого Азиза. Какой он на самом деле? Какой была его жизнь? Однажды в электронном послании Азиз сообщил Элле, что он шотландец. Но тогда откуда взялось восточное имя Азиз? И настоящее ли оно? Или это суфийское имя? Кстати, что, на его взгляд, означает быть суфием?

Было и еще кое-что занимавшее мысли Эллы: самые первые, почти незаметные сигналы страсти. В последний раз с ней это было так давно, что она даже не сразу поняла, что это такое. Но что есть, то есть. К тому же со временем эти сигналы начали проявляться с такой силой, настойчивостью и упорством, что их невозможно было ни с чем спутать и не заметить. Элла поняла, что всем своим существом хочет мужчину с фотографии, и частенько представляла, каково это будет — поцеловать его.

Это желание сделалось до того всепоглощающим, что Элла отключала ноутбук, словно мужчина на фотографии мог утащить ее к себе.

Бейбарс-воин

10 июля 1245 года, Конья

— Бейбарс, сын мой, никому не верь, — говорит мой дядя, — потому что этот мир с каждым днем становится все более распущенным.

Лишь в Золотом веке, как считает дядя, все было по-другому, потому что Пророк Мухаммед, мир да пребудет с ним, должным образом присматривал за людьми. После его смерти все покатилось по наклонной. Но если спросите меня, то я скажу так: если где-то собралось больше двух человек, не миновать драки. Даже во времена Пророка люди ненавидели друг друга, разве нет? Война суть жизни. Лев ловит и съедает оленя, после чего падаль достается грифам. Природа жестока. На земле, в море, в воздухе все существа без исключения могут выжить, только если они сильнее и находчивее своего врага. Чтобы жить, надо воевать. Проще некуда.

Нам необходимо воевать. Даже самые наивные люди понимают, что в наше время нет другого способа выжить. Пять лет назад, когда были зарезаны сто монгольских дипломатов, посланных Чингисханом договориться о мире, дела пошли хуже некуда. Чингисхан разгневался и объявил войну исламу. А ведь никто даже понятия не имеет, зачем понадобилось убивать дипломатов. Некоторые даже считают, что это было дело рук самого Чингисхана, которому нужен был предлог для большой войны. Почему бы и нет? Этого никто никогда не узнает. А я знаю, что монголы за пять лет разорили весь Хорасан, сея разрушения и смерть везде, где они побывали. А два года назад они на равнине Козедаг разбили войско сельджукского султана Рума, и султан превратился в платящего дань вассала. Думаю, единственная причина, почему монголы не стерли нас с лица земли, заключается в том, что им выгоднее держать нас в ярме.

Люди воюют с незапамятных времен, по крайней мере с тех пор, как Каин убил своего брата Авеля, однако ничего похожего на монгольское войско мы прежде не видели. У них много способов вести войну и много разного оружия. Каждый монгольский солдат хорошо вооружен, у него есть топор, сабля и лук. Но самое главное, у него есть стрелы, которыми можно продырявить любые доспехи, поджечь деревню, отравить врага, раздробить самые прочные кости в человеке. У монголов есть даже свистящие стрелы, которыми они передают сигналы от одного войска другому. С таким вооружением, да еще без веры в Бога, монголы стирают с лица земли все, что у них на пути. Даже такой старый город, как Бухара, обращен в руины. Но дело не только в монголах. У крестоносцев нам надо забрать обратно Иерусалим; еще на нас давит Византия, не говоря уж о соперничестве шиитов и суннитов. Живя в окружении смертельных врагов, разве имеем мы право быть мирными людьми?

Вот почему такие, как Руми, раздражают меня. Мне безразлично, что люди его превозносят. Для меня он трус, который распространяет вокруг себя трусость. Наверное, в прошлом он был хорошим ученым, но теперь он в полной власти еретика Шамса. В то время когда врагов ислама становится все больше, что проповедует Руми? Мир! Ничегонеделанье! Смирение!

Брат, нет больше боли. И умерь страстей

Своих отраву. Тогда твою красу

Возлюбит небо… И розой станет шип.

И часть осветит космос весь.

Руми проповедует смирение и превращает мусульман в отару покорных и пугливых овец. Он говорит, что у каждого пророка есть свои последователи. Если «любовь» его самое любимое слово, то другими любимыми словами стали «терпение», «равновесие», «терпимость». Если бы это зависело от него, мы все сидели бы по своим домам и ждали, когда нас прирежут враги или случится какая-нибудь другая беда. Уверен, после этого он придет и кротко подведет итог несчастью, назвав его «bагаса»[23]. «Когда исчезнут школа, мечеть и минарет, тогда дервиши смогут основать свое сообщество». Ну как вам это нравится?

Стоит подумать об этом, и сразу вспоминается, что в нашем городе предки Руми обосновались только лишь потому, что его семья бежала из Афганистана в Анатолию в поисках убежища. В то время многие богатые и влиятельные люди получили приглашение сельджукского султана, и среди них был отец Руми. Вот так, обласканная вниманием, защищенная султаном, семья Руми оставила афганский бедлам ради мирных садов Коньи. Легко проповедовать терпимость, когда за спиной такая жизнь!

Недавно мне рассказали, о чем Шамс Тебризи говорил людям на базаре. Он говорил, что Али, преемник Пророка, во время битвы уже был готов пронзить мечом грудь неверного, как тот вдруг поднял голову и плюнул в него. Тогда Али отбросил меч, тяжело вздохнул и пошел прочь. Неверный был поражен. Он побежал следом за Али и спросил, почему тот отпустил его вместо того, чтобы убить.

— Потому что я очень зол на тебя, — сказал Али.

— Почему же ты не убил меня? — повторил свой вопрос неверный. — Я не понимаю.

— Когда ты плюнул мне в лицо, — объяснил Али, — я очень разозлился. Мое «я» очень пострадало и потребовало отмщения. Если бы я убил тебя, то подчинился бы своему «я». И это стало бы большой ошибкой.

Итак, Али отпустил неверного. Тот же до того расчувствовался, что заделался другом и последователем Али, а потом по доброй воле обратился в ислам.

Так рассказывал Шамс. И какова мораль? Пусть неверные плюют нам в лицо? Только через мой труп! Верный или неверный, никто не посмеет плевать в лицо Бейбарсу-воину.

Элла

13 июня 2008 года, Нортгемптон

Бродячий и милый Азиз!

Только не подумай, что я сошла с ума, если я кое о чем тебя спрошу. Ты — Шамс?

Или иначе: Шамс — это ты?

Искренне твоя

Элла

Дорогая Элла!

Шамс — это человек, который ответственен за превращение Руми из местного проповедника во всемирно известного поэта и мистика.

Учитель Самеид обычно говорил мне: «Если есть люди, похожие на Шамса, какая разница, в ком его нашел Руми?»

Всего доброго.

Азиз

Дорогой Азиз!

Кто такой учитель Самеид?

Всего лучшего,

Элла

Милая Элла!

Это долгая история. Ты правда хочешь знать? Всего хорошего.

Азиз

Дорогой Азиз!

У меня полно времени.

С любовью,

Элла

Руми

2 августа 1245 года, Конья

Думаешь, что живешь богатой и насыщенной жизнью, пока не приходит некто, и тогда ты понимаешь, как много интересного проходило мимо тебя. Словно в зеркале, ты видишь пустоту в своей душе — ту самую пустоту, которую прежде отказывался видеть. Этим некто может быть возлюбленная, друг, духовный учитель. Даже ребенок, за которым ты присматриваешь. Главное, найти душу, которая заполнит пустоту души. Все пророки дают один совет: «Найди того, кто станет твоим зеркалом!» Для меня таким зеркалом стал Шамс из Тебриза. Пока он не явился и не заставил меня заглянуть в глубины моей души, я не знал главного о себе: каким бы преуспевающим и удачливым я ни казался людям, я мало чего достиг и в душе был одинок.

Словно много лет составляешь как бы словарь о самом себе. В нем даешь определение всего, что имеет для тебя значение, например: «истина», «счастье», «красота». В каждый поворотный момент своей жизни обращаешься к этому словарю. А потом приходит незнакомец, берет твой бесценный словарь и выкидывает его на помойку.

«Твои определения надо пересмотреть, — говорит он. — Пора тебе забыть все, что ты знал до сих пор».

И по какой-то причине, непонятной твоему разуму, но понятной сердцу, ты не возражаешь и не сердишься, а радостно соглашаешься. Вот это и сотворил со мной Шамс. Благодаря нашей дружбе, я многому научился. Но самое главное, чему он научил меня, — это забыть все, что я знал до нашего знакомства.

Когда кого-то сильно любишь, то ждешь такой же любви и от окружающих, которые как будто призваны разделить твою радость. Если же этого не случается, сначала чувствуешь удивление, а потом обиду и разочарование.

Не сумел я убедить своих близких и друзей увидеть то, что видел сам. Не сумел объяснить им необъяснимое. Шамс — мое Море Милосердия и Благодати. Он — мое Солнце Истины и Веры. Я называю его Царем Царей Духа. Он — мой источник жизни и высокий вечнозеленый величественный кипарис. Его присутствие все равно что четвертое чтение Кур’ана, путешествие, которое совершается в душе.

К сожалению, большинство людей оценивает происходящее по собственным представлениям и по мнению других. Для всех Шамс — странноватый дервиш. Они считают, что он дико ведет себя, богохульствует, что он совершенно непредсказуем и на него нельзя положиться. А для меня он воплощение Любви, которая движет вселенной. Иногда он уходит в тень и собирает части в целое, а иногда, наоборот, взрывает все, что только можно. Такая встреча, как наша, случается раз в жизни. В моей жизни она случилась впервые за тридцать семь лет.

С тех пор как Шамс вошел в мою жизнь, меня все время спрашивают: что, на мой взгляд, в нем особенного? Я не могу ответить на этот вопрос. Те, кто спрашивают, все равно не поймут, а кто понимает, тот не спрашивает.

Затруднительное положение, в которое я попал, напоминает мне предание о Лейле и Гаруне аль-Рашиде. Услыхав, что бедуинский поэт Кейс безнадежно влюбился в Лейлу и сошел из-за нее с ума, отчего был прозван Меджнуном, то есть безумцем, Гарун аль-Рашид с любопытством стал расспрашивать о женщине, из-за которой произошло такое несчастье.

