– Ладно, братан, бывай!
Пожав друг другу руки, они разошлись. Пётр отправился к Клавке, на ходу придумывая достоверную историю, а Вован, посвистывая, двинулся в сторону вокзала, за ним на верёвке плёлся пёс.
Сев на электричку, через час Вован, ведя за собой Берендея, вышел на станции, и, пройдя по краю посёлка, зашёл в заброшенный старый хлев.
Навстречу ему выскочил тщедушный, чумазый парнишка лет десяти.
– Привет, Костян, ты, что ли, сегодня дежурный? – Вован походя, сбил с его головы, замызганную, с полуоторванным козырьком кепку и с размаху сел на старый развалюху-диван, вероятно, добытый с ближайшей свалки. Для улучшения внешнего вида он был прикрыт не менее грязной мешковиной.
– Дай-ка воды, быстро.
Парнишка тут же подскочил со щербатой кружкой, наполненной до краёв водой, и протянул её Вовану. Тот выбил ногой протянутую кружку у него из рук. Кружка, упав, разбилась, вода, расплескавшись, облила мальчика с головы до ног.
– Так, с тебя сто рублей, пацан, запиши. Ты какую воду Хозяину подаёшь, урод?
Мальчишка, всхлипывая, достал откуда-то полулитровую бутылку минеральной воды и протянул Вовану.
Тот, вскрыв бутылку, опрокинул её в себя и швырнул пустую на пол.
– Чё за мусор, шкет? – заорал он, – а ну, убрал!
Мальчишка кинулся к бутылке, споткнулся, тут же вскочил, подхватил её и положил в коробку, где уже лежало с десяток таких же пустых бутылок.
– Так, Собачник вернулся? – закуривая, спросил мальчишку Вован.
– Не знаю, Хозяин.
Мальчишка потупился и стоял, переминаясь с ноги на ногу.
– Что значит, не знаешь? Ты дежурный! Значит, должен знать.
Вован демонстративно сплюнул на грязный пол и выжидательно посмотрел на мальчика, тот тут же кинулся в угол и, достав старую ветошь, начал оттирать пол от плевка.
Вован удовлетворённо хмыкнул.
– Ну? Я не понял, так вернулся Собачник или нет?
– Я не видел его, Хозяин, Честное слово, не видел, – мальчишка чуть не плакал.
– Опять покрываешь старика? – зло сощурившись, спросил Вован, – Ладно, не боись, я сегодня добрый.
– Собачник, выходи! – заорал он во всю глотку, – Костян тебя заложил.
Подмигнув мальчишке, Вован довольно развалился на застонавшем диване.
Из дальнего тёмного угла выполз, кряхтя, чумазый старик в лохмотьях.
– Опа! Вот и Собачник! А ты говорил – не знаю, не знаю. Подь сюда, щенок.
Вован сел и дал крепкую затрещину подошедшему мальчику. У того выступили слёзы на глазах.
– Ну что, Собачник, отпуск себе устроил? Почему не на работе?
Вован прищурившись, с отвращением смотрел на старика.
– Приболел я, Хозяин, сердце прихватило, – заныл старый нищий, голова его тряслась, а из красных опухших глаз текли слёзы.
– Не можешь работать – убирайся! Я тебя не держу! Толку от тебя всё равно мало стало.
Старик, задрожав всем телом, бухнулся на колени и, хватая Вована за ноги, запричитал:
– Не гони, Христом богом прошу, куда я пойду! – старик, сотрясаясь в слезах, ползал на коленях перед Вованом.
Тот, брезгливо оттолкнув его ногой, рявкнул:
– Заткнись, старая падла, хватит ныть. Я забочусь о вас всех, а вы неблагодарные лентяи, всё б дрыхнуть да жрать! Вот посмотри, кого я тебе привёл! – и, дёрнув верёвку, он заставил подняться Берендея.
Мальчишка, восхищённо глядя на собаку, застыл, открыв рот.
– Борзая? Где вы её взяли, Хозяин? – старик, подслеповато прищурившись, разглядывал собаку.
– Всё для тебя стараюсь, дармоед старый! – Вован, довольно прищёлкнул языком, оглядывал собаку.
– Это ж породистая собака, хозяйская, куда я с ней пойду, меня ж менты загребут, видно же, что ворованная, – запричитал старик.
– Не ворованная, дурак, а купленная. Целых десять кусков за неё отдал. Костян, запиши на счёт Собачника.
Костян, сочувственно зыркнув на старика, достал замусоленную тетрадку и огрызком карандаша что-то в ней написал.
Старик опять затрясся:
– Хозяин, пощади, я же таких денег ввек не заработаю.
– Будешь стараться – заработаешь.
Вован отвернулся от старика и оценивающе стал разглядывать Берендея.
– Да, старый, тут ты прав, слишком по-домашнему выглядит эта псина.
Он прищурился и, сплюнув в сторону Берендея, скомандовал:
– Костян, быстро тащи ножницы.
Взяв ножницы из рук мальчика, Вован начал выстригать Берендею псовину, нарочито неровно, вырывая шерсть клочьями. Иногда он отходил в сторону и, оценив со стороны свою работу, как художник, выстригал то там клок, то там. Наконец, он остался доволен видом собаки.
– Ну, посмотри, какой красавец, – сказал он Собачнику, любуясь полученным результатом.
– Осталось его в грязи извалять – и готово. Хорош работник! Костян, давай займись. Устал я, посплю малёк. А ты Собачник, завтра берёшь его к своим шавкам и вперёд! И без трёх кусков не возвращайся.
Так началась рабочая жизнь Берендея.
