— Ох, ты, батюшки, Карл Иваныч! — воскликнул, не сдержавшись, дед Ефим.
Гражданский вгляделся в деда: — Ефим, ты? Жив, курилка?
— Да, Карл Иванович, живой!
Вмешался эсэсовец:
— Господин Краузе — ваш хозяин вернулся! Малейшее неповиновение его указаниям и саботаж будут жестоко наказаны, плетьми, карцером, вплоть до расстрела.
— С завтрашнего дня всем жителям приступить к уборке и расчистке имения, от этого освобождаются только совсем маленькие или старые люди, по разрешению старосты Бунчука.
— Еремец и Гущев при этих словах скривились, в деревне уже знали, что между ними идёт грызня за место старосты.
— Предупреждаю, что в случае оказания сопротивления, будет иметь место публичная казнь, как это уже произошла в Раднево.
— Народ замер, эсэссовец замолчал, заговорил Карл Иванович: — Зовите меня Карл Иоганович. Кто постарше, меня должен помнить, хочу сказать — будете добросовестно арбайтен, работать, будете сыты!
Вот на таком завершении и разошлись. Вскоре по хатам пошли полицаи, предупреждая о выходе на работу, учитывая всех.
Дед Ефим сказал своей Мане: — Смотри, как всё повернулось, наших только два месяца нет, а уже хозяин прежний вернулся. А ведь у чёрной форме яго старший сынок, жастокий гад. Тогда уже мучил кошак и собак, сейчас, вот, на людишек перакинулся, бяяда. А младшенький добрым рос, поди тожеть…
В сенцах послышался топот ног: ввалились два немца, настороженно осмотрели хату и только потом за ними вошел Краузе: — Хочу по старой памяти с тобой поговорить, Ефимка.
— Да, проходитя Карл Ива… тьфу, Ёганович.
— Ну, рассказывай, как тут жили поживали?
— А по-всякому, довялось и голодувать у тридцать третем, у колхозы, можна сказать, загоняли, потом нямного вздохнули, получшало, а тут война… много чаго было.
— Никодим-то где, Крутов?
— А пропал, вот недавно — поехал на лисапете своём у дальний лес, у грибы и… можа и под бомбежку попал, хто знаеть?
— А семья его, Ульяна всё такая же видная?
— Ульяна… почитай, годов чатырнадцать как Бунчук застрелил, Родя на хронте, сноху-от шальной пулей убило, два унука только и осталося… — и по какому-то наитию дед Ефим добавил, — Бунчук, вот, всё грозится им, старший унук — чистый Никодим уродился, от он и бесится, а чаго ж дитё сиротское цаплять?
— С кем же унуки?
— С Ефимовной живуть, у ей тожа горя много, два сына погибли, а третий, младший, кажуть, без вести… бяяяда кругом.
Краузе долго и подробно выспрашивал про всех жителей, кого помнил и знал. Баба Маня вытащила из печи чугунок — по хате поплыл медвянный запах липы и ещё каких-то трав.
— О, вспоминаю-вспоминаю твои сборы, Марья, а медок где же?
— А медку, звиняй, нету, выгребли все ещё в конце октября — Бунчук постарался, боюся, пчелы погибнут за зиму. А можа и к лучшаму, все одно нечем их подкармливать по вясне, сахару нету.
— Я тебя весной в хозяйстве опять пасечником поставлю, все эти годы помнил вкус мёда с родных лугов собранного.
И потянулись утром работяги в имение Краузе, мужики вставляли стекла, ремонтировали и настилали заново пол, бабы отмывали и очищали комнаты от многолетнего мусора, ребятишки собирали и уносили мусор из комнат, все старались, нет, не из-за Краузе и угроз его старшего сыночка — Фридриха. А из-за того, что сильно захолодало, и всем хотелось чтобы была небольшая, но защита от пронзительного ветра.
Краузе постоянно наезжал, претензий к деревенским не предъявлял, только обеспокоенно хмурился… Потом, всех срочно бросили на уборку и ремонт старого коровника. Окна и большие дыры забили досками, на земляной пол положили старые, более-менее пригодные доски и стали сколачивать двухэтажные нары, тут и прошел слух — пленных пригонят.
Немцы торопили мужиков, а те старались хоть как-то получше заделать дыры в стенах и полу. Наконец, нары были сделаны, в коровнике поставили три буржуйки, одна в средине и две по краям коровника, и деревенские стали ждать пленных.
— Через пару дней, когда народ уже привычно приступил к работе — три комнаты приобрели жилой вид, во дворе послышался шум моторов, раздались лающие команды, какой-то шум… Поскольку к окнам подходить категорически запрещалось, самый зоркий из пацанов, четырнадцатилетний Гришук Стецюк потихоньку поглядывая в окно, на расстоянии метров двадцать от стекол, говорил: — Наши, все кой-как одеты, худые, умученные, еле шевелятся… построились, теперь их в коровник погнали… дверь закрыли, два немца ходят вокруг, остальные идут сюда…
Когда оба Краузе вошли, все деловито работали. Фридрих, кривя губы не утерпел: — Плохо работаете, совсем никакой отдачи, за что только вас фатер кормит?
Фатер с первого дня распорядился поставить двух женщин покрупнее на приготовление пищи для работающих, Стеша и Марфа Лисова варили немудрящий суп, к обеду также привозили тяжелый, клейкий как замазка хлеб, но люди, намерзшись, были рады горячему вареву, а хлебную пайку, двести пятьдесят граммов многие прятали подальше и уносили домой, детям.
— Завтра с вами начнут работать пленные, выберите двух самых крепких помощников для печника — таскать кирпичи, делать раствор, подносить инструменты. С пленными не разговаривать, ничего им не передавать, поймаем кого — двадцать плетей для первого раза.
Утром начали работать пленные, и деревенские с жалостью, а бабы со слезами смотрели на изможденных, полуживых красноармейцев, которые мерзли в своих драных обносках.
Печником же оказался худющий, высокий, весь как бы серый, мужчина. Казалось, налети сейчас ветер посильнее, и его закрутит как щепку и унесет вдаль. Старый Краузе, приехав днем, как всегда прошелся по всем местам, где работали люди, постоял, посмотрел на пленных, сплюнул, подозвал к себе деда Ефима, которому по старой памяти доверял, и велел:
— Скажи поварихам, пусть варят похлебку на всех вместе и дают этим доходягам по две миски, а я подумаю, во что их одеть, морозы крепчают, замерзнут ведь. Ты, Ефим, сильно не распространяйся, молчком все делай, Фридрих, он хоть и сын, но не надо ему нюансы знать.
— Карл Иваныч, ты прости старика, а где жа младшой твой? Павлушка?
— Пауль? О, Пауль, он у меня очень умный, закончил университет и теперь в самом Берлине служит, за два года гросс карьеру сделал. Скажи-ка, а вот тот лесничий, что прозвали Леший, он где? Не расстреляли его коммунисты?
— Да не, у дальнем лесе так и живёть.
— Хотел бы я его увидеть.
— Може и заявится когда. Он же лешак настоящий, редко когда из своей берлоги выбирается.
ГЛАВА 3
Печник быстро утомлялся, часто присаживался, надрывно кашлял, дело двигалось медленно. Мороз крепчал, декабрь начался лютый… А шестого декабря, Ефим, неплохо понимавший немецкий язык, случайно услышал разговор двух продрогших, замотанных в бабьи платки, часовых.
Те ругались на рус мороз, кальт, и радовались, что не попали сейчас в мясорубку под Москвой. — Оказалось, что рус Иван перестал отступать и немцам наподдали.
Ефим на цыпочках, радостно крестясь, зашел в барский дом и налетел на злющего Фридриха. — Почему ты крестишься и радуешься? — вкрадчиво спросил он деда.
— Так, праздник же у нас, — прикинулся дурачком дед.
— Какой же?
— Так, князя Александра Невского и великомученицы Катерины завтрева, я ж, чай, православный, все праздники по церковному и блюду, вот скоро, девятнадцатого, совсем большой праздник — Никола Зимний, Чудотворец, а на Николу всегда морозы бывают.
— А то сейчас их нет, — поёжился одетый в теплую шинель на меху и все равно мёрзнущий Фридрих, — иди дед.
— Слышь-ка, печник, тебя звать-то как?
— Александр!
— Как раз, как раз, праздник нонче, тезку твоего, Александра Невского поминают, — закивал головой дед и оглянувшись чуть слышно сказал, — не реагировай! Не ори, молчи, я буду на тебя ворчать, погромче, а ты слушай. — И дед, повысив голос, начал: — Вот, совсем дело плохо движется, что я хозяину скажу, впору кажин день замерять твою работу, — и тихо добавил, — слышь-ка, наши хрицу под Москвой прикурить дали, отступили они. А и замерю, штоба за неделю доложил верх, неча морозить хоромины!
У печника выпал из рук мастерок. — Врёшь? — наклоняясь за ним, спросил печник.
— Тю, дурень, у меня самого сын и внук незнамо где…
— Ладно, дед, я постараюсь доложить, — проскрипел пленный, услышав шаги.
Дед важно задрал бороденку, пошел дальше, на кухне шепнул пару слов Стеше, и постоянно насупленная, неразговорчивая Стеша, оглянувшись, расцеловала деда в обе щеки.
— Будет и на нашей улице праздник!
А вечером к Крутовым, как часто бывало, заглянул Ганс. Немцы привыкли, что он постоянно бывает у них и не обращали внимания, да что могут сделать бравому немецкому солдату две бабенки и два ребенка?
Ганс как-то печально вздохнул: — Гроссмутти, Стьеша, русс зольдатен пуф-пуф. Дойч зольдатен филе капут. Москау нихт, дойч зольдатен, отстюплени, — еле выговорил он мудреное слово.
— Врёшь? — спросила Стешка.
Найн, найн, — замахал руками Ганс, — не врьёш.
И наутро вся деревня знала, что немцам дали по зубам под Москвой. Бунчук, нажравшись с горя самогонки, проболтался при Агашке, а та и разнесла по деревне. Люди, зная её неуёмную страсть к сплетням, ничего не говорили ей в ответ, только у многих после её ухода светлели лица.
Мороз лютовал, мерзли люди, мерзли птицы и особенно мерзли немцы — замотанные до самых глаз в платки, одевавшие под свои серые шинели ватники и душегрейки, отобранные у деревенских, они напоминали пугало. Краузе разрешил оставаться на ночь живущим на дальнем от усадьбы конце деревни, в двух уже отремонтированных, пока без мебели, комнатах. Печник доделывал вторую печь, первая успешно топилась, и люди, сбившись в кучки, сидели, тихонько переговариваясь, многие уже дремали, а печник все работал, замазывая глиной последние швы.
Никто не заводил разговор о своих родимых, больше говорили о морозах, что даже для России казались небывало лютыми. — Намедни вот, воробья нашла на дороге, замерзшего, — сказал Кириллиха, живущая в самой дальней хате. Да, лютует генерал Мороз, а впереди ещё Рожественские и Крещенские морозы.