«Наверное, Лейла какая-то особенная женщина, — подумал он. — Она превосходит всех остальных женщин. Возможно, она колдунья, прекраснее которой нет на свете».

Взволнованный, заинтригованный, он все делал, лишь бы собственными глазами посмотреть на Лейлу.

В конце концов Лейлу доставили во дворец. Когда она открыла лицо, Гарун аль-Рашид был разочарован. Не то чтобы Лейла была уродливой, хромой или старой. Но и поразительно красивой ее тоже назвать было нельзя. Обычная женщина, каких много.

Гарун аль-Рашид не скрыл разочарования.

«Это из-за тебя Меджнун сошел с ума? Но почему? Ты выглядишь такой обыкновенной. Что такого в тебе особенного?»

Лейла улыбнулась.

«Ты прав. Я — Лейла. Но ты не Меджнун, — ответила она. — Тебе надо посмотреть на меня глазами Меджнуна. Иначе ты никогда не разгадаешь тайну, которая зовется любовью».

Как мне объяснить эту тайну моим родным, друзьям и ученикам? Им не понять, что особенного в Шамсе Тебризи, если они не посмотрят на него моими глазами.

Да и как им постичь, что такое любовь, пока они сами не испытают ее?

Любовь нельзя объяснить. Ее можно лишь испытать.

Любовь нельзя объяснить, но она объясняет все.

Кимья

17 августа 1245 года, Конья

Боясь дышать, я жду, когда Руми позовет меня, однако у Руми нет на меня времени. Как бы я ни скучала по нашим урокам, какой бы заброшенной себя ни чувствовала, я не обижаюсь на него. Наверное, я слишком сильно люблю Руми, чтобы сердиться на него. Или я лучше, чем все остальные, его понимаю. Но в глубине души я тоже сбита с толку появлением необыкновенного человека по имени Шамс из Тебриза.

Руми постоянно следит за ним взглядом, как подсолнух поворачивается следом за солнцем. Их взаимная привязанность столь очевидна и сильна, что нельзя не почувствовать себя подавленной рядом с ними, понимая, что ничего подобного нет в твоей жизни. Не всем в нашем доме удается относиться к этому терпимо. Например, Аладдин. Много раз я видела, как он буквально мечет молнии в Шамса. Керре тоже непросто, однако она ничего не говорит, а я ничего не спрашиваю. Мы все сидим на пороховой бочке. Удивительно, но Шамс, из-за которого все это происходит, или не чувствует непроходящего напряжения в доме, или ему на него наплевать.

С одной стороны, мне обидно, что Шамс увел Руми от нас. С другой — мне самой хотелось бы узнать его получше. Некоторое время я довольно успешно боролась со своими чувствами, но сегодня, боюсь, мне с ними не справиться.

Под вечер я взяла Кур’ан, висевший на стене и предназначенный специально для меня.

В прошлом Руми и я всегда вместе читали стих за стихом, однако теперь никто не руководит мною, да и вообще вся наша жизнь пошла кувырком.

Я наобум открыла страницу и ткнула пальцем в первый попавшийся стих. Как ни странно, это была сура аль-Ниса, которая тревожила меня больше всех других в книге. В ней не было ничего хорошего для женщин, поэтому мне было трудно понять ее и тем более принять. Перечитывая ее, я подумала, что могла бы попросить о помощи. Пусть Руми отменяет уроки, но это не значит, что я не могу задавать ему вопросы. И тогда я отправилась в его комнату.

Как ни странно, вместо Руми я нашла там Шамса, который, перебирая четки, сидел у окна, и лучи угасающего вечернего солнца ласково касались его лица. Он был таким красивым, что я не могла отвести от него глаз.

— Прошу прощения, — торопливо проговорила я. — Мне нужен Руми. Я приду позже.

— Не надо убегать. Останься, — сказал Шамс. — По-моему, ты хотела о чем-то спросить. Может быть, я помогу тебе.

У меня не было причин отказываться.

— Ладно. В Кур’ане есть сура, которую я не в силах понять, — нерешительно произнесла я.

— Кур’ан как робкая невеста, — прошептал Шамс, словно разговаривая с самим собой. — Она открывает лицо только тогда, когда видит сочувствие и нежность в сердце глядящего. — Потом он расправил плечи. — О каком стихе ты ведешь речь?

— Об аль-Ниса. Там говорится о том, что мужчины во всем превосходят женщин. И они даже могут бить своих жен…

— Неужели? — переспросил Шамс с таким преувеличенным интересом, что я не поняла, говорит он серьезно или насмехается надо мной. Помолчав недолго, он ласково улыбнулся и наизусть процитировал суру:

— «Мужья стоят над женами за то, что Аллах дал одним преимущество перед другими, и за то, что они расходуют из своего имущества. И порядочные женщины — благоговейны, сохраняют тайное в том, что хранит Аллах. А тех, непокорности которых вы боитесь, увещевайте и покидайте их на ложах, и ударяйте их. И если они повинятся вам, то не ищите пути против них, — поистине, Аллах возвышен, велик!»[24]

Когда Шамс договорил, он закрыл глаза, а потом произнес то же самое, но другими словами:

— Мужчины превосходят женщин, поскольку Бог дает одним немного больше, чем другим, а еще потому, что они тратят свое (чтобы содержать их). Поэтому женщины, которые непорочны, послушны Богу и берегут тайное, как Бог берег это. Что касается женщин, которые, возможно, не непорочны, то твердо поговорите с ними, а потом оставьте их одних в постели (не лаская их), но идите к ним в постель, когда они того пожелают. Когда же они попросят прощения, не ищите оправдания для своих обвинений. Воистину, Бог высок и велик. — Он помолчал и спросил: — Тебе понятна разница?

— Понятна, — ответила я. — Второй текст почти совсем другой по смыслу. В первом как будто дан совет женатым мужчинам бить своих жен, тогда как во втором им попросту сказано, чтобы они ушли. Думаю, это большая разница. Почему же так получается?

— Почему так получается? Почему? — несколько раз повторил Шамс, словно радуясь моему вопросу. — Кимья, расскажи что-нибудь о себе. Ты когда-нибудь плавала в речке?

Я кивнула, и на меня нахлынули детские воспоминания. Ледяные реки, стекающие с гор Таурус, словно воочию предстали передо мной. Совсем немного осталось от той девчонки, которая вместе с сестрой и друзьями провела много счастливых дней на берегах и в воде горных потоков, и я отвернулась, чтобы не показывать своих слез Шамсу.

— Когда смотришь на реку с большого расстояния, Кимья, можно подумать, что это одна-единственная река на всем свете. А стоит нырнуть в нее, и становится ясно, что источников воды много. У реки может быть много течений, и все они находятся в гармонии, хотя и не соединяются друг с другом.

С этими словами Шамс подошел ко мне, взял меня двумя пальцами за подбородок и заставил посмотреть прямо в его черные, бездонные глаза, в которых отражалась душа дервиша. У меня стремительно забилось сердце и перехватило дыхание.

— Кур’ан — быстро бегущая река, — сказал он. — Тот, кто смотрит на нее издалека, видит лишь одну реку. А тот, кто плавает в ней, знает, что в ней четыре течения. Словно разные рыбы, одни из нас плавают ближе к поверхности, а другие предпочитают опускаться в глубину.

— Боюсь, я не понимаю, — проговорила я, хотя это было не совсем правдой.

— Те, которые плавают ближе к поверхности, довольствуются поверхностным знанием Кур’ана. Таких большинство. Они воспринимают суры буквально. Неудивительно, что, читая стихи аль-Ниса, они делают вывод, что мужчины выше женщин. Потому что именно это они хотят видеть.

— А как насчет других течений? — спросила я. Шамс вздохнул:

— Есть еще три течения. Второе глубже первого, но все же оно близко к поверхности. Чем шире знания, тем глубже понимание Кур’ана.

Вслушиваясь в его слова, я ощущала себя одновременно опустошенной и переполненной.

— А что дальше? — спросила я осторожно.

— Третье течение эзотерическое, batini, читающее. Если ты будешь читать аль-Ниса, открыв внутренний взор, ты увидишь, что эти стихи не о женщинах и мужчинах, а о женственности и мужестве. Все мы, включая меня и тебя, в разной степени женственны и мужественны. Только научившись соединять эти свойства, мы становимся гармоничными личностями в этом Единстве.

— Ты хочешь сказать, что во мне есть мужские черты?

— Ну конечно же. А у меня есть женские черты. Я не удержалась и фыркнула:

— А у Руми? У него тоже?

На губах Шамса промелькнула мимолетная улыбка.

— У каждого мужчины есть женские черты.

— Даже у самого мужественного?

— В первую очередь у него, дорогая, — проговорил Шамс почти шепотом и подмигнул мне, словно делясь большим секретом.

На этот раз я удержалась и не хихикнула, хотя и чувствовала себя маленькой девочкой. Это было оттого, что Шамс оказался совсем близко. Странный человек с чарующим голосом, гибкими и мускулистыми руками, с острым, как кинжал, взглядом.

Шамс положил руку мне на плечо и приблизил свое лицо к моему, так что я чувствовала его теплое дыхание. В его взгляде я заметила мечтательность. Своим прикосновением он очаровал меня, и я покорно позволила ему гладить мои щеки. Его пальцы скользили по моему лицу и коснулись нижней губы. Я была сбита с толку, у меня кружилась голова, и я закрыла глаза, ощущая важность того чувства, которое поднималось внутри меня. Однако, едва коснувшись моих губ, Шамс убрал руку.

— Теперь, дорогая Кимья, тебе надо уйти, — печально прошептал Шамс.

И я ушла, чувствуя, что у меня пылают щеки.

Лишь вернувшись в свою комнату и улегшись на матрас, я стала думать о том, каково это — ощутить поцелуй Шамса, и только потом, все еще разглядывая потолок, вспомнила, что не спросила его о четвертом течении — самом глубоком чтении Кур’ана. Что бы это могло быть? И что надо сделать, чтобы достичь такой глубины?

И что случается с теми, кому это удается?

Султан Валад

4 сентября 1245 года, Конья

Будучи старшим братом Аладдина, я всегда беспокоился за него, однако никогда не тревожился так сильно, как теперь. Даже малышом он был не по возрасту вспыльчив, а потом и вовсе стал легко раздражаться и даже приходить в ярость. Готовый поспорить из-за пустяка, буквально из ничего, в последнее время он до того всем недоволен, что при его появлении даже дети на улице разбегаются в страхе. Ему всего семнадцать лет, а у него морщины вокруг глаз оттого, что он все время хмурится и щурится. Сегодня утром я обратил внимание, что у него возле рта, который он постоянно сжимает, появилась новая морщинка.