Каждый день, невзирая на погоду, старик, кряхтя и охая, поднимался со своего вонючего ложа и плёлся на станцию, таща с собой на верёвках Берендея и ещё двух собак. В отличие от него, собаки были беспородные и так же стары, как их хозяин.
Придя на станцию, старик садился всегда на одно и то же место и, поставив жестяную банку для мелочи, принимался за работу. Его работа заключалась в том, чтобы жалостливо клянчить деньги у прохожих на прокорм себя и своих «бедных» собачек. Время от времени старик доставал собранные деньги, пересчитывал трясущимися руками и иногда, сложив несколько бумажек, мелко-мелко их скручивал и прятал в лохмотьях, но чаще, вернувшись к Хозяину, он отдавал все деньги ему.
Хозяин редко бывал доволен их заработками. Если он был в хорошем расположении духа, то просто обзывал их «дармоедами» и прогонял с глаз долой, но когда он был в плохом настроении, то старику доставались оплеухи, а двум старым собакам пинки. Берендея он с некоторых пор не трогал, после того как тот, получив удар в бок, кинулся на него, ощерив пасть. Вован выхватил тогда из кармана свою финку и если бы не резвость Берендея, закончилась бы уже тогда его история. После этого случая Вован обходил его стороной, а у Берендея на вечную память осталось порванное ухо.
Берендей ещё больше похудел, так как кормился, в основном, на помойках и свалках. Собачник с ним совсем не общался, другие нищие вообще не обращали внимания. Вован тоже злобно косился и только мальчик иногда, улучив момент, присаживался рядом и гладил его, нашёптывая что-то на ухо. Можно сказать, что они подружились. Вован не поощрял их дружбы и, если он заставал мальчика рядом с собакой, тому доставались увесистые оплеухи и затрещины.
Так прошло три месяца. Наступил ноябрь и всё чаще и чаще, им приходилось брести на работу и обратно под холодным проливным дождём.
Старик явно слабел, его донимал изматывающий кашель. С каждым днём ему всё трудней и трудней было подняться. Вован следил за своими работниками и если старик утром не мог встать, пинками поднимал и выгонял его на улицу.
И вот однажды, сев на своё обычное место на станции, старик, просидев полдня на холодной, продуваемой ветрами платформе,, вдруг захрипел и завалился набок. Так он лежал до позднего вечера, пока продавщица из ларька напротив, всё же забеспокоившись его столь длительной неподвижностью, не вызвала скорую помощь. Приехавший врач, только взглянув на старика, сразу вернулся в машину и, вызвав труповозку, уехал. Бригада, приехавшая часа через три, засунула старика в чёрный пластиковый мешок и увезла. Собаки остались одни, привязанные к ограде на пустынной пригородной станции.
Утром прибежал Костян. Догадавшись, что случилось, глотая слёзы, он отвязал Берендея, обнял его за шею и шепнул:
– Беги домой, беги, – оттолкнув его от себя, он взял других собак и пошёл к хлеву.
Берендей смотрел ему вслед, и хотел было двинуться за ним, но мальчик, оглянувшись, поднял камень и, кинув его рядом с собакой, крикнул:
– Не ходи за мной, беги отсюда, беги домой!
Берендей остался на перроне один.
В течение этих трёх месяцев жизнь Веры Петровны потихоньку вошла в прежнюю колею. Поездка на семинар оказалась очень удачной. Её выступление было воспринято очень хорошо и статью напечатали в годовом педагогическом альманахе.
На работе тоже дела шли прекрасно; Воробьёва родители перевели в физико-математическую школу, и теперь на уроках Вере Петровне никто не досаждал.
История с собакой почти забылась и лишь иногда, выходя из своей квартире, перед глазами Веры Петровны вдруг вставал образ Берендея, лежащего возле соседской двери. Он поднимал голову и, как казалось, с укоризной смотрел на неё. Она прогоняла это видение и, с течением времени оно возвращалось к ней всё реже и реже. Жизнь потихоньку налаживалась.
Пару раз к ней наведывалась синеглазая женщина с вопросом: нет ли новостей о Берендее. Сказать ей Вере Петровне было нечего, и когда та пришла в третий раз, она, увидев её заблаговременно из окна, не стала открывать дверь. Затаившись в своей квартире, она ждала, когда та уйдёт.
Клава, слава богу, теперь оставила её в покое. Поначалу она, с присущей ей непосредственностью пыталась то и дело заговаривать с Верой Петровной, встречаясь на лестнице, но та только сухо здоровалась и, не слушая, проходила мимо. В конце концов, Клава оставила свои попытки наладить отношения, и теперь они только здоровались, заходить к Вере Петровне Клава больше уже не решалась.
И вот однажды вечером резкий звонок в дверь подкинул Веру Петровну с кресла, на котором она, уютно устроившись с ногами и накрывшись пушистым пледом, сидела и читала своё любимое «Воскресенье» Толстого.
«Господи, что там случилось!» – давно уже никто не нажимал её звонок, и тяжёлое предчувствие закралось в душу Вере Петровне.
Приоткрыв дверь, она увидела Клаву. Не обращая внимания на подчёркнуто отчуждённое лицо Веры Петровны, Клава, радостно блестя глазами, выпалила:
– Вера Петровна! Пёс вернулся! – она смотрела на неё с таким радостным возбуждением и, вероятно, ждала, что та, услышав такое известие, сейчас же подорвётся и помчится сломя голову вместе с ней к собаке или хотя бы засыплет её разными вопросами, улыбнётся, обрадуется, наконец. Клавке очень хотелось стереть с лица Веры Петровны маску отчуждения и просто порадовать её.