— А вы разве… — она вдруг покраснела, — вас разве никто встречать не будет?
— Что вы! Зачем? Да и некому. Нет, я по-походному. Чемоданчик в руку — и пошел.
— Но меня ведь и Машенька еще будет встречать!
— Дочь? Отлично. Сразу и увижу всех. Как сказал бы Василий, одним заходом. Это правда, что она на вас похожа? Не представляю. Тогда давайте завтра сделаем так: вы мне ничего не говорите, я постараюсь сам ее узнать. Хорошо? Интересно: узнаю, нет?
Он улыбался.
— Степан Ильич… Не знаю даже… — она в растерянности комкала платочек. — Машенька у меня… не совсем… Она может и что-нибудь грубое сказать!
Тогда он отстранился, глянул пристальней:
— Простите, не пойму. Так вы что, не хотите, чтобы я знакомился?
Она была готова провалиться сквозь землю.
— Степан Ильич, ну вот вы и рассердились… Я же как лучше!
Щекам его стало горячо. Признаться, не ожидал!
— Но позвонить-то я вам могу? — грубо спросил он.
— Да ведь… Ну разумеется, конечно! Но только… даже не знаю. Звонить-то нам!.. Я же говорила…
Ага, ну, ну… Все ясно! Он сильно потянул в себя воздух. Выходит, все эти две недели, которые для него были… да она знает, видела, чем были для него дни рядом с ней!.. Выходит, для нее самой все это было так, приятное провождение времени, блажь, и ничего больше. Запишем! Но только зачем было так притворяться, так обманывать? Моментально вспомнилось сразу все: как торопился занять место в автобусе, чтобы ехать и касаться плечом ее плеча, соперничанье в том, кому подать ей руку при выходе, вечерние прогулки по палубе, ерническое переглядывание стариков-«забойщиков». То-то он рассиропился, ехал и надеялся. Кавалер! Что ж, наука. Ткнули тебя носом — и поделом. Еще раз ткнули!
С пылающим лицом (хорошо еще, что темнота!), боясь, как бы не сорвалось с языка что-нибудь лишнее, он дернул на себе пиджак и, забывшись, козырнул:
— В таком случае извините!
И не успела Наталья Сергеевна изумиться его выходке, как он с оскорбленным видом удалился.
Ночь Степан Ильич спал плохо и встал задолго до восхода.
Палуба, перила, деревянные и металлические надстройки были мокры от росы. Над водой стоял туман, изредка в тумане ревели хриплые гудки буксиров. Экскурсионный теплоход, стройный, белоснежный, торопливо одолевал последние километры.
Справа, на низком, поросшем лозняком берегу, показались длинные сарайные строения — какая-то колхозная ферма. Розовела крыша высокой круглой башни. Туман над рекой редел и распадался.
В легком плаще, наброшенном на плечи, Степан Ильич привалился к станине, косо подпиравшей верхнюю палубу. Железо было влажным. На круглых головках заклепок, щедро покрытых белой твердой краской, висели капли.
На лугу с разбредавшимся по нему стадом все ярче разгоралось утро жаркого долгого дня. Но теплоход еще был тихим, сонным.
Неожиданно послышались знакомые голоса, и Степан Ильич, удивившись, осторожно выглянул из своего укрытия. Едва он увидел, кто идет, как ему стало неловко — непонятно почему, и все же он очень не хотел, чтобы его заметили.
К счастью, гуляющие были всецело заняты разговором. Наталья Сергеевна, вслушиваясь, что говорил ей взволнованный профессор, проводила пальцем по отсыревшим перилам. Время от времени она вздыхала и рассматривала палец.
— Помните, у Шекспира в «Короле Лире»? — Владислав Семенович настойчиво заглядывал ей в опущенное лицо. — «Я не так молод, чтобы полюбить женщину за ее пение, и не так стар, чтобы сходить по ней с ума без всякой причины».
«Ухажер!» — еще не успев рассердиться как следует, подумал Степан Ильич. Нет, все же он не напрасно недолюбливал этого человека!
Гуляющие прошли мимо, подполковник расслышал озабоченный голос Натальи Сергеевны:
— Нет, нет, мне нужно идти. У меня еще чемодан не собран.
Снова забубнил профессор, отчетливо донеслось слово «Кисловодск», затем в голосе Натальи Сергеевны всплеснулась нотка раздражения:
— Что значит — вчера? Вчера мне было некогда. Да, я поднялась из-за стола и… и погуляла. Немного погуляла перед сном.
«Не вышло!» Степан Ильич был готов расхохотаться — такое вдруг охватило его торжество.
Через полчаса он появился из своей каюты с чемоданчиком и не узнал теплохода — палуба, коридоры были запружены народом и вещами. Приходилось перешагивать через завалы сумок, свертков. Раз или два он заметил сквозь разорвавшуюся бумагу хвосты подвяленной золотистой воблы — кто-то все же ухитрился раздобыть. И он стал высматривать Барашкова.
Свою компанию Степан Ильич увидел в уголке, отведенном для шахмат. Наталья Сергеевна, поставив чемодан на столик, слушала, что говорит ей Барашков.
— Телефона у меня нету, но найти меня — раз плюнуть. Донская улица — запомни. Это даже не улица, а переулок. Ну, приедешь — на левую руку сразу будет лавка… хлеб там, консервы всякие. На правую — вот так — колонка, за водой ходим. Да там любого спроси, всяк укажет и проводит.
Разговаривая, он придерживал свой перевязанный веревкой чемодан и поглядывал на берег, на пристань с группами встречающих. Оттуда уж кого-то узнали на теплоходе и махали руками.