Я писал на пергаменте, когда услышал за спиной слабый шорох и, обернувшись, увидел мрачного Аладдина. Один Бог знает, как долго он простоял, наблюдая за мной неподвижным взглядом. Аладдин спросил, чем я занимаюсь.

— Переписываю старую лекцию нашего отца, — ответил я. — Хорошо бы иметь лишнюю копию их всех.

— Какой в этом смысл? — громко выдохнул Аладдин. — Отец перестал читать лекции и проповедовать. Если ты не заметил, то он больше не бывает в медресе. Разве тебе не ясно, что он забыл обо всех своих обязанностях?

— Это временно, — возразил я. — Скоро он опять начнет заниматься с учениками.

— Не обманывай себя. Не видишь разве, что у нашего отца ни на что и ни на кого нет времени, кроме как на Шамса из Тебриза? Интересно, правда? Он — странствующий дервиш, а, похоже, навсегда поселился в нашем доме.

Аладдин фыркнул, помолчал, выжидая, не соглашусь ли я с ним. Но я не ответил, и он принялся мерить шагами комнату. Даже не глядя на него, я видел злой блеск в его глазах.

— Люди сплетничают, — угрюмо продолжал он, — и все задаются одним вопросом: как могло случиться, что уважаемый ученый стал игрушкой в руках еретика? Репутация нашего отца тает, как снег под солнечными лучами. Если он не возьмется за ум, то ему больше не найти учеников в нашем городе. Никто не захочет у него учиться. И не мне винить людей за это.

Я отложил пергамент и посмотрел на брата. Он был еще совсем мальчишкой, хотя его жесты и слова уже выдавали в нем будущего мужчину. За последний год он очень переменился, и я подумал, уж не влюбился ли он в кого-нибудь.

Впрочем, это было всего лишь мое предположение.

— Брат, я понимаю, тебе не нравится Шамс, но он наш гость, и нам надо уважать его. Не слушай, что говорят люди. Не стоит делать из мухи слона.

Аладдин мгновенно вспыхнул.

— Из мухи? — фыркнул он. — Ты так называешь свалившуюся на нас беду? Как ты можешь быть настолько слеп?

Я взял пергамент и нежно провел по нему ладонью. Мне всегда доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие переписывать отцовские слова и думать о том, что таким образом я продлеваю им жизнь. Даже через сто лет люди будут читать наставления моего отца и вдохновляться ими. И я гордился своей миссией, какой бы ничтожно малой она ни казалась кому-нибудь.

Аладдин стоял рядом и мрачно смотрел на пергамент. На мгновение в его глазах мне почудилась тоска, и я увидел в нем мальчишку, жаждущего отцовской любви. У меня сжалось сердце, так как я понял, что на самом деле ненавидит он не Шамса. Он злился на отца.

Аладдин злился на отца за то, что тот недостаточно его любил. Каким бы уважаемым и знаменитым ни был отец, он оказался совершенно беспомощным перед смертью, которая оставила нас без матери в очень юном возрасте.

— Говорят, Шамс наложил чары на нашего отца, — произнес Аладдин. — Говорят, его прислали убийцы, ассасины.

— Ассасины? — удивился я. — Ерунда.

Ассасинам приписывали множество таинственных убийств, которые они совершали с использованием всевозможных ядов. Преследуя влиятельных людей, они убивали своих жертв на публике, чтобы сеять страх и ужас в людских сердцах. Они дошли до того, что оставили отравленный пирог в шатре Саладина[25] и приложили записку: «Ты в наших руках». И Саладин, великий мусульманский полководец, который храбро сражался с крестоносцами и захватил Иерусалим, не посмел сразиться с ассасинами и предпочел заключить с ними мирный договор. Как могли люди подумать, что Шамс связан с этим ужасным обществом?

Я положил ладонь на плечо Аладдину и заставил его повернуться, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Неужели тебе не известно, что в наши времена оно стало совсем другим. Одно название осталось.

Аладдин долго не раздумывал.

— Правильно, но говорят, у них было три военачальника, верных идеям Хасана Саббаха. Они покинули крепость Аламут, чтобы сеять ужас там, где появляются. Люди думают, что теперь их вождем стал Шамс.

Я начал терять терпение.

— Бог мой! Зачем, скажи на милость, ассасинам убивать нашего отца?

— Затем, что они ненавидят всех влиятельных людей и им нравится сеять хаос, вот зачем. Аладдин был до того возбужден своей теорией заговора, что у него пылали щеки. И я понял, что мне надо быть с ним осторожнее.

— Послушай, люди всякое болтают. Тебе не следует серьезно относиться ко всему, что ты слышишь. Выбрось из головы дурные мысли. Они отравляют тебе жизнь.

Аладдин недовольно заворчал, но я тем не менее продолжал говорить:

— Ты можешь не любить Шамса. Ты не обязан. Но ради отца относись к нему с уважением.

Во взгляде Аладдина я прочитал горечь и презрение. Мне стало ясно, что мой младший брат не только злится на отца и Шамса. Он еще и разочаровался во мне. Он счел мое отношение к Шамсу признаком слабости. По-видимому, ему показалось, что я стал бесхребетным и подобострастным ради отцовского расположения. Это было всего лишь предположение, однако оно глубоко задело меня.

Все же я не мог сердиться на него. Как-никак, Аладдин был моим младшим братишкой. Для меня он навсегда останется мальчиком, который гонялся за бездомными кошками, который любил топать по лужам и целый день мог жевать хлеб с йогуртом. Не мог я не видеть в нем ребенка.

Он опустил голову, словно был в чем-то виноват, закусил нижнюю губу и молчал. Лучше бы он заплакал.

— Помнишь, как ты подрался с соседскими ребятами и с плачем прибежал домой? — спросил я. — У тебя был разбит нос. Помнишь, что сказала мама?

Аладдин прищурился, словно вспоминая, но молчал.

— Она сказала, что, рассердившись на кого-нибудь, следует мысленно заменить лицо обидчика лицом любимого человека. Ты пытался заменить лицо Шамса маминым лицом? Возможно, ты найдешь в нем что-нибудь хорошее.

На губах Аладдина мелькнула улыбка, и меня поразило, как вдруг смягчилось его лицо.

— Наверно, ты прав, — произнес он, и в его голосе больше не было злости.

Я растаял. Не зная, что сказать, я обнял брата. Он ответил мне тем же. Я подумал, что теперь он изменит свое отношение к Шамсу и в нашем доме вновь воцарится гармония.

Однако я сильно ошибался.

Керра

22 октября 1245 года, Конья

Было это накануне. Руми и Шамс о чем-то говорили за закрытой дверью. Я постучала и вошла, не ожидая приглашения. В руках у меня был поднос с тарелкой халвы. Обычно Шамс молчит, когда я нахожусь поблизости, словно мое присутствие запечатывает ему рот. И он никогда не говорит ни слова о моей стряпне. Впрочем, ест он совсем немного. Иногда у меня складывается впечатление, что ему все равно, что есть, — роскошный обед или черствый хлеб.

Однако на сей раз, едва он положил кусочек халвы в рот, у него просияли глаза.

— Керра, это бесподобно. Как ты ее готовишь? — спросил он.

Не знаю, что на меня нашло. Вместо того чтобы поблагодарить за комплимент, я сама не поверила своим ушам, когда сказала:

— Зачем спрашивать? Даже если я скажу тебе, как готовить халву, ты все равно не станешь ее готовить.

Шамс заглянул в мои глаза и едва заметно кивнул, как будто соглашаясь со мной. Я подождала, не ответит ли он на мой выпад, но он молча стоял там, где стоял.

Вскоре я вышла из комнаты и отправилась в кухню, раздумывая о случившемся. Возможно, я больше не вспомнила бы об этом, если бы не сегодняшнее утро.

Я сбивала масло в кухне, когда услышала во дворе странные голоса. Выбежав из дома, я увидела нечто немыслимое. Повсюду лежали книги, а несколько из них плавали в фонтане. От чернил вода в нем стала синей.

Тут же стоял Руми, наблюдавший за происходившим. В это время Шамс вытащил какую-то книгу из стопки — это было «Собрание стихотворений аль-Мутанабби»[26], — угрюмо просмотрел ее и бросил в воду. Она не успела еще промокнуть, как он потянулся за другой. На сей раз это была «Книга тайн» Аттара.

Я едва не задохнулась от ужаса. Одну за другой Шамс уничтожал любимые книги Руми.

Следующим стало сочинение отца Руми «Священные науки». Зная, как Руми обожал своего отца и много размышлял над этим манускриптом, я поглядела на него, ожидая каких-то действий.

Но Руми стоял неподвижно, только лицо у него побелело как воск, да руки дрожали. Мне никогда не понять, почему он молчал. Человек, который устроил мне скандал за то, что я вытерла пыль с его книг, теперь молча смотрел, как уничтожают эти самые книги, и не произносил ни звука. Это было нечестно. Если Руми не желал вмешиваться, это должна была сделать я.

— Что ты делаешь? — спросила я Шамса. — У этих книг нет копий. Они бесценны. Зачем ты бросаешь их в воду? Ты сошел с ума?

Не отвечая мне, Шамс посмотрел на Руми:

— Ты тоже так думаешь?

Руми едва заметно улыбнулся, но ничего не ответил.

— Почему ты молчишь? — крикнула я мужу. Тогда Руми подошел ко мне и крепко сжал мою руку.

— Пожалуйста, успокойся, Керра. Я доверяю Шамсу.

Шамс искоса посмотрел на меня, потом завернул рукава и стал вытаскивать книги из воды. К моему изумлению, все они были сухие.

— Это волшебство? Как ты это делаешь? — спросила я.

— Почему ты спрашиваешь? — ответил вопросом на вопрос Шамс. — Даже если бы я тебе сказал, ты бы все равно не стала это делать.

Дрожа от ярости, подавляя рыдания, я убежала в кухню, которая в те дни стала моим убежищем. И там, горько рыдая, я долго сидела среди горшков и сковородок, душистых трав и специй.

Руми

Декабрь 1245 года, Конья

Бесшумно покинув на рассвете дом, мы с Шамсом, как и было запланировано, отправились подальше от города и людей, чтобы вместе помолиться на природе. Некоторое время мы ехали на лошадях по полям и долинам, перебирались через потоки с ледяной водой и наслаждались прикосновениями ветра к нашим лицам. Нас приветствовали лишь пугала на пшеничных полях да стираное белье перед домами, болтающееся на ветру.

На обратном пути Шамс придержал коня и показал на высокий дуб, стоявший недалеко от города. Мы уселись под ним и долго глядели на небо в красных всполохах. Шамс расстелил на земле плащ, и мы стали молиться, слушая крики муэдзинов, доносившиеся до нас с городских минаретов.

— Когда я в первый раз подъезжал к Конье, то тоже долго сидел под деревом, — сказал Шамс. Он улыбнулся своим воспоминаниям, но вскоре его лицо сделалось печальным. — Меня подвез крестьянин. Он не скрывал своего восхищения тобой. Сказал, что твои проповеди лечат грусть.

— Ты настоящий кудесник слов, — отозвался я. — Но теперь все это кажется мне очень далеким. Мне больше не хочется проповедовать. Похоже, я устал от этого.

— Это ты кудесник слов, — твердо произнес Шамс. — Однако теперь у тебя вместо проповедей в голове песни в сердце.

Я не совсем понял, что он хотел сказать, но переспрашивать не стал. Сумерки рассеялись окончательно, и небо стало оранжевым. Вдалеке просыпался город, вороны кричали в огородах, скрипели двери, ревели ослы, и хозяйки уже разжигали очаги.

— Повсюду люди бьются, пытаясь развивать способности, данные им от Бога, однако без чьей-либо помощи им трудно это делать, — качая головой, прошептал Шамс. — Твои слова помогали им. А я, со своей стороны, все сделаю, что в моих силах, чтобы помочь тебе. Я твой слуга.

— Не говори так, — возразил я. — Ты мой друг. Не обращая на мои слова внимания, Шамс продолжал:

— Твоей единственной заботой была скорлупа, в которой ты жил. В качестве знаменитого проповедника ты был окружен льстецами и обожателями. Но насколько ты знаешь простых людей? Пьяниц, попрошаек, воров, шлюх, игроков, то есть самых несчастных, выброшенных из нормальной жизни? Это очень трудный вопрос, и немногие могут на него ответить.

Он говорил, а я видел нежность и заботу на его лице и еще что-то, похожее на материнское сострадание.

— Ты прав, — согласился я. — У меня всегда была благополучная жизнь. Я понятия не имею, как живут простые люди.

Шамс взял горсть земли и, перетирая ее между пальцами, тихо добавил:

— Если мы сможем объять вселенную со всем ее разнообразием, с ее противоречиями, то мы растворимся в Нем.

Подняв сухую палку, Шамс очертил большой круг вокруг дуба. Потом он поднял руки к небу, словно желая подняться на него, и произнес девяносто девять имен Бога. В то же время он кружился внутри круга, сначала медленно и как будто осторожно, а потом все быстрее и быстрее. Вскоре он кружился уже очень быстро. Я смотрел на этот ни на что не похожий танец, чувствуя исходящую от Шамса энергию, которая окутывала мою душу и тело.

Наконец Шамс остановился. У него вздымалась грудь, он тяжело дышал, его лицо побледнело, а голос неожиданно стал глубоким:

— Вселенная едина. Все и всё связаны между собой невидимой сетью жизни. Понимаем мы это или нет, но мы постоянно и молча разговариваем друг с другом. Не делай зла. Учись состраданию. Не сплетничай за спиной — даже если это всего лишь невинное замечание! Слетевшие с твоих губ слова никуда не исчезают, они скапливаются в бесконечном пространстве и когда-нибудь вернутся обратно. Боль одного человека поразит нас всех. Радость одного человека развеселит нас всех. — Переведя дух, Шамс прибавил: — Так нам говорит одно из правил.

Потом он пытливо взглянул на меня, и в глубине его глаз я заметил печаль, которой никогда не видел прежде.

— Когда-нибудь тебя назовут Голосом Любви, — произнес он. — И на Востоке, и на Западе люди, которые никогда не видели твоего лица, будут вдохновляться твоим голосом.

— Как это может быть? — недоверчиво спросил я.

— Благодаря твоим словам, — ответил Шамс. — Но я говорю не о твоих уроках с учениками и не о твоих проповедях. Я говорю о поэзии.

— О поэзии? Но я не пишу стихов. Я — ученый.

Шамс едва заметно улыбнулся:

— Друг мой, ты будешь одним из самых великих поэтов, которого еще узнает мир.

Я собрался было возразить, но Шамс остановил меня взглядом. Да мне и не хотелось спорить.

— Пусть так, — сказал я. — Но что бы ни предстояло мне сделать, мы сделаем это вместе. Мы пройдем по этой дороге рука об руку.

Рассеянно кивнув, Шамс погрузился в мрачное молчание, глядя на блекнущий горизонт. Когда мой друг в конце концов заговорил, то произнес те мрачные слова, которые навсегда застряли у меня в памяти и постоянно терзают мне душу:

— Как бы я ни хотел быть рядом с тобой, но, боюсь, тебе придется идти одному.

— Ты о чем? Собираешься странствовать? Поморщившись, Шамс отвел взгляд от горизонта:

— Не получится.

Неожиданно налетел ветер, и сразу похолодало, словно природа напоминала, что наступает вечер. С чистого голубого неба полил дождь. Он был теплым, и прозрачные капли касались лица, словно легкие бабочки. В первый раз я подумал о том, что Шамс может продолжить свое странствие, и эта мысль болью отозвалась у меня в груди.

Султан Валад

Декабрь 1245 года, Конья

Возможно, кому-то и доставляет удовольствие сплетничать, но только не мне. Почему люди насмешничают, обсуждая то, о чем, в сущности, понятия не имеют? Они даже не представляют, насколько глубока связь между отцом и Шамсом. Очевидно, им не приходилось читать Кур’ан. Потому что если бы они его читали, то знали бы похожие примеры духовной близости. Например, история Мусы и Кхидра.

Об этом рассказывает ясная и простая сура Пещера. Муса был великим человеком, которому предстояло стать пророком. Также он был военачальником и законодателем. Однако в некий период своей жизни он стал очень нуждаться в духовном товарище, чтобы открыть свой третий глаз. И этим товарищем стал не кто иной, как Кхидр, Утешитель Несчастных и Отверженных.

Кхидр сказал Мусе:

— Всю жизнь я странствую по свету. Господь предназначил мне ходить повсюду и делать то, что я должен делать. Ты говоришь, что хочешь пойти со мной, но если ты пойдешь со мной, то не должен ни о чем меня спрашивать. Вытерпишь ли ты это? Сможешь ли полностью довериться мне?

— Смогу, — ответил Муса. — Позволь мне пойти с тобой. Обещаю, что не задам тебе ни одного вопроса.

Итак, они отправились в путь, по дороге останавливаясь в разных городах. Муса ни о чем не спрашивал, однако он не мог сдержаться, когда Кхидр бессмысленно убил совсем юного мальчика и потопил лодку.

— Зачем ты совершил этот ужасный поступок? — в ужасе спросил Муса.

— А ты помнишь о своем обещании? — ответил ему вопросом на вопрос Кхидр. — Разве не предупреждал я тебя, чтобы ты не задавал мне вопросов?

Не один раз Муса просил прощения, обещая больше ни о чем не спрашивать, и всякий раз нарушал свое обещание. В конце концов Кхидр рассказал Мусе, какие причины стоят за всеми его поступками. Не сразу, но все же Муса понял: то, что поначалу кажется злом, оборачивается благодеянием, а то, что люди принимают за благо, может со временем обернуться злом. Недолгое общение с Кхидром стало самым полезным опытом за всю его жизнь.

Как в этой притче, так и в жизни бывает дружба, непонятная недальновидным окружающим, но помогающая людям обрести мудрость и проницательность. Вот так я воспринимаю присутствие Шамса в жизни отца.

Однако я знаю, что другие люди смотрят на это иначе, и мне горько от этого. К сожалению, Шамс ничего не делает, чтобы понравиться людям. Сидя у ворот медресе, он самым бесцеремонным образом останавливает и допрашивает людей, которые приходят туда, желая поговорить с отцом.

— Зачем тебе видеть великого Мавлану? — задает он вопрос. — Что ты принес ему в дар?

Не зная, как правильно ответить, люди путаются, мямлят что-то несуразное и даже просят прощения. И Шамс прогоняет их.

Некоторые возвращаются через несколько дней с подарками, несут сушеные фрукты, серебряные монеты, шелковые ковры, молочных ягнят. Но, глядя на все это добро, Шамс сердится еще сильнее. Его черные глаза горят, лицо багровеет, и он опять прогоняет посетителей.

Однажды один из пришедших до того расстроился, что крикнул Шамсу:

— По какому праву ты сторожишь дверь Мавланы? По какому праву ты у всех спрашиваешь, что они принесли ему? А что ты сам принес ему?

— Я принес себя, — ответил Шамс достаточно громко, чтобы все услышали. — Я пожертвовал ему свою голову.

Мужчина поплелся прочь, что-то бормоча себе под нос и выглядя скорее смущенным, нежели разгневанным.

В тот же день я спросил у Шамса, не огорчает ли его то, что никто не понимает его. Я дал ему знать, как много врагов он успел нажить в нашем городе.

Шамс посмотрел на меня пустым взглядом, как будто смысл моих слов остался для него недоступен.

— У меня нет врагов. — Он пожал плечами. — Те, кто любят Бога, могут иметь критиков, даже соперников, но никак не врагов.

— Но ты ссоришься с людьми, — стоял я на своем.

Шамс рассердился.

— Я не ссорюсь с людьми, — сказал он. — Я ссорюсь с их эго. А это совсем другое дело.

И он тихо добавил:

— Одно из сорока правил гласит: «Наш мир подобен горе, которая эхом отражает твой голос. Что бы ты ни сказал хорошего или плохого, все так или иначе возвращается к тебе. Поэтому если у некоего человека злые мысли по отношению к тебе и ты тоже будешь говорить о нем плохо, то сделаешь еще хуже. Ты замкнешься в порочном круге злой энергии. Вместо этого в течение сорока дней и ночей говори и думай об этом человеке только хорошее. По окончании сорока дней все изменится, потому что ты сам изменишься внутри».

