Я далек от мысли, что те границы непосредственного общения и малых групп, которые определяют центральный предмет социальной психологии, те трудности, которые она встречает, пытаясь преодолеть подобные границы, — свидетельство какой–то ущербности этой науки. Эти трудности, по–видимому, говорят о другом: достаточно подвижные, но все же ясно проявляющиеся границы, в которых происходит длительное развитие социопсихологии, следует рассматривать не как ее «недостаток», но, скорее, как выражение неких объективных потребностей научного знания. Процесс дифференциации, являющийся общей закономерностью развития как естественных, так и гуманитарных наук, в конечном счете обусловлен накоплением эмпирических и теоретических знаний, ведущим к постоянному умножению и все большей конкретизации научной проблематики. В этих условиях становится все более трудным мобилизовать постоянно возрастающий арсенал смежных наук для исследования каждого конкретного круга явлений. Эта трудность связана во многом с умножением типов «технологии», методов исследования, каждый из которых в той или иной мере специфичен именно для анализа определенной сферы или уровня действительности и не «работает» за его пределами. Чем глубже проникает исследователь (или отрасль знания) в избранную им область, чем интенсивнее он стремится разработать адекватный ей аппарат исследования, тем труднее ему сохранять в поле зрения то, что происходит в других областях. Можно, конечно, иронизировать над профессиональными предрассудками ученых (в духе известного афоризма «специалист подобен флюсу»), но нельзя не видеть, что без возрастающей дифференциации научного знания, позволяющей создавать все более глубокую и конкретную картину природного и социального мира, невозможен научный прогресс.
Сказанное целиком относится к социальной психологии. Непосредственные психологические отношения между людьми — органическая составляющая человеческого бытия и без их профессионального изучения невозможно понять это бытие в его статических и динамических аспектах, невозможно, следовательно, понять самого человека. Специфика данного круга отношений вызвала к жизни и адекватный им метод исследования — лабораторный эксперимент, который практически неприменим в большинстве других социальных наук. Лабораторный эксперимент, будучи далеко не единственным методом, применяемым социальной психологией, занимает в ней (как и в одной из ее «родительских» дисциплин — общей психологии) центральное место, и именно экспериментальные исследования лежат в основе важнейших ее открытий и достижений.
На примере социальной психологии видно и другое: дифференциация наук чревата опасностью чрезмерного разрыва, взаимного абстрагирования в действительности неразрывно связанных между собой явлений и уровней реального мира. В социальной психологии она проявилась особенно ярко в тех трудностях, на которые наталкивается формирование социально–психологической теории. Отставание теоретической работы от эмпирических исследований, сведение ее к выработке многочисленных «микротеорий», обобщающих лишь данные серии экспериментов, посвященных какому–то конкретному, частному вопросу, таковы характерные «болезни» социальной психологии, которые многие представители этой науки характеризуют как проявление ее кризиса. Корни этой болезни в общем понятны: вряд ли можно создать какуюлибо общую социально–психологическую теорию, не опираясь на психологическую жизнь общества в целом, не интегрируя и обобщая все ее взаимосвязанные уровни — от индивидуальной психики до феноменов общественного сознания. Ведь в действительности психические феномