Перед дверью ресторана произошло легкое замешательство. Подполковник с Натальей Сергеевной прошли первыми, а профессор с Барашковым, оба в превосходном настроении, затеяли соревнование в вежливости. Победил профессор: обняв старика за талию, он дружески втолкнул его впереди себя в уже заполненное помещение, где ярко горели люстры и стоял слитный гул от множества людей, собравшихся в последний раз за празднично накрытыми столами.
После духоты и гама ресторана, где, напоследок подгуляв, напропалую дымили курящие и некурящие, на открытой палубе приятно обвевал сырой ветерок. Время было позднее — засиделись.
Наталья Сергеевна энергично махала себе в лицо платочком и сбоку быстро, незаметно взглядывала на подполковника. Конец вечера оказался для него испорченным из-за профессора. Спасаясь от Барашкова, затеявшего с ним разговор о сыне Игоре, которому, как он рассчитывал, нынче осенью придется поступать в институт, профессор пригласил Наталью Сергеевну танцевать и уж не отпускал ее к столу: закончив один танец, он брал ее за руку и дожидался, когда оркестр заиграет вновь. Уверяя, что больше танцевать она не в состоянии, Наталья Сергеевна упала на стул и, улучив минуту, пожаловалась подполковнику: «Милый Степан Ильич, я, кажется, пья-аная-пья-аная… Уведите меня отсюда, а то я, кажется, петь начну!»
— Сейчас за столом, — говорила Наталья Сергеевна, — я вспомнила и расхохоталась: дырники… Все-таки он интересный человек. Оригинальный!
— Василий-то? — отозвался подполковник. — Мужик настоящий.
— И зря вы над ним издеваетесь. Ну скажет что-нибудь, ну высморкается… Даже эти тапочки в ресторане! Подумаешь! Что в этом, в конце концов? Правда? Зато он… зато с ним можно быть спокойным. Такой человек, мне кажется, не подведет.
— Так кто говорит!
Ход теплохода по ночной реке казался незаметным, движение угадывалось лишь по береговым огням, смещавшимся назад.
— Почему вы с ним все время ссоритесь? — спросила Наталья Сергеевна. — Это что… привычка?
— А ну его! Он же, знаете… вот! — Степан Ильич крепко постучал себя по лбу. — Как бык. В Москве мы с ним недавно были. В метро какую-то тетку принялся пушить: не там, видишь ли, ходит, не по правилам! Народ собрался, скандал. Чуть в милицию не попали… А последний раз уже дома. Пришел я к нему, смотрю — его парни с какими-то запчастями возятся. Оказывается, машину собирают. Сами! Кузов стоит — одно крыло черное, другое красное. Винтики, болтики… Я — Василию: «Да купи ты им, говорю, готовую. Чего крохоборничаешь?» А он: «Повадку, говорит, давать». Как индюк. Я и не выдержал: «У тебя ж, говорю, денег до черта. Куда ты их… с собой унесешь?» Ну, тут он как свекла стал. «Степа-ан!..» — Наталья Сергеевна прыснула: очень похоже получилось. — Разругались мы с ним вдребезги. Сыновьям чуть разнимать нас не пришлось.
— Я почему-то представляю его сыновей. Их сколько?
— Трое. Двое уже большие, взрослые, а вот Игорек поменьше. Славный парнишка. Да и все они у него славные.
— Наверное, все в отца, да? Здоровые, вот с такими щеками…
— …И с такими вот ручищами! Если вместе возьмутся — гору своротят. Старшего он в честь деда назвал, Павлом. Второго — уже в свою честь — Василием. Игорька мать назвала.
— Любимец?
— Еще бы! Но Василий его Егором зовет, Егоркой. Это он сейчас что-то: Игорек, Игорек. Соскучился, наверное.
— Ну как же! Два года ведь? Я представляю: мать, бедная…
— Мать, первое время места себе не находила. Неделю писем нет — все, беда! К какой-то старухе ворожить стала ходить.
— Пойдешь! — ввернула Наталья Сергеевна, переживая.
Подполковник усмехнулся:
— Василий эту старуху, представьте себе, нашел и знаете что сделал? Кулак ей показал! Честное слово. «Ты, говорит, гадай ей так, чтобы все было хорошо. А то…»
Наталья Сергеевна засмеялась, всплеснула руками:
— Это же он… Ка-кой молодец! Ну и что… как дальше?
— Гадания пошли — лучше не надо! А уезжать мы собирались — сказала: «Ждите, скоро вернется».
— Значит, к радости едет, — заключила Наталья Сергеевна. — Это хорошо. Старшие женаты?
— Конечно. У обоих дети, кое-кто в школу уже пошел. А так и живут колонией. Василий как патриарх.
— А что? Это счастье, — вздохнула Наталья Сергеевна и, замолчав, стала глядеть на мигание береговых огоньков.
Снизу доносились взрывы смеха, разнобой голосов. В такой вечер разгоряченные ужином пассажиры не торопились разойтись по каютам. Наталья Сергеевна, положив руки на перила, ушла в свои мысли. О чем она думала? О своей оставленной семье? О внуке?.. От нее исходил легкий запах выпитого за ужином шампанского. Как мило, с какой трогательной доверительностью пожаловалась она ему на свое опьянение и попросила увести ее на свежий воздух! Значит, этот последний вечер чем-то дорог и ей, дорог и печален, потому она и постаралась отвязаться от прилипчивого профессора, который напоследок стал совсем несносен. Степан Ильич, разнеженный ночным уединением и грустью завтрашнего расставания, потрогал горло и, чуточку смущаясь, заговорил о том, о чем ему подумалось после вздоха Натальи Сергеевны и ее слов о счастье.
Курсантом училища и даже позднее он всегда представлял себе, как хорошо возвращаться после жизненных скитаний и тревог в старый родительский домишко, возвращаться истрепанным, усталым. Дом, ласковые родители, семья… Почему-то должна быть зима, морозы, хрустальные прозрачные дни конца декабря или начала января. Утром просыпаешься — уютные, низкие потолки, трещат поленья в печке, малиновое солнце в занавесках. В окошко виден лес, река с обрывом, все в снегу. Заиндевелая ворона еле машет крыльями, летит за речку. А в доме уже прибрано, как на праздник, старики сидят за самоваром. Серебряные ложечки, варенье… Отец, маленький, усохший, суетится, лезет с разговорами, с наливкой, мать на него шипит, подкладывает булочки, пододвигает сливочник…
— Я думаю, у вас все так и было. — Наталья Сергеевна медленно повернула к нему белевшее в темноте лицо.
С руками за спиной Степан Ильич удрученно приподнялся на носки и со стуком опустился на каблуки.
— Не угадали. Все наоборот. Все!
Он подождал вопроса и в эту минуту обоюдного молчания по каким-то признакам ощутил неслышный, маслянистый, но неудержимо мощный бег теплохода по сопротивляющейся воде.
— Отец у меня был… неохота говорить. Пил. Вечно матерщина. Мать его боялась как огня, считала себя дармоедкой. Смотрела на него испуганными глазами: кормилец! А сама таскала мешки с картошкой, ходила косить за сорок километров.
Он хотел еще добавить, что мать даже болеть стеснялась и только под самый конец, когда у нее не оставалось больше сил держаться на ногах и она, накрывая к приходу отца с работы стол, уронила на пол тарелку, только тогда она махнула на все рукой, протащилась к кровати и легла, закрылась одеялом с головой. Тогда и до отца наконец дошло, что она нездорова, а ей и болеть-то уже оставалось всего ничего: меньше недели… «Ч-черт! — сморщился Степан Ильич. — Может, совсем не об этом надо сейчас говорить? Действительно, последний вечер… С чего это я? Да и кому все это интересно?» И он пожалел, что от настроения, с каким Наталья Сергеевна наклонилась к нему в ресторане за столом и с глазами, слегка шальными от шампанского, призналась: «Я, кажется, пья-аная-пья-аная…» — от всего этого легкого, праздничного настроения не осталось и следа. Сам испортил!
— А… дети? — спросила приглушенным голосом Наталья Сергеевна. — Василий Павлович сказал, что вы совсем один.
Крепко сцепив пальцы за спиной, Степан Ильич напрягся, запрокинул лицо вверх.
— Да. Был сын. Хороший парень. Погиб на фронте.
Он еще прибавил, что жену его убило в Ленинграде, при обстреле, из всей родни осталась у него лишь сестра жены, Клавдия Михайловна, старая учительница, вынесшая всю блокаду.
— И она… с вами?
— Да. Мы вместе. Больной человек. Блокада, знаете ли… Все время она начинала свои уроки вопросом: «Дети, а вы сегодня не голодны?» Пунктик! Ну, а губошлепам, конечно, смех.
Услышав знакомые нотки раздражения, Наталья Сергеевна поспешила отыскать и сжать его руку. Она уже привыкла, что подполковник вспыльчив, и часто без всякой причины.
— Они же глупые, не сердитесь, — сказала Наталья Сергеевна. — Войны не знают. А тем более блокады.
— Да. Видимо. — И Степан Ильич замолчал.
Через минуту он глянул вбок, на свою расстроенную собеседницу, и с легкой иронией проговорил:
— Что-то мы все обо мне да обо мне. У вас-то как? Вы-то сами… что?.. кто? — И рассмеялся: — Заполнение анкеты!
Она понурилась, помедлила.
— Вы уже знаете: дочь, внук, зять. Дети еще учатся, приходится помогать. Обыкновенное дело.
— Квартира?
— Ну, квартира! Комната. Живем, ютимся. Соседи… Все как положено.
— Соседи, конечно, веселые люди?
— Не говорите. Ужас. У-жас!
Вспомнив о доме, она сразу оживилась. Кроме нее самой (с дочерью, зятем и внуком) в квартире размещалось еще две семьи. Собственно, как их назвать семьями? Комнату напротив занимал тихий одинокий пенсионер Илья Васильевич Митасов, бывший военный интендант, а затем кооператор. А в третьей, угловой, обитали Покатиловы, отец с сыном.
— Вам не холодно? — перебил ее Степан Ильич, заметив, что она передернула плечами.
— Да бог с вами!
О своих соседях по квартире Наталья Сергеевна рассказывала увлеченно. Тихий жилец Митасов был ей приятен своим нравом: вежливый, обходительный, никогда не повысит голоса. Надо повесить лампочку? Давайте повесим. Надо заплатить за телефон? Давайте заплатим. Душа человек. Но вот Покатиловы — и отец и сын — это кошмар! Даже сейчас, соскучившись по дому, Наталья Сергеевна об угловых жильцах вспоминала с содроганием. Прежде всего сам отец. В войну он дезертировал, но попался и вышел из заключения злой, «как сто чертей». Устроился в какой-то столовой завпроизводством. Наверно, ворует, таскает домой и прячет. Митасов зовет Покатилова за его лютость «завпроизволом». А тот и в самом деле терроризирует всю квартиру: ходит еле одетый, на ногах какие-то немыслимые калоши, орет на соседей, часто подслушивает под дверьми.