— Но люди говорят много плохого о тебе. Они даже говорят, что, когда двое мужчин так любят друг друга, между ними порочная связь, — проговорил я под конец едва слышно.

Шамс положил руку мне на плечо и улыбнулся своей обычной умиротворяющей улыбкой. А потом рассказал мне историю.

— Два человека ехали из одного города в другой и оказались на берегу реки, которая высоко поднялась из-за дождей. Едва они собрались пересечь поток, как заметили молодую прекрасную женщину, которая была совсем одна, и некому было ей помочь. Один немедленно подошел к ней. Он поднял ее и перенес на другой берег. Опустив ее на землю, он попрощался с ней, и они отправились дальше.

Остаток пути его приятель был необычайно молчалив и не отвечал на вопросы. Прошло несколько часов. Наконец не в силах больше молчать, он сказал: «Зачем ты коснулся этой женщины? Она могла совратить тебя! Мужчины и женщины не должны соприкасаться!»

Тогда первый мужчина так ответил второму: «Мой друг, я перенес женщину через реку и оставил ее на берегу. Это ты несешь ее до сих пор!»

— Некоторые люди похожи на этого второго путника, — сказал Шамс. — Они несут на своих плечах собственные страхи и предубеждения и погибают под их тяжестью. Если ты услышишь, что кто-то неправильно понимает крепкую связь между твоим отцом и мной, скажи, что это не его ума дело!

Элла

15 июня 2008 года, Нортгемптон

Безмерно дорогая Элла!

Ты спросила, как я стал суфием. Так вот, это произошло не в один день.

Родился я в семье Крэга Ричардсона в Кинлохберви, прибрежной шотландской деревушке. Думая о прошлом, я вспоминаю рыбацкие лодки, тяжелые сети с рыбой и морские водоросли на берегу, похожие на зеленых змей; птиц, суетящихся в поисках червей, и повсюду острый, соленый запах моря. Этот запах вместе с запахом гор и озер, а также скучное однообразие жизни в послевоенной Европе — вот фон, на котором прошло мое детство.

Пока мир, спотыкаясь, входил в шестидесятые годы и становился ареной студенческих демонстраций и революций, я был от всего этого отрезан в своем мирном зеленом убежище. Отец держал магазинчик букинистических книг, а мама выращивала овец с высококачественной шерстью. Еще ребенком я ощутил это одиночество пастушки и погруженность в себя торговца книгами. Очень часто я забирался на старое дерево и смотрел вокруг в твердом убеждении, что проведу так всю жизнь. Время от времени у меня сжималось сердце от страсти к путешествиям, но я любил Кинлохберви и был счастлив предсказуемостью моего будущего. Откуда мне было знать, что у Бога на меня совсем другие планы?

Вскоре после того как мне исполнилось двадцать лет, я открыл две вещи, которые все круто изменили. Первой вещью стал профессиональный фотоаппарат. Я записался в класс фотографии, даже не думая о том, что хобби может стать делом жизни. Второй была любовь — я влюбился в голландку, путешествовавшую с друзьями по Европе. Ее звали Маргот.

Будучи на восемь лет старше меня, моя прекрасная своенравная Маргот считала себя представительницей богемы, радикалкой, идеалисткой, бисексуалкой, индивидуалисткой и анархисткой, защитницей гражданских прав и свобод, проповедницей контркультуры, экофеминисткой. Если бы меня спросили, я бы не смог объяснить смысл многих из этих ярлыков. Однако я довольно быстро заметил, что она была похожа на маятник. То бесконечно счастливая, Маргот могла через пару минут впасть в отчаяние. Яростно обрушиваясь на то, что ей казалось «ханжеством буржуазного образа жизни», она воевала против общества, но вместе с тем интересовалась любой мелочью жизни.

До сих пор для меня остается загадкой, почему я не сбежал от нее. Но не сбежал. Вместо этого позволил вовлечь себя в сумасшедший водоворот ее существования — до того я был влюблен.

В Маргот было невозможное сочетание революционных идей, храбрости и хрупкости стеклянного цветка. Я обещал себе быть с ней и защищать ее не только от окружающего мира, но и от нее самой. Любила ли она меня так же сильно? Не думаю. Однако все же по-своему любила.

Таким образом я в двадцать лет оказался в Амстердаме. Мы поженились. Все свое время Маргот отдавала беженцам. Работая в благотворительной организации, она помогала больным и покалеченным людям из самых неблагополучных уголков мира, которые пытались обрести дом в Голландии. Она стала их ангелом-спасителем. В семьях из Индонезии, Сомали, Аргентины и Палестины в ее честь называли новорожденных дочерей.

Что касается меня, то я не интересовался великими идеями, потому что был слишком занят карьерой. Закончив бизнес-школу, начал работать в одной международной фирме. То, что Марго не интересовали ни мой статус, ни моя зарплата, еще сильнее заставляло меня мечтать об успехе. Я брался за самые сложные и ответственные задания.

Я тщательно спланировал нашу жизнь. Через два года, полагал я, у нас будет двое детей.

Две маленькие девочки завершали мою картину идеальной семьи. Я был уверен в будущем.

В конце концов, мы жили едва ли не в самом безопасном месте на Земле, а не в одной из тех неспокойных стран, откуда люди постоянно бежали и наводняли Европу, словно кто-то забыл перекрыть испорченный водопроводный кран. Мы были молодыми, здоровыми и влюбленными. Трудно поверить, что мне уже пятьдесят четыре года и Маргот давно нет на свете.

Она никогда ничем не болела. Убежденная вегетарианка, Маргот ела только здоровую пищу, занималась спортом и не имела никаких вредных привычек. Маргот до того заботилась о себе, что, несмотря на разницу в возрасте не в ее пользу, я всегда выглядел старше, чем она.

И вот она умерла. Неожиданно и нелепо. Однажды вечером по пути домой у нее сломалась машина. И Маргот, которая никогда не нарушала никаких правил, сделала нечто, на нее совершенно непохожее. Вместо того чтобы включить огни и ждать помощи, она вышла из машины, решив прогуляться до ближайшей деревни. На ней были темно-серый плащ и черные брюки. И ее сбил трейлер из Югославии. Водитель не заметил ее.

Потеряв любимую женщину, я сильно изменился. Уже не будучи мальчиком, но еще и не став мужчиной, я превратился словно в загнанное животное. Этот период моей жизни называется знакомством с буквой «С» в слове «суфий».

Надеюсь, я не наскучил тебе своим длинным рассказом.

С любовью,

Роза пустыни, шлюха

Январь 1246 года, Конья

Боясь показать нос на улицу после скандала в мечети, я оставалась дома, тем более что и хозяйка запретила мне куда-либо выходить. Теперь я всегда под замком. Но меня это не огорчает. В последнее время у меня как будто притупились все чувства.

С каждым днем лицо, которое я вижу по утрам в зеркале, становится все бледнее. Я не причесываюсь и не щиплю щеки, чтобы они стали румянее. Другие девушки постоянно сокрушаются из-за того, как я подурнела, и говорят, что это отпугивает клиентов. Наверное, они правы. Поэтому я очень удивилась, когда мне вдруг сказали, что какой-то мужчина хочет именно меня.

И как же я испугалась, когда увидела Бей-барса!

Едва мы остались одни в комнате, я спросила его:

— Что столь благочестивый стражник делает в таком месте?

— Мой приход сюда не более странный, чем появление шлюхи в мечети, — ответил он, явно желая унизить или оскорбить меня.

— Уверена, ты бы убил меня тогда, если бы не Шамс Тебризи.

— Не упоминай имени этого мерзкого человека. Он еретик!

— Ничего подобного! — Не знаю, что на меня нашло, но я не могла смолчать. — С тех пор Шамс не один раз приходил ко мне.

— Ха! Дервиш приходит в бордель!

— Ничего нехорошего не было! Он не за этим приходил!

Я никому не говорила об этом и понятия не имела, зачем сказала о Шамсе его врагу, однако Шамс действительно появлялся у меня каждую неделю в последние несколько месяцев. Как он умудрялся незаметно проскальзывать внутрь, да еще невидимым для хозяйки, было выше моего понимания. Не исключено, что кто-нибудь заподозрит в этом черную магию. Но я точно знаю, что дело не в ней. Он хороший человек, Шамс из Тебриза. И глубоко верующий. А еще у него есть особые таланты. Совсем другие, нежели у моей мамы. Шамс — единственный человек, который относится ко мне с искренним сочувствием. Он научил меня ни при каких обстоятельствах не впадать в отчаяние. Стоит мне заговорить о том, что такой женщине, как я, не отмолить свое прошлое, он напоминает мне об одном из своих правил: «Прошлое — это толкование его. Будущее — иллюзия. Мир движется сквозь время от прошлого к будущему не по прямой. Время движется сквозь нас и внутри нас бесконечными спиралями.

Вечность означает не бесконечность времени, а безвременье.

Если хочешь понять вечность, выкинь из головы прошлое и будущее и останься в пределах настоящего».

«Пойми, — постоянно говорит Шамс, — нет и не будет ничего, кроме настоящего мгновения. Когда ты это поймешь, то перестанешь бояться. И сможешь навсегда уйти из лупанара.»

Бейбарс внимательно разглядывал мое лицо. Сначала, когда только он посмотрел на меня, то сразу же отвел взгляд в сторону. Мне показалось, что в комнате еще кто-то есть, кого мне не дано видеть. Я испугалась.

Поняв, что лучше не упоминать о Шамсе, я подала Бейбарсу пива, которое он торопливо выпил.

— Ну, чем ты так выделяешься из подруг? — спросил Бейбарс, осушив вторую кружку с пивом. — У тебя какие-то особые таланты? Ты танцуешь танец живота?

Я сказала ему, что у меня нет никаких талантов, а если они и были когда-то, то давно испарились, после того как я заболела неизвестной болезнью. Хозяйка убила бы меня за такую откровенность с клиентом, но мне было все равно. Втайне я надеялась, что Бейбарс проведет ночь с какой-нибудь другой девушкой.

Однако мне пришлось разочароваться, так как Бейбарс пожал плечами и сказал, что ему наплевать. Потом он полез в кошель, выложил нечто красновато-коричневое на ладонь, сунул это в рот и стал медленно жевать.

— Хочешь? — спросил он.

Я покачала головой. Уж я-то знала, что это такое.

