Юным Прохора трудно было назвать, ночи его стали беспокойнее и длиннее, гораздо длиннее тех, что в молодости, когда достаточно было закрыть глаза, чтобы скоро увидеть утро. Лицо обветрилось временем и помрачнело от вредных привычек, позвоночник просел, желудок растянулся и выкатился. По ночам не спалось, он выходил на балкон и много курил, кидая окурки в пепельницу неба, где они замирали, тлея мерцающими огоньками. Никого, только он и полное бледности, испитое, с синяками лицо луны. В сумерках души напрашивался лай. Прохор не любил тишину, потому что она особенно явно давала ему ощутить, как что-то упрямо возилось в хворосте его ребер и пыталось выбраться наружу. Сердце шалило. Его стало много, и оно требовало расширения жилища. Он же, будучи человеком неорганизованным, но тщеславным, не знал как его успокоить, пил. «За хер я ел этот торт после всего, теперь весь в сомнениях: себе оставить или наружу. За хер вообще мне такая жизнь», – думал он, не представляя, как бы ее, жизнь, сделать более осознанной и творческой. Выйдешь на балкон ночью, закуришь, посмотришь на небо. Оно чистое и звездное, только Луна затылком. Она равнодушна к вредным привычкам, вот если бы вместо Луны было влагалище, одинокое и недосягаемое, как звезда, меньше было бы ревности, скандалов, измен, самоубийств, вышел бы перед сном, вздрочнул и спать.
Отбивные
– Вчера смотрел бокс, – закурил я сигарету и бросил пачку на стол.
– Ну и что? Ты же знаешь, что я не люблю бокс, но еще больше, когда ты ку- ришь на кухне, – достала она себе из той же пачки.
– Бой был забавный, то прыгали, то обнимались, то один сверху, то другой. Я подумал, что это очень похоже на нашу жизнь, если ее сжать до пятнадцати минут этого боя, – дал я ей прикурить.
– Ну, мы, по крайней мере, не деремся, так, легкие пинки в область души, – выпустила Фортуна ненастье дыма.
– Боремся со своим одиночеством.
– Некоторые борются с одиночеством размножением.
– Если ты про боксеров, то я не досмотрел, чем кончилось, иначе бы мясо сгорело, – улыбнулся я, доставая тарелки.
– Нет ничего сексуальнее запаха жареного мяса.
– Есть… Ты, – попытался я положить на тарелку котлету, но она выскользнула на плиту.
– Черт, они нас не любят, – удалось мне ее уложить со второй попытки.
– Кто?
– Котлеты.
– За что им любить нас, когда мы друг друга так сильно. К тому же мы их скоро съедим, а потом из зубов выковыривать будем остатки чьей-то заблудшей души.
Мы начали резать и жевать мясо, запивая красным вином. Все слова куда-то исчезли вдруг, будто у них тоже пришло время обеда.
– Что ты замолчала?
– О чем говорить, когда и так вкусно?
– Если тебе не о чем говорить, значит, ты недостаточно откровенна.
– Ладно, представь, что мы в кафе и только что познакомились.
– Я официант или шеф-повар?
– Вы, как хороший коктейль, – отхлебнула она из стекла. – Сколько ни пей, хочется повторить.
– Вы, как немое кино тридцатых, непонятное, искреннее, – крутил я в руках вилку. – Разговорить вас трудно.
– Я расхожусь после третьего, – посмотрела она пронзительно и осушила свой бокал.
– А это какой? – наполнил ей снова. Фортуна промолчала.
– Меня не напугать, – достал я сигарету и прикурил.
– Меня не остановить, – сделала она глубокий глоток.
– Вы, как фигура в Эрмитаже, из мрамора, созданная во имя… – Губы мои нарисовали ее имя в воздухе. – Шедевр, вас не утащить!
– Вы довольно смелы, – отодвинула она от себя стеклянную пустоту.
– Вы тоже, я хочу быть вашим поводом напиться, – налил еще ей и себе.
– Я наблюдала за вами и выделила из толпы, – повела она изумрудно кругом.
– Вы хищница, – не заметил я, как она расправилась с мясом.
– С некоторых пор жертвой быть легче, но не так интересно, – улыбнулась она жемчужно и широко. – А вы хищник, у вас было много женщин.
– У вас не было настоящих мужчин.
– Вся надежда на этот вечер, – оторвала она от стола красное и сделала еще глоток.
– Не люблю это слово, оно похоже на проститутку. – Я прикончил свой.
– Значит, я не ошиблась.
– Значит, готовы?
– То, что я готова, еще не значит, что съедобна.
– Сейчас попробую, – приблизил я к себе жену и поцеловал в жирные жаркие губы.
– Чем займемся? – спросила она после долгого поцелуя.
– Как чем? Любовью.
– А что больше нечем?
– Больше не с кем.
Манник
По парадной лестнице мы поднялись на второй этаж, благо потолок высоченный. Жалко было бы в холле великолепной люстры, под которой мы торжественно прошли верхом на лошадях.
– Как же здесь красиво! – уверенно держится в седле Белла. Из-под шляпы она поглядывает на меня, то и дело отрывая одну руку от уздечки, чтобы поправить волосы.
Я и сам под большим впечатлением, словно иной атлант, держу его на плечах. Был здесь раз сто, но въехать во дворец верхом – совсем другое дело. Про Юсуповский я мог говорить часами, в бытность студентом водил туда экскурсии. Полтора часа на осмотр, чудовищно мало для этой истории. Но у нас с Беллой и тех не было, Принц Альберт мог хватиться ее в любой момент. Благо, что были верхом.