Профессор, собранный, приготовившийся, стоял изолированно и сохранял на лице равнодушное выражение.
Не прощаясь с ним, Барашков напоследок спросил Наталью Сергеевну:
— Запомнила? Не забудешь? Давай приезжай, посмотришь, как я живу. Игорек у нас вернется. Парнишка шустрый… сама увидишь. В общем, приезжай!
Подхватив свой чемоданище, он поспешил к тому месту, откуда будет спущен трап на берег.
Лицо Натальи Сергеевны было тревожным. Вот она радостно замахала кому-то на берегу, затем с беспокойством оглянулась. Степан Ильич встал с таким расчетом, чтобы попасться ей на глаза.
Она увидела его, брови ее обрадованно подскочили; Он медленно приблизился с натянутой улыбкой.
Они стояли друг перед другом, не находя что сказать. Несколько раз Наталья Сергеевна судорожно обернулась на берег.
— Вот, приехали, — проговорила она наконец, глядя на него снизу вверх влажными виноватыми глазами; пальцы ее теребили защелку сумочки.
Потом, ничего не услышав от него в ответ, она покраснела и неловким движением сунула ему какую-то бумажку.
— Что это? — растерялся он.
Наталья Сергеевна прошептала:
— Телефон.
Волна тепла, благодарности и раскаяния за свою вчерашнюю вспышку прошла по его сердцу, он зажал бумажку в кулаке и стал неловко засовывать ее в карман. Наталья Сергеевна уже проталкивалась вместе с толпой пассажиров к выходу.
Торопиться ему было некуда, в толкучку он не полез. С борта теплохода он стал смотреть, кто будет встречать Барашкова. Ого, неужели Игорек? Ну да, он самый. То-то чуяло сердце старика. Василий Павлович, забыв свою суровость, кинулся к сыну, неловко обнял его. «Истосковался, — с завистью наблюдал Степан Ильич. — Отец же, сердце-то не каменное… Счастливый!» Василий Павлович отстранился, но рук с плеч Игорька не снял: смотрел, любовался. Потом снова привлек его к себе, но уже сдержаннее, и отпустил. Старшие сыновья забрали чемодан и сетку и копошились возле уродливо пятнистой, скроенной из разноцветных кусков машины, высоко стоявшей на колесах. Пока сыновья грузили вещи, Василий Павлович, точно принимая работу, обошел вокруг машины, пнул задний скат.
Наталья Сергеевна, едва ступив с трапа, выпустила чемодан из рук и бросилась к ребенку, которого подвела к ней невысокая белокурая с распущенными волосами девушка. Степан Ильич умилился, увидев, как она с разбегу подхватила ребенка на руки и зарылась лицом ему в животик. От щекотки ребенок завизжал, заболтал ножками.
Попыхивая вечной папиросой, показалась «мадама». Чемодан перетягивал ее набок. Решительно ступая на высоких каблуках, она подошла к машине с зеленым огоньком, бросила чемодан на заднее сиденье, а сама плюхнулась рядом с шофером. Руку с папиросой она выставила в окошко.
Толпу понемногу размыло, пристань обезлюдела, и Степан Ильич последним неторопливо сошел на берег.
Пробуждение было медленным, зябким, словно от мощно работавшей машины теплохода дрожали стенки каюты. Степан Ильич не сразу сообразил, что он уже не в каюте, а дома; следовательно, никакой вибрации не было, это сказывалась привычка к жизни на воде. Он лежал в своей постели, с кухни доносилось осторожное звяканье посуды, крепко пахло кофе. Часы с браслетом на журнальном столике показывали, что до завтрака остается еще целых полчаса, — он проснулся по теплоходному расписанию.
На кухне Клавдия Михайловна сильно пустила воду из крана.
Зевая, Степан Ильич сел в постели. Надо было включаться в обычный распорядок дня, перебитый путешествием.
В этот город они с Клавдией Михайловной приехали почти тридцать лет назад. Степан Ильич получил направление преподавать в танковом училище, Клавдия Михайловна не захотела оставлять его одного. Оба покинули Ленинград без сожаления — так сильна была у них память о Борисе, погибшем сыне Степана Ильича.
Клавдия Михайловна, человек немолодой, с причудами, была нелегка в общежитии (Барашков, например, к ним в гости не ходил, подполковник сам время от времени выбирался к старому товарищу в домик на Донскую), и все же Степан Ильич ценил свояченицу, ценил за преданность его семье, в особенности — памяти Бориса. Своей семьи у Клавдии Михайловны никогда не было, не завела; сначала она опекала замужнюю сестру, потом стал подрастать Борис. На Борисе вся ее жизнь, по существу, замкнулась… После блокады Степан Ильич нашел ее старухой, безнадежно одинокой и больной. Она рассказала ему о жене, убитой при первых же обстрелах города, о Борисе, ушедшем с ополчением и вдруг забежавшем к тетке по дороге на передовую. Уже стояли холода, и она навертела на него все, что оставалось в доме теплого. Она сокрушалась, что меховую безрукавку, которая была бы Борису впору, пришлось сменять на гроб для сестры. Знай она, что Борис забежит домой, она похоронила бы сестру без гроба! Но больше всего Степан Ильич был потрясен выражением жуткой наивности в ее глазах, когда она голосом ошеломленного человека сказала ему: «Я боялась, что он простудится, а его взяли и убили!» Так что Ленинград, вся их прежняя, довоенная жизнь оставались для обоих нелегкими реликвиями памяти и чувства.