— Не представляешь, от чего отказываешься.

Он ухмыльнулся, повалился на кровать и впал в оцепенение.

Выпив пива и нажевавшись конопли, Бейбарс стал хвастаться теми ужасами, которых навидался на полях сражений. Несмотря на то что Чингисхан давно умер, несмотря на то что его тело давно сгнило, его дух все еще витал в армиях монголов. Так сказал Бейбарс. Подстрекаемые духом Чингисхана, монгольские армии нападали на караваны, грабили деревни, убивали женщин и мужчин без разбора.

— Тишина после страшной беды — самый сладостный звук, какой только можно услышать на земле, — произнес он невнятно.

— Печально слышать, — прошептала я.

Вдруг он умолк, словно у него больше не было слов. Не о чем было говорить. Схватив мою руку, он повалил меня на кровать и сдернул платье. Глаза у него налились кровью, он хрипел, и от него отвратительно пахло коноплей, потом и похотью. Грубо и больно он с одного маха вошел в меня. Когда же я попыталась отодвинуться, чтобы немного смягчить боль, Бейбарс с силой прижал меня, так что я не могла пошевелиться.

Долго продолжал он неистовствовать, но удовлетворения явно не получал, и я испугалась, что это никогда не кончится. Однако прошло немного времени, и он вдруг затих. Все еще не слезая с меня, он с ненавистью поглядел на мое лицо, как будто тело, которое несколько минут назад приняло его, вызывало у него отвращение.

— Прикройся, — приказал он, скатываясь на кровать.

Я надела платье, искоса наблюдая за тем, как он положил себе в рот еще немного конопли.

— С сегодняшнего дня будешь только моей, — произнес он, энергично работая челюстями.

Такие предложения не были чем-то необычным в нашем доме терпимости. Естественно, я знала, как надо себя вести в таких ситуациях. Мне следовало изобразить радость оттого, что я буду обслуживать единственного мужчину, которому за это надлежало щедро потратиться, чтобы порадовать хозяйку. Однако почему-то мне не захотелось врать.

— Не получится, — отозвалась я. — Скоро меня тут не будет.

Бейбарс расхохотался, словно не слышал ничего смешнее в своей жизни.

— Ты не сможешь, — уверенно произнес он.

Я знала, что не следует ему возражать, но не могла ничего с собой поделать.

— Ты и я не такие уж разные. Оба совершали в прошлом поступки, в которых искренне раскаиваемся. Однако ты стал стражником благодаря положению твоего дяди, а у меня нет такого дяди, как ты понимаешь.

У Бейбарса окаменело лицо, и в холодном отстраненном взгляде заполыхала ярость. Рванувшись ко мне, он схватил меня за волосы.

— Разве я не был добр к тебе? — взревел он. — Что ты себе позволяешь?

Я открыла было рот, чтобы ответить, но не произнесла ни звука из-за неожиданной острой боли: Бейбарс ударил меня по лицу так, что я отлетела к стене.

Со мной такое случилось не в первый раз. Мужчины били меня и прежде, но никогда еще мне не было так плохо.

Когда я упала на пол, Бейбарс принялся топтать меня ногами и изрыгать проклятия. Именно тогда я испытала нечто необъяснимое. Я корчилась от боли, мое тело умирало от каждого удара, а душа — по крайней мере, мне казалось, что это душа, — отделялась от умирающего тела, превращаясь в нечто легкое и свободное.

Я как будто парила в небе. Словно попав в мирное пространство, где не надо было ничему сопротивляться и никуда стремиться, я парила над всеми. Потом полетела над недавно убранными пшеничными полями, где ветер трепал косынки крестьянских девушек и где по вечерам то тут, то там появлялись светлячки, похожие на волшебные огоньки. Я чувствовала, что падаю — падаю вверх, в бескрайнее небо.

Умирала ли я? Если это была смерть, то она совсем меня не пугала. От моих бед почти ничего не осталось. Я уходила туда, где царили свет и чистота, где ничто не толкало меня в грязь.

И тут я вдруг поняла, что пережила свой страх, и очень удивилась этому. Неужели я не уходила из дома непотребства только потому, что боялась унижений, побоев или чего-нибудь похуже? Если я не испугалась смерти, решила я в душе, то ничто больше не удержит меня в этой крысиной норе.

Шамс Тебризи был прав: грязь не снаружи, а внутри. Закрыв глаза, я постаралась представить другую себя, раскаявшуюся и помолодевшую, которая шла прочь из борделя в новую жизнь. Сияя юностью и уверенностью в себе, я словно была защищена от всякого зла, испытав настоящую любовь. Видение показалось мне до того реальным, тем более привлекательным, несмотря на кровь и боль в груди, что я не могла не улыбнуться.

Кимья

Январь 1246 года, Конья

Беспрестанно краснея и потея от волнения, я старалась набраться смелости и поговорить с Шамсом Тебризи. Мне необходимо было спросить его об углубленном чтении Кур’ана, но проходили недели, а я никак не могла дождаться подходящего случая. Хотя мы жили под одной крышей, встретиться никак не получалось. Зато сегодня утром, когда я подметала двор, Шамс вышел один из дома, явно настроенный поболтать. На сей раз я не только смогла поговорить с ним подольше, но и осмелилась заглянуть ему в глаза.

— Как твои дела, дорогая Кимья? — весело поинтересовался Шамс.

Трудно было не заметить, что выглядит он необычно, словно ему было видение. Я знала, что у него бывают видения, и в последнее время чаще, чем обычно, и уже научилась распознавать соответствующие признаки. Каждый раз, когда Шамса посещали видения, у него бледнело лицо и глаза становились как будто сонными.

— Приближается буря, — пробормотал Шамс, глядя на небо, на котором уже собирались серые облака, предвещавшие первый снег в этом году.

Я поняла, что подвернулся удобный случай задать ему вопрос, который мучил меня.

— Помнишь, мы говорили с тобой, что все понимают Кур’ан по-своему? — спросила я, старательно подбирая слова. — С тех пор мне очень хотелось задать тебе вопрос о четвертом уровне.

Шамс внимательно посмотрел на меня. Мне нравилось, когда он пристально вглядывался в мое лицо. И еще я подумала, что он красивее всего именно в такие минуты, когда у него сжаты губы и на лбу появляются морщинки.

— О четвертом уровне не говорят. Есть этап, на котором слова бессильны. Когда вступаешь в эту зону любви, язык не нужен.

— Хотела бы я когда-нибудь достичь его, — вырвалось у меня, и я смутилась. — То есть я хотела сказать, наверное, и я смогла бы научиться читать Кур’ан с такой проницательностью, что мне не нужны будут слова.

Губы Шамса раздвинулись в легкой улыбке.

— Если тебе это дано, то у тебя непременно получится. Ты нырнешь в четвертое течение и окажешься в реке.

Я забыла то странное чувство, которое Шамс пробуждал во мне. Рядом с ним я ощущала себя одновременно и ребенком, познающим мир, и женщиной.

— А как узнать, дано мне это или не дано? Ты говоришь о предназначении?

— Да, правильно, — кивнул Шамс.

— А что такое предназначение?

— Не знаю, как объяснить. В общем-то есть правило, которое как раз отвечает на твой вопрос. «Предназначение не означает, что твоя жизнь предрешена изначально. Поэтому отдавать все на волю судьбы есть признак полнейшего невежества. Музыка вселенной проникает повсюду, и ее сочиняют на сорока различных уровнях. Твое предназначение — это тот уровень, на котором ты будешь играть свою собственную мелодию. Ты можешь никогда не менять инструмент, но, насколько хорошо ты будешь играть, зависит только от тебя».

Наверное, я была сбита с толку, потому что Шамс решил кое-что мне объяснить. Он накрыл ладонью мою руку и ласково погладил ее. Его бездонные черные глаза сияли, когда он произнес:

— Позволь рассказать тебе одну историю.

И вот что он рассказал:

— Однажды молодая женщина спросила у дервиша, какая судьба ее ждет. «Пойдем со мной, — сказал дервиш. — И вместе посмотрим на мир». Вскоре их поглотила толпа. Люди тащили на площадь убийцу, чтобы его повесить. «Этого человека казнят, — сказал дервиш. — Но почему? Потому ли, что кто-то дал ему денег и он купил орудие убийства? Или потому, что ни один человек не остановил его до того, как он запятнал себя кровью? Или потому, что кто-то поймал его после свершенного преступления? Какова причина и каково следствие в этом случае?»

Я прервала Шамса и сказала:

— Убийца будет повешен, потому что совершил ужасное преступление. Он заплатит за то, что сделал. Здесь есть и причина и следствие. В нашем мире есть добро и зло, и между ними большая разница.

— Ах, милая Кимья, — тихо отозвался Шамс, словно вдруг почувствовав усталость, — тебе нравятся определения, потому что они делают жизнь легче. А если не все может быть объяснено?

— Но Бог — это ясность. Иначе не будет разницы между харамом и халялем, запретным и дозволенным. Не будет ни ада, ни рая. Представь, что людей перестанут пугать адом и одушевлять раем. Мир станет еще хуже.

Ветер принес с собой снег, и Шамс потянулся, чтобы поправить на мне платок. Я замерла, вдыхая его запах. Запах сандалового дерева с привкусом свежести, похожий на запах земли после дождя. Внутри у меня стало тепло, а между ног пробежала волна желания. Мне было неловко — и все же не неловко.

— В любви границы стираются, — произнес Шамс, глядя на меня с сожалением и заботой.

О чем мы говорили? О Любви Бога или о любви между женщиной и мужчиной? Имел он в виду нас, то есть меня и его самого? И может ли быть такое понятие, как «мы»?

Не ведая моих мыслей, Шамс продолжал:

— Меня не интересуют харам и халяль, я хочу уничтожить огонь в аду и жар на небесах, чтобы люди полюбили Бога исключительно ради самой любви.

— Нельзя говорить так. Люди слабы. Не все поймут тебя, — проговорила я.

Шамс улыбнулся и взял меня за руки. У него были горячие ладони.

— Возможно, ты права, однако это не причина скрывать свои мысли. Тем более слабые и плохие люди туги на ухо. Для них, что бы я ни говорил, все — абсолютное богохульство.

— А для меня слышать твои слова — одно наслаждение.

Шамс поглядел на меня с недоверием. А я сама пришла в неописуемый ужас. Неужели это мои слова? Наверное, я потеряла разум. Наверное, джинн завладел мною.