Въезжаем в сад. Хочется нагнуться, чтобы не задеть ветви деревьев. Большая ротонда с куполообразным потолком создает ощущение сада, кругом над цветами снуют ангелочки, они собирают нектар любви.
– Небо, – воскликнула Белла.
– Море, – согласился я. Синяя гостиная, словно Поднебесная со встроенной резной мебелью. Белла поежилась от синей прохлады стен. В Зеленой гостиной ей заметно теплее. Зала пышет молодостью. Зелень проросла кругом. Посреди малахитовая шкатулка, где пылает страстью костер. Хочется внести свою лепту. Мы останавливаемся совсем близко к огню, от нечего делать, я начинаю рыться в карманах, доставая разные смятые чеки магазинов, разворачиваю их: Дикси, Карусель, Ашан, кефир, картошка, чай в пакетиках, руккола. «Безумно люблю эту траву…» Снова мну и бросаю куски бумаги в шикарный малахитовый камин. Они вспыхивают, превращая все цифры в пепел. Прожорливый огонь проглатывает бумажки как чипсы.
– Все? – смеясь спрашивает меня Белла. И не дождавшись ответа, уходит дальше. Я следом. Шаги наших лошадей гулким эхом разносятся по дворцу.
Огромная люстра освещает танцевальный зал. Оркестр играет Яна Тирсона. Мы спешиваемся, несмотря на цейтнот, я беру за талию Беллу, она прижимается ко мне всей своей грудью, слышу, как она дышит, чем она живет, каждый шаг ее сердца, всю кардиограмму его жизни, как она встает в семь утра, готовит завтрак, несколько дежурных фраз с мужем и едет на работу. Там ждут ее любимые мыши. Вечером снова Альберт. Несмотря на то что живет она с принцем, не чувствует себя принцессой. А ведь для женщины это так важно – чувствовать себя принцессой хотя бы иногда. Громко играет музыка, однако Алекс слышит, как сердце ее спешит в гости к его сердцу.
Они кружатся в объятиях танцевального зала, с мраморного камина слетают ангелочки и начинают кружиться вместе с ними. Кажется сама зала раскручивается, словно карусель, посреди дворца.
– Я знаю, тебе нужна свобода. Мне тоже она нужна. Всем она нужна. Где ее взять столько? Разве что развестись и клянчить ее у одиночества.
– А что, это мысль. Разведемся и будем раздавать ее даром.
– «Вечно молодые, вечно пьяные», как в той песне.
– У вечно молодых, вечно пьяных одна проблема – быстро стареют.
– Может, на мосты сегодня еще успеем?
– Поучимся разводиться?
– И сходиться.
Белла вжимается в меня еще сильнее:
– Ты знаешь, Алекс, я всю жизнь мечтала быть актрисой.
– Не проблема, будет тебе театр, – веду я за собой девушку, музыка за нами. Мы бежим в Домашний театр по той самой лестнице, которую Юсупов привез из Италии.
– Юсупов был очень влюбчив, однажды в парах итальянского Амароне в итальянской вилле, ему было так одиноко, что он влюбился в лестницу и решил увезти ее с собой, – вел непринужденную болтовню Алекс, придерживая под руку Беллу. – Хозяин виллы сказал, что лестница отдельно от здания не продается. Только с ансамблем. Юсупову ничего не оставалось, как купить дом. Представляете, Белла, из-за нескольких ступеней целый дом.
«Представляю. Лестница – это же чьи-то шаги. Мужчины, как они любят говорить о чужих подвигах. Прямо как мой Альберт. Этот сделал то, другой сделал это. Сам возьми и купи, сделай хоть что-нибудь». Белла на минутку вспомнила своего бедного Альберта: «Наверное, уже ищет меня». «Ага, в Яндексе», – тут же иронично заметил про себя ее внутренний голос, в тот момент когда тело продолжало учтиво слушать Алекса.
– Лестницу переправили в Петербург, а усадьба осталась брошенной. Так кого будете играть в нашем театре, Белла?
– Судя по всему Дездемону. Осталось только позвонить режиссеру. Чтобы настроиться на роль.
– Альберту?
– Именно.
– А сколько сейчас времени в Монако?
– Время вышло, – театрально вздохнула Белла, – время вышло из себя и обратно уже не хочет, – рассмеялась она еще театральнее.
– Что вы ему скажете?
– Что я никудышная актриса. Я сама не люблю, когда врут и оправдываются. Я спрошу его: «Ты не знаешь, где я была всю эту белую ночь?» – «Это я у тебя хочу узнать. Где?» – «Я искала всю ночь, я искала себя». – «Нашла?» – «Да, как только ты позвонил».
– Муж для женщины – это самоидентификация.
– Все, конфликт исчерпан.
– А как же сцена ревности?
– Я не знаю, что я должна сделать, чтобы заставить его ревновать? Нет такой пьесы. Шучу, он ужасно ревнив.
– Значит, любит?
– Значит, боится потерять.
– А это не одно и то же?
– Это десять лет с одним и тем же.
Мы постояли еще немного на сцене Домашнего театра. Потом прошли в малую картинную галерею.
– Когда-то эти стены украшали шедевры лучших художников.
– А сейчас?
– Средний класс.
– Чувствую, не моя среда. Я вообще ничего не чувствую, глядя на классические работы. Мне нужна загадка.