Павел ДевяшинСоседи
Огромная подушка вдавила Анну в ложбину между стеной и старым диваном – старым, как пожелтевший трамвайный билет в кармане пальто. Здесь, в клетушке шесть на четыре, она плакала каждый вечер. Всхлипывала, накрыв голову полуторакилограммовым мешком с перьями, изготовленным в соответствии с приказом Минздрава СССР от 15 сентября 1988 года.
Она не хотела, чтобы кто-то увидел ее оплывшее лицо и размазанный макияж. Впрочем, предосторожность была излишней. Во-первых, она жила одна. Во-вторых, в таком полумраке всё равно ничего не разглядишь.
С наступлением темноты мир и пространство сужалось до общежития на Малой Савельевской. Окно с марлевыми занавесками заменяло горизонт. Испещренные нотами обои демонстрировали, что случится с комнатой, если использовать партитуру «Лебединого озера» в качестве декора: в магазине таких не купишь.
Ритуальный плач – неизменное завершение дня, особенно после репетиций в оркестре, – прерывался одним и тем же звуком.
Тук-тук.
Привет, Воробей Воробеич.
Крылатый разбойник то стучал в стекло, то издавал тонкие трели, прыгая на карнизе. Чего хотел? Просил корм? Утешал?
Чтобы понимать язык зверей и птиц, надо стать святым. Но сначала, как положено, умереть. В свои 24 девушка предпочитала оставаться в неведении. Пусть себе чирикает! Жалко, что ли?..
Сказать по совести, воробей долгие месяцы был её единственным другом. На рынке знали, что Анна покупает бутылку кефира и два батона. Один себе, другой – птице. Кому ни расскажи, улыбаются, не даром её фамилия – Воробьёва.
Анна поднялась и шагнула к колченогому столику. Щелкнул тумблер. В свете лампы заискрились непослушные рыжие пряди. На пальцах виднелись зеленые пятна от медной проволоки, которой девушка подлатала оплетку смычка.
– Сейчас, мой хороший, потерпи.
Горсть крошек наполнила кормушку за окном, а комнату – ледяной ветер, но закрыть ставни значило вспугнуть птицу.
Девушка стащила свитер через голову, расстегнула лифчик. Руки зябко охватили выступающие ребра. Воробушек любит меня, думает, что не могу отсюда улететь, считает, будто я в западне.
А вдруг пернатый прав?
Я – музыкант, но что имею в жизни? Славу, аплодисменты, концерты… Всего этого как не было, так и нет.
Репетиции, репетиции и вновь репетиции, – вздохнула Анна, взяла с подоконника газету и в тысячный раз прочла статью. Заголовок гласил: «Оркестр „Колос“». На фотографии он – Максим: застыл в черном фраке с палочкой в руках, высокий, стройный и гордый. Дурацкая жизнь, пожаловалась она воробью, учишь партии, бреешь ноги, выходишь на сцену. Улыбка фиксируется будто на клей, худеешь, пока любое реквизитное платье не начинает сидеть на тебе как влитое. Слепнешь от прожекторов, глохнешь от громкой музыки, а потом дирижер командует: «Всем спасибо! Основной состав – завтра работаем в ДК Горького, запасные – увидимся на следующей репетиции. Во вторник, как обычно».
Трудно? Не то слово! Но это лучше, чем жизнь без музыки. В сто раз!
Словно ища утешения в воспоминаниях, отвернулась от окна. Сама не заметила, как оказалась у старого комода – единственного предмета мебели, полученного по наследству.
Щелкнула крышка шкатулки. Анна сняла с запястья самодельный браслет из мулине с красно-желтым цветком (не то розой, не то хризантемой). Следом отправились бабушкины серьги с настоящими аметистами.
Воробей Ворбеич перестал клевать батон, замер, разглядывая украшение.
Девушка едва заметно улыбнулась – и перед мысленным взором предстало веселое лицо бабушки. Всё бы отдала за её заливистый смех… Сколько огня в одном маленьком сердце! Зоя Ильинична олицетворяла жизнь. Но три года назад ушла. Закрыла глаза – и свет померк.
Иглой вонзилась мысль: а ведь сегодня никто о ней и не помнит. Только запасная оркестровая скрипачка да воробей. Маленький и голодный.
В ответ на грустные думы в животе заурчало.
Прежде чем захлопнуть шкатулку, Анна бросила на серьги последний взгляд. Аметисты всегда нравились Светке, которая тысячу раз советовала отнести их на барахолку. Заживешь, говорила! Приоденешься и станешь нормально питаться. Месяц-другой. А при бережном расходовании средств – все полгода.
Но бабушка учила, деньги – дело наживное. На том свете карманы не набьешь. Анна машинально коснулась брюк, где раньше грелись бабушкины руки. Ныне в них гуляют сквозняки. Точь-в-точь как на душе, что, казалось, промерзла насквозь. И дело не в распахнутых ставнях.
Покрытые веснушками кулачки стиснулись, ногти пронзили ладони. Катилась бы эта Светка со своими советами куда подальше!..
Ей легко рассуждать. Она – первая скрипка. La prima violenza. Такой, как Светка, расфуфыренной, с боевым макияжем а-ля Гойко Митич, обеспечено участие в премьере «Кикиморы»—симфонической поэме Лядова. Поедет с оркестром в Болгарию.
Анна рухнула на диван. Воробья как ветром сдуло. Пусть летит, трус. Захочет жрать – вернётся.