— Извини, мне лучше уйти, — произнесла я. Щеки у меня горели от стыда, сердце громко стучало из-за всего сказанного и несказанного. Я умчалась в дом. Однако, убегая от Шамса, я понимала, что преступила черту дозволенного. После этого для меня стало немыслимо заблуждаться насчет происходящего со мной или делать вид, будто я не знаю, что со мной происходит: я влюбилась в Шамса из Тебриза.

Шамс

Январь 1246 года, Конья

Поносить знакомых и незнакомых — в природе многих людей. Конечно же я слышал сплетни о себе. С тех пор как я появился в Конье, им не было счета. И меня это не удивляет. Хотя в Кур’ане ясно сказано, что злословие — один из самых страшных грехов, люди не очень-то сопротивляются этому. Они осуждают тех, кто пьет вино, готовы побить камнями изменившую мужу женщину, но, когда дело доходит до сплетен, что является куда более тяжким грехом в глазах Бога, не видят в этом ничего зазорного. Все это напоминает мне одну историю. Некогда один человек прибежал к суфию и, задыхаясь, сказал:

— Посмотри-ка туда, там люди тащат подносы.

— Ну и что? — спокойно ответил суфий. — Какое тебе до них дело?

— Но они несут подносы в твой дом! — вскричал тот.

— А ты тут при чем? — удивился суфий.

К несчастью, люди видят только чужие подносы. Вместо того чтобы заниматься своими делами, они занимаются тем, что обсуждают других людей. Меня не удивляют их выдумки. Воображение этих людей не знает границ, стоит им заподозрить что-то необычное.

Очевидно, что в Конье есть люди, которые считают меня тайным предводителем Ассасинов. Некоторые заявляют, что я последний имам Аламута. Другие говорят, я настолько искушен в черной магии и колдовстве, что стоит мне кого-то проклясть — и этот человек мгновенно умрет. Есть и такие, которые обвиняют меня в том, будто бы я наложил чары на Руми. А чтобы он не вышел из моей власти, я заставляю его каждый день на рассвете пить змеиный бульон!

Услышав это однажды, я засмеялся и пошел прочь. А что еще было делать? Какой вред может причинить дервишу исходящее от людей зло? Даже если море поглотит всю сушу, какое значение это будет иметь для утки?

Тем не менее я понимаю, что окружающие меня люди огорчены. В первую очередь это касается Султан Валада, который когда-нибудь должен стать опорой своему отцу. И еще они огорчают Кимью, милую Кимью… Она тоже выглядит расстроенной. Однако самое страшное в этих кривотолках то, что обливают грязью Руми. В отличие от меня, он не привык к хуле. Мне мучительно видеть, как он страдает от поношений невежественных людей. У Мавланы прекрасная душа. Я же и прекрасен и уродлив одновременно. Мне легче, чем ему, иметь дело с уродством других людей. Да и как, скажите на милость, ученому, привыкшему к серьезным разговорам и логическим построениям, сносить глупую болтовню невежд?

Неудивительно, что пророк Мухаммед сказал: в этом мире надо жалеть три типа людей — богатых, потерявших свои деньги, уважаемых, потерявших репутацию, и мудрых, окруженных глупцами.

И все же я не могу не думать о том, как извлечь пользу из всего этого для Руми. Злословие — болезненный, однако необходимый элемент для внутреннего преображения моего друга. Всю свою жизнь он чувствовал, что его обожают, почитают и ему подражают. У него было ничем не запятнанное имя. И теперь он не знает, как жить, став объектом непонимания и критики. Никогда не мучился он ни от незащищенности, ни от одиночества, как время от времени случается со многими людьми. Его эго никто не ранил, даже не царапал. Но ему надо через это пройти. Пусть это болезненно, зато очень полезно на его пути. Правило номер тридцать: «Настоящий суфий тот, кто, даже будучи безвинно оскорблен, уязвлен, осужден всеми, может стерпеть все это, не произнеся ни единого дурного слова о своих недругах. Суфий никогда не обращает внимания на нападки. Да и какие могут быть соперники, противники, просто „другие“, когда нет самого главного — „я“?

Да и на кого нападать, если есть лишь Один».

Элла

17 июня 2008 года, Нортгемптон

Бесконечно дорогая Элла!

Ты очень добра, что просишь меня рассказать о себе все. Честно говоря, мне нелегко писать о прошлом, потому что это навевает воспоминания. Однако выполняю твою просьбу.

После гибели Маргот моя жизнь резко переменилась. Я пристрастился к наркотикам, стал завсегдатаем ночных заведений, танцевальных клубов Амстердама, о которых до тех пор не имел ни малейшего понятия. За успокоением и утешением я мчался совсем не туда, куда следовало. Я подружился не с теми людьми, с какими надо было, просыпался в чужих постелях и потерял около двадцати пяти фунтов веса за несколько месяцев.

В первый раз попробовав героин, я целый день не мог поднять головы. Мое тело отвергало наркотики. И это был знак, которого я не увидел. Прежде чем что-то уразуметь, я стал колоться.

Марихуана, гашиш, ЛСД, кокаин — я перепробовал все. Совсем скоро я почувствовал, что разваливаюсь на части. Мне необходим был кайф.

А пребывая в кайфе, я начал придумывать эффектные способы самоубийства. По примеру Сократа я попробовал цикуту, но то ли яд не возымел на меня действия, то ли с заднего входа китайского магазинчика мне продали простого зеленого чая и я тем самым дал повод продавцам посмеяться надо мной. Много раз я просыпался по утрам в незнакомых местах, и рядом лежала очередная незнакомка. Пустота разъедала меня. Тем не менее женщины заботились обо мне. Некоторые были моложе меня, другие старше. Я жил в их домах, спал в их постелях, проводил с ними время на курортах, ел еду, которую они готовили, носил одежду их мужей, делал покупки по их кредитным карточкам, но не давал им даже иллюзию любви, несомненно ими заслуженной.

Такая жизнь скоро дала свои плоды. Я потерял работу, потерял друзей и в конце концов потерял квартиру, в которой мы с Маргот провели много счастливых дней. Тогда я переселился в брошенный дом, где люди жили коммуной. В одном из таких домов в Роттердаме я прожил пятнадцать месяцев. Там не было дверей даже в ванных комнатах. У нас все было общим: деньги, наркотики, еда, кровати… Все, кроме боли.

Через несколько лет такой жизни я опустился на самое дно, став тенью того человека, которым был когда-то. Как-то, умываясь утром, я посмотрел в зеркало. Никогда еще мне не приходилось видеть молодого человека, который был бы так сильно истощен и печален. Тогда я отправился обратно в постель и зарыдал как ребенок. В тот же день я просмотрел ящики, в которых хранил вещи Маргот. Книги, платья, пластинки, шпильки, записи, картины… я рассматривал все, вещь за вещью, прощаясь с каждой из них. Потом сложил все обратно и отдал ящики детям иммигрантов, о которых Маргот так искренне заботилась. Это было в 1977 году.

С Божьей помощью мне удалось устроиться на работу в магазин, торговавший товарами для путешественников. Меня наняли в качестве фотографа. Вот так случилось, что я отправился в Северную Африку, взяв с собой одну лишь холщовую сумку, в которой была фотография Маргот в рамке. На самом деле я сбежал от того человека, каким стал.

Потом некий антрополог, с которым я повстречался в Сахарском Атласе, подал мне хорошую идею. Он спросил, не думал ли я о том, чтобы стать первым западным фотографом, который проберется в самые священные исламские города? А я даже не понимал, о чем он говорит. Тогда он пояснил, что закон строго запрещает немусульманам посещать Мекку и Медину. Христиане и иудеи туда не допускаются, разве что они смогут отыскать тайную лазейку. Однако пойманным нарушителям закона грозит тюрьма, а может быть, и того хуже. Попасть туда, куда никому не было доступа, сделать то, чего никто не делал прежде, — вот где настоящий выплеск адреналина, не говоря уже о славе и деньгах, которые должны последовать после публикации фотографий. И я заболел этой идеей.

Антрополог предупредил, чтобы я ни в коем случае не предпринимал ничего в одиночку, и предложил обратиться к суфийской общине. Однако никогда не знаешь, согласятся они помочь или не согласятся, прибавил он.

О суфизме я не знал ровным счетом ничего, да и вообще никогда не задумывался о нем. Когда суфии ответили согласием, я был счастлив познакомиться с ними. Впрочем, в то время они были для меня лишь средством добиться желаемого, но тогда я таким образом воспринимал всех людей.

Жизнь — странная штука, Элла. В общем, ни в Мекку, ни в Медину я не попал. Ни тогда, ни потом. Даже после того, как стал мусульманином. Судьба предназначила мне другой путь. Из-за неожиданных поворотов и изломов, каждый из которых сильно менял меня, через какое-то время первоначальный план забылся окончательно. Хотя поначалу мотивация была исключительно финансовой, к концу путешествия я стал совсем другим человеком.

Что до суфиев, то они скорее всего сознавали, что принимаемое мной за средство достижения цели, в конце концов станет средством перемены во мне самом. Эту часть своей жизни я называю встречей с буквой «у» в слове «суфий».

С любовью,

Азиз

Роза пустыни, шлюха

Февраль 1246 года, Конья

Суровым и ветреным был день, когда я ушла из дома терпимости. Это был самый холодный день за сорок лет. Блестел на узких извилистых улочках недавно выпавший снег, острые сосульки висели на крышах домов. Днем холод стал почти нестерпимым, и несколько домов даже обрушились под тяжестью снега. Больше всего в Конье мучились бездомные. Около полудюжины трупов — все скрюченные, словно в утробе матери, и с блаженными улыбками, как будто в ожидании нового рождения в лучшем и более теплом мире.

После дневного сна, перед началом обычной вечерней суматохи я выскользнула из своей комнаты. Взяла с собой совсем немного вещей, оставив в борделе шелковые наряды и украшения, которые надевала для особо важных клиентов. Все заработанное должно было остаться в борделе.

Одолев половину лестницы, я увидела Магнолию, стоявшую у парадного входа и жевавшую коричневые листья, к которым давно пристрастилась. Она была старше всех остальных девушек и в последнее время частенько жаловалась на то, что ее как будто обдает жаром. По ночам я слышала, как она ворочается в постели. Какой уж тут секрет? Она старела. Молодые девушки шутя говорили, что завидуют Магнолии, так как ей не надо тревожиться из-за менструаций, беременности, абортов и она может спокойно спать с мужчинами. Однако всем нам было известно, что постаревшая шлюха не имеет шансов выжить.

