Стремление Герберта фон Дирксена поскорее встретиться с новым канцлером стимулировалось и тем, что уже тогда «из стран, наиболее обеспокоенных внешней политикой нацистов», опять по его же словам, «Россия, вероятно, была самой первой». Ведь, напоминает дипломат, не так уж давно в книге «Mein Kampf» Гитлер открыто «изложил свое намерение расчленить Россию и аннексировать Украину». На момент той встречи самым важным для немецкого посла в СССР, как и многих его коллег по МИДу, был вопрос, «будет ли Гитлер как ответственный лидер Германии выполнять это намерение или же его книга была просто бессознательной и необдуманной вспышкой юношеской горячности, и с тех пор он отказался от таких принципов ради более взвешенного подхода к государственным делам». Не всем верилось, что он намеренно планирует «вызвать враждебность со стороны Советского Союза». Если же дело шло к такому варианту, то «мою работу в Москве следовало заканчивать» — даже такое допускал чрезвычайный и полномочный посол, однако у него теплилась надежда, что фюрер нацистов, оказавшийся во главе правительства, все же столь далеко устремляться не станет и «ограничится лишь подавлением германских коммунистов». В русле именно такого развития событий, говорит о себе дипломат, он «считал возможным поддерживать взаимные отношения с Россией на удовлетворительном уровне».
Подстегивали Герберта фон Дирксена к выяснению подобного рода нюансов и зафиксированные им настроения в среде советских политиков и государственных деятелей, о чем тоже он не преминул напомнить. Послу ведомо было, что по поводу прихода нацистов к власти в Германии «с советской стороны в течение первых нескольких месяцев превалировала тактика глухого молчания». Пресса СССР «воздерживалась от обличительных речей и уничтожающей критики и ограничивалась простым сообщением фактов», но явная «тревога и скептицизм, царившие в руководящих кругах России, сквозили во всех беседах, которые мне довелось вести с ведущими советскими политиками». Представители Советского Союза выслушивали тезис, поясняющий, что «меры, предпринимаемые Гитлером в отношении германских коммунистов, не скажутся на наших отношениях», однако все же «демонстрировали крайний скептицизм относительно гитлеровских намерений вообще». Слишком многое не соотносилось между собой.
В русле подобных рассуждений Герберта фон Дирксена нельзя не напомнить, что разного рода колебания, недоумения, основательные раздумья на обострившуюся «германскую тему» были тогда во многих странах и столицах. Вот что сообщал министру иностранных дел Великобритании Джону Саймону английский атташе в Париже полковник Гейвуд после своих бесед во французском Военном министерстве, состоявшихся даже на полтора месяца позднее встречи фон Дирксена с Гитлером — в мае 1933 года: «Генерал Мойран заявил, что хотя, по его мнению, все германские вожди и большое количество немцев сошло с ума, о чем свидетельствуют буквально средневековые взгляды, высказанные фон Папеном (на тот момент вице-канцлером Германии. — Я.А.) и фон Нейратом (тогда еще главой МИД Германии. — Я.А.) в их последних речах, и которые звучали прямо-таки невероятно в ХХ-ом столетии, — у них еще остались кое-какие мыслительные способности, и генерал считал возможным, что Гитлер все же не решится зайти так далеко, чтобы совершенно не считаться с мнением всего мира и в особенности с объединенным мнением Франции, Великобритании и Америки, и поэтому не пойдет по пути открытого вооружения». (Цитата приводится с сохранением пунктуации, наличествующей в тексте, хранящемся в Российском государственном военном архиве. — Я.А.)
К сказанному полковник Гейвуд добавил и свой вывод: «Я лично вынес впечатление, что французы сильно настроены против того, чтобы предпринять какие-либо действия военного характера по отношению к Германии». Далее следует его пояснение, на чем основана такая позиция официального Парижа: «Генерал Мойран полагает, что Франция не захочет и не сможет предпринять обособленные шаги в отношении применения санкций. Версальский договор является документом международного значения, нарушения договора затрагивают в одинаковой мере различные страны; решение по поводу применения санкций и само применение санкций также должно носить международный характер. По его мнению, достаточно будет применить меры воздействия экономического и финансового характера для того, чтобы образумить Германию; военные санкции могут быть применены только в самом крайнем случае, так как при настоящем настроении умов в Германии такие мероприятия могли бы повлечь за собой войну». И если бы «Франция, Великобритания и САСШ придерживались одних и те же взглядов и заняли бы твердую позицию в отношении Германии, то такого рода мероприятия оказались бы лишними». Донесение полковника Гейвуда стало известно советской разведке не позднее 19 мая 1933 года. Значит, не были секретом французские настроения и для советского руководства.
Современный польский политический аналитик Михал Пшеперский тоже констатирует, что поначалу «гитлеровская Германия вызывала удивление и изумление Европы». Однако, как оказалось, все-таки еще не опасение и логично проистекающее из этого намерение поставить наглеца-фюрера на место. И если уж немецкие профессиональные политики, глядя в будущее в первые недели и месяцы нацистской власти в немецком государстве, пока не исходили из равенства между тем, что они слышали в речах Гитлера, с его реальными политическими шагами, которые он должен будет предпринимать, то и в СССР, не исключено, тоже пока не могли поверить, что на родине великих поэтов Генриха Гейне и Иоганна Гете, выдающихся композиторов Вольфганга Себастьана Баха и Людвига ван Бетховена, без которых невозможно представить мировое музыкальное искусство, столь же выдающихся философов Георга Вильгельма Гегеля, Иммануила Канта, а также еще более дорогих тогдашнему советскому руководству Карла Маркса и Фридриха Энгельса, на главной вершине власти вдруг может оказаться некое исчадие ада. Да и очутилось оно на означенной вершине, подчеркнем еще раз, в результате вполне демократических выборов, а не военного или дворцового переворота. Присутствовало в европейских и более удаленных настроениях как удивление, так и настороженность, но было и выжидание, надежда на какое-то прояснение, потому все, в Германии тоже, упорно ждали «первой официальной речи нового диктатора», в которой, как тогда представлялось политикам, поднаторевшим в различного рода жизненных и ситуациях и их переплетениях, он расставит соответствующие акценты. Однако новый германский канцлер «откладывал ее на протяжении почти двух месяцев».
Как показало время, фюрер нацистов действовал вполне для него расчетливо, с учетом сильных и слабых сторон своих оппонентов и вероятных противников, тщательно выискивал у них наиболее болезненные точки, нажимая на которые можно кое-кого «тормознуть», а кое-кого подтолкнуть к выгодному для себя пути. В то же время Гитлеру самому надо было почувствовать уверенность в пребывании на занимаемой должности, дождаться, к примеру, случившейся в августе 1934 года кончины престарелого германского президента Пауля фон Гинденбурга, которому было почти девять десятков лет, присвоить себе и его государственные полномочия, ликвидировав президентский пост, а также везде расставить своих, преданных ему людей. Отнюдь не случайно в кресле руководителя Министерства иностранных дел Германии вместо профессионального дипломата Константина фон Нейрата вскоре оказался не окончивший даже средней школы Иоахим фон Риббентроп, «безграничное честолюбие и непомерные амбиции» которого весьма и весьма удивляли того же Герберта фон Дирксена, о чем он тоже не преминул упомнить в своих мемуарах. Сам Герберт фон Дирксен через полгода после беседы с Гитлером тоже был переведен на работу из Советского Союза в Японию. В Москве его сменил идейно более близкий фюреру Вернер фон Шуленбург, раньше других германских дипломатов вступивший в НСДАП. Все откровенно намекало, что политика и по отношению к СССР и другим странам будет такой, как скажет фюрер нацистов, а не профессионалы из немецкого МИДа, привыкшие топать дорожкой, понятной прежде всего их собственной логике, притом во многом традиционной.
На той долгожданной для Герберта фон Дирксена встрече фюрера-канцлера с германским послом в Москве, который, как он сам признает, все еще «считал возможным поддерживать взаимные отношения с Россией на удовлетворительном уровне», их беседа приняла, по мнению дипломата, «благоприятный оборот». Благоприятный для фон Дирксена — так ему тогда показалось. Гитлер предпочел на поднятую послом тему долго не рассуждать, задал всего несколько вопросов и повторил слова, уже произнесенные им во время выступления в рейхстаге, о своем согласии «на дружественные отношения с Советским Союзом при условии, что тот не будет вмешиваться во внутренние дела Германии». Поверить в услышанное фон Дирксена побудил еще один аргумент, касающийся отношений с СССР, на тот момент довольно примечательный, даже убедительный, как тогда показалось послу. Перед их встречей, напоминает дипломат, Гитлер «представил доказательства искренности своих намерений, пойдя на шаг, который хотя и держался в строгом секрете, но оказал важную услугу Советскому Союзу в деликатном вопросе платежей по долгосрочному кредитному соглашению». Незадолго до выступления фюрера нацистов в рейхстаге из Москвы уведомили Берлин, что для нее «отсрочка платежей за март и апрель была бы крайне желательна», и сразу же «вопреки нашим ожиданиям, Гитлер объявил о своем согласии» на запрошенное промедление.
Спустя много лет, вглядываясь в подобного рода нюансы, есть основания предположить, что на тот момент отношения с Советским Союзом для Гитлера еще не являлись приоритетными. Он, похоже, считал возможным, даже нужным для себя оставить их пока на политическом удалении, а самому заняться куда более близлежащими и более нервирующими проблемами и задачами. Для такого отодвигания были основания экономического характера, которые тормозили другие весьма важные для него побуждения. Да, как следует из относящегося к тому же времени еще одного агентурного материала 4‑го управления штаба Рабоче-Крестьянской Красной армии, основанного на высказываниях германского вице-канцлера Франца фон Папена, Россию нацистский фюрер называл «мировой заразой» и уверял своих соратников, что «тот, кто освободит русский народ от ига большевистского режима… заслужит вечную благодарность всего света». Уже на первых порах своего своего должностного взлета «Гитлер полагал, что миссией национально-крепкой Германии является повести народы всего мира на штурм тирании угнетателей России», однако все-таки осознавал, что на тот момент «эта надежда была необоснованной». Объединить народы для достижения такой цели еще не было возможности, ибо, видел он, «ни одна страна в Европе не имеет денег на ведение войн