Как вышло, что единственная подруга тоже работает в «Колосе»! На репетициях сидит у самого края сцены, рядом с Максимом. Играет, близоруко согнувшись над пюпитром, и ее взгляд не встречается с моим.
И ладно. Иначе в нем бы отчетливо читалось одно единственное слово.
Лабух!
Лабух!
Лабух!
Глаза заискрились холодным светом звезд, по щеке скатилась комета-слеза. Анна встала, прошла к умывальнику. Надо привести себя в порядок.
Мгновением позже девушка оказалась в щелеобразной уборной. Да, тесно и темно, но зато не на общей кухне! Повернула оба барашка, взяла мыло с керамической раковины и хорошенько прошлась им по лицу, особенно усердствуя в области шеи. Кожа горела, словно ее поливали кипятком из чайника. Ноздрей коснулся запах гвоздики, смешанный с аптечной горечью. При переезде флакон разбился, пришлось перелить в склянку из-под настойки пустырника. Убийственно крепкий запах!
Анна утерлась полотенцем и вздохнула.
Истратила последние капли парфюма для него – «УрфинаДжюса». Дирижера Максима Урфимова, который, потешаясь над собственной говорящей фамилией, называл музыкантов оркестра деревянными солдатами.
Анна против воли улыбнулась, её взгляд потеплел. Посмотрела на дно склянки… Хм… Пожалуй, хватит на пару репетиций.
А впрочем, пустая затея. Она сидит очень уж далеко. Урфимов не оценит аромат. Он вообще не обращает на неё внимания. Почти…
На лбу девушки пролегла складка. Что он сегодня сказал?
Со стороны окна раздалось знакомое чириканье. Анна взяла батон, новая порция крошек заполнила кормушку.
– Представляешь, Воробеич, дирижер заявил, дескать, если хочу остаться в «Колосе», надо больше заниматься сольфеджио. По три-четыре часа! Минимум. Премудрый пескарь, блин. Но… Как это сделать в комнате, где голосами соседей пропитаны даже стены?
Воробей равнодушно клевал угощение. Ему-то ночевать в другом месте. Не ворочаться на диване, слушая ссоры и плач ребенка. Поклевал – и был таков!
Проследив, как акварель неба впитывает черную каплю улетающей птицы, Анна погасила свет. Пора спать. Легла и закуталась в одеяло.
Ночью в соседней квартире аншлаг. Там посещаемость всегда на высоте. Пятница, чтоб её. Вот они – знакомые голоса. Здрасьте, здрасьте! Знакомьтесь, это – Семён Иванович, это – тётя Оля, а это – Дениска.
Теребя пальцами подушку и прислушиваясь к гомону соседей, Анна поджала колени. Музыкант, который ненавидит звуки. Иронично…
Хорошо, завтра нет репетиции. Можно вздремнуть днём.
Она перевернулась на другой бок.
Шум порождает тревогу. Тревога переходит в страх. Страх – неизменный спутник бессонницы.
Бессонница – давняя подружка – похожа на круглосуточный завод. Труд без перерыва на праздники и выходные. Словно ты не лежишь на матрасе, а день и ночь стоишь за станком.
Тем временем за стеной зашипела яичница. Слух подвергся массированной атаке: грохот ложки о сковороду сменили причитания ребенка.
Господи! Да кто вообще готовит в первом часу ночи?
Впрочем, надо отдать хлипкому бетону должное – при стопроцентной проводимости звуков он не пропускает запах. Иначе комната напиталась бы прогорклым маргарином.
Анна взбила подушку, взгляд скользнул по открытому окну, качающимся занавескам. Неужели отсутствие аромата обеспечивает сквозняк? Да, наверняка так и есть. Спасибо сентябрьскому ветру да сногсшибательной композиции гвоздики и пустырника.
Уиии…
Пружины дивана заскрипели под весом девушки. Благо, не впиваются в бока. И на том, как говорится, спасибо.
Скрип снова вернул мысли к последней репетиции. Глаза подернула туманная поволока, пальцы вскинулись, перебирая воздух, словно струны.
Вчера вечером Максим оборвал композицию на четвертом такте и, поправив бабочку, улыбнулся:
–Воробьёва, тембр вашей скрипки… Навеял воспоминания о старой двери. Двери в прошлое. Ну, – его щеки едва заметно порозовели, – когда приезжаешь в деревню к родителям и заходишь в сени. Понимаете?..
Сердце Анны выбило бешеное стаккато. К черту ностальгические метафоры, в словах дирижера она услышала лишь критику.
–Я могу лучше! Честное комсомольское!
Устыдившись собственного порыва, Урфимов пожал плечами:
– Не сомневаюсь, однако на оттачивание материала нет времени. Ваш деревянный солдат пока останется в тылу.
Актовый зал наполнил нестройный смех, некоторые переглядывались, прикрывали рот ладонями.
– Дайте другой смычок! – Анна с непоколебимым видом наклонила голову. – Мой пришел в негодность. Отсюда скрипучий звук.
– А почему не скрипку Страдивари, мадемуазель? – съехидничал дирижер, нервно помахивая палочкой. – Плохому танцору, сами знаете… Пардон.
На сцене вновь захихикали. Кто-то подобострастно добавил: «Точнее и не скажешь!»
– Мне-то как раз ничего не мешает, Максим Владимирович! Как и вашему инструментомейстеру, которому недостает храбрости сознаться, что половина инструментов «Колоса» нуждается в ремонте.