Заметив Магнолию, я поняла, что у меня две возможности: вернуться в свою комнату и забыть о бегстве или выйти за дверь и будь что будет. Сердцем я выбрала второе.

— Привет, Магнолия, тебе получше? — спросила я, постаравшись не вызвать у нее подозрений.

Магнолия сначала просияла, но потом у нее вновь помрачнело лицо, когда она обратила внимание на узелок у меня в руке. Лгать не имело смысла. Она знала, что хозяйка запретила мне выходить из своей комнаты, а тем более покидать лупанар.

— Ты уходишь? — спросила Магнолия и испугалась собственного вопроса.

Я промолчала. Теперь настал ее черед делать выбор. Магнолия могла задержать меня и сообщить всем о моих планах или позволить мне уйти. Она смотрела на меня, и в ее взгляде была горечь.

— Возвращайся в свою комнату, Роза пустыни, — сказала она. — Хозяйка пошлет за тобой Шакалью Голову. Ты же знаешь, что он с тобой сделает…

Однако она не закончила фразу. В лупанаре было одно неписаное правило: мы не рассказывали друг дружке о несчастных предшественницах, которые погибли, даже никогда не называли их имен. Какой смысл тревожить их прах? Они прожили трудную жизнь, так что пусть спят спокойно.

— Даже если тебе удастся сбежать, на что ты собираешься жить? — убеждала меня Магнолия. — Ты умрешь от голода.

В глазах Магнолии я читала страх: она боялась не того, что мне не повезет и хозяйка накажет меня, а того, что мне повезет. Я собиралась сделать то единственное, о чем она всегда мечтала и на что у нее не хватило смелости, и теперь она уважала и ненавидела меня за мою храбрость. На секунду меня охватило сомнение, и, наверное, я вернулась бы к себе, если бы не голос Шамса Тебризи, прозвучавший у меня в голове.

— Магнолия, пропусти меня. Я больше не останусь тут ни на один день.

После того как меня побил Бейбарс и я заглянула в лицо смерти, у меня появилось ощущение, что я изменилась и что это навсегда. Не было больше страха. Я решила посвятить остаток жизни Богу. Для меня не имело значения, будет это один день или много лет. Шамс сказал, что вера и любовь делают из людей героев, потому что они изгоняют страх из своих сердец. Кажется, я начинала его понимать.

Как ни странно, Магнолия встала на мою сторону. Она долго, мучительно вглядывалась в меня, а потом отступила, освобождая мне дорогу.

Элла

19 июня 2008 года, Нортгемптон

Бесконечно дорогая Элла!

Спасибо за сочувствие. Меня обрадовало, что ты не отвернулась от меня со всем моим прошлым. Я не привык ни с кем делиться воспоминаниями, но, как ни странно, мне стало немного легче после того, как я написал последние письма тебе.

Лето 1977 года я провел с суфиями в Марокко. У меня была светлая, простая комнатка, в которой имелось только самое необходимое, то есть матрас, масляная лампа, янтарные четки, на окне — цветок в горшке, защищающий от сглаза, и еще стол из орехового дерева, в ящике которого лежала книга стихов Руми. Ни телефона, ни телевизора, ни часов, ни электричества. Мне было все равно. Много лет прожив в заброшенных домах, я знал, что выживу и в приюте дервишей.

В первый же вечер учитель Самиид пришел ко мне в комнату проверить, как я справляюсь.

Он сказал, что будет рад, если я останусь до тех пор, пока не почувствую в себе готовность отправиться в Мекку. Однако он поставил условие — никаких наркотиков!

Помню, у меня побагровело лицо, словно я был ребенком, которого поймали на воровстве сладостей. Откуда он узнал? Обыскал мои пожитки? Никогда не забуду того, что сказал мне учитель: «Нам не нужно обыскивать человека, чтобы узнать, принимает он наркотики или не принимает, брат Крэг. У тебя глаза наркомана».

Как ни смешно, Элла, а до того дня я никогда не считал себя наркоманом. Я был уверен, что могу контролировать себя, а наркотики всего лишь помогают мне пережить несчастья. «Оцепенение в горе совсем не то, что лечение, — произнес Самиид. — Анестезия проходит, а боль остается».

И я, поняв, что он прав, с самонадеянной решимостью отдал ему все наркотики, которые привез с собой, вплоть до снотворного. Однако вскоре стало очевидно, что моя решимость не была особенно твердой и у меня не хватало сил сражаться с собой. За четыре месяца, прожитые мной у суфиев, я не меньше дюжины раз нарушал свое обещание. Для человека, который зависит от наркотиков, найти их не так уж трудно даже в чужой стране. Один раз я вернулся в наше убежище смертельно пьяным и нашел все двери запертыми. Пришлось спать на земле в саду. На другой день учитель Самиид ни о чем меня не спросил, а я не извинился.

Если не считать таких постыдных инцидентов, я отлично уживался с суфиями, наслаждаясь покоем, воцарявшимся по вечерам в убежище. Мне было там удивительно хорошо, и у меня в душе появилась необычная безмятежность.

Мы как будто жили коллективной жизнью, то есть ели, пили, исполняли какие-то обязанности все вместе, однако на самом деле все оставались наедине с собой. Первое, чему учишься на пути суфия, — это искусству быть в одиночестве даже в толпе. Потом обнаруживаешь толпу внутри своего одиночества — голоса внутри себя.

В ожидании, когда марокканские суфии переправят меня в Мекку и Медину, я очень много читал из философии и поэзии суфиев, поначалу делая это от скуки, от нечего делать, а потом пристрастившись. Подобно человеку, который не подозревал, как хочет пить, пока не сделал первый глоток воды, в конце концов я понял, что хочу читать еще и еще. Самое большое впечатление из всех книг, прочитанных мной за лето, на меня произвели стихи Руми.

Через три месяца учитель Самиид неожиданно сказал, что я напоминаю ему одного человека — странствующего дервиша, которого звали Шамс Тебризи. Еще он сказал, что некоторые считали его бесстыдным еретиком, но если бы можно было спросить Руми, то Шамс олицетворял луну и солнце.

Учитель заинтриговал меня. Однако то, что я чувствовал, не было простым любопытством. Когда я слушал рассказы учителя Самиида о Шамсе, по спине у меня пробегали мурашки и появлялось странное ощущение дежавю.

Только не подумай, что я сходил с ума. Клянусь Богом, я слышал шуршание шелка сначала далеко, потом ближе, а потом видел тень человека, которого не было. Возможно, ветер шелестел листьями или ангелы махали крыльями. Во всяком случае я вдруг понял, что мне не надо никуда идти. Больше не надо. Мне до смерти надоело постоянное стремление оказаться где-то подальше, пребывать в вечном движении наперекор самому себе.

Я был там, где хотел быть. У меня появилось одно желание — остаться среди суфиев и познать самого себя. Эту часть своей жизни я называю встречей с буквой «ф» в слове «суфий».

С любовью,

Азиз

Шамс

Февраль 1246 года, Конья

Богатый событиями день предстоял нам всем. Это как будто подтверждалось низко нависшими серыми тучами. Немного позднее я отыскал Руми в его комнате. С наморщенным лбом он сидел в раздумье у окна и беспокойно перебирал четки. В комнате было сумрачно из-за почти полностью задвинутых тяжелых бархатных занавесей. Лишь узкая полоса света падала на то место, где сидел Руми, придавая всей обстановке нечто странное. Мне оставалось только гадать, понял ли Руми мое истинное намерение, скрывавшееся за тем, что я попросил его сделать.

Пока я стоял, немного нервничая, передо мной мелькнуло видение. Я увидел Руми в зеленом одеянии, постаревшим и ослабевшим под грузом лет. Он сидел на том же самом месте. Я видел его более сострадательным и великодушным, чем прежде, однако все с той же раной в сердце, странно напоминавшей очертания моей фигуры. И мне сразу стали ясны две вещи:

Руми проведет старость в том же самом доме и рана в его сердце никогда не заживет. Слезы выступили у меня на глазах.

— Как ты себя чувствуешь? Вроде бы ты побледнел, — произнес Руми.

Я заставил себя улыбнуться. Однако очень уж тяжело было то, что я собирался ему сказать. И голос мой прозвучал слабо, совсем не так убедительно, как мне хотелось бы.

— Да нет. Просто замучила жажда, и нет ничего, чтобы ее утолить.

— Может быть, попросить Керру, чтобы она что-нибудь приготовила?

— Нет, не надо. Это не кухонное дело. Я хочу пойти в таверну. Хочу напиться. — Сделав вид, будто не замечаю набежавшей на лицо Руми тени, я продолжал: — Вместо того чтобы идти в кухню за водой, не сходишь ли ты в таверну за вином?

— Ты хочешь, чтобы я купил тебе вина? — осторожно переспросил Руми.

— Именно. Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты угостил меня вином. Двух бутылей будет достаточно — одна тебе, другая мне. Но, пожалуйста, доставь мне удовольствие. В таверне, купив вино, не спеши прочь. Побудь там какое-то время. Поговори с людьми. А я буду ждать тебя здесь. Нет нужды торопиться.

Руми окинул меня удивленным и несколько сердитым взглядом. И мне припомнилось лицо ученика в Багдаде, который хотел меня сопровождать, но слишком заботился о своей репутации, чтобы сделать решительный шаг. Он не мог не прислушиваться к мнению окружающих и потому вернулся обратно. Теперь я ждал, как забота о репутации скажется на Руми.

К моему глубочайшему удивлению, Руми встал и кивнул мне:

— Прежде мне не приходилось бывать в таверне и покупать вино. Не думаю, что пить вино правильно. Но я полностью доверяю тебе, потому что доверяю нашей любви. Должна быть причина, почему ты просишь меня о таком. И мне надо понять, что это за причина. Я пойду в таверну и принесу тебе вина.

Сказав это, Руми попрощался и вышел из комнаты.

Едва он ушел, я в безмерной радости упал на пол. Взяв четки, которые он оставил, я вновь и вновь благодарил Бога за то, что он подарил мне верного друга, а потом стал молиться, чтобы прекрасная душа Руми никогда не отрезвела от Священной Любви.

Часть четвертая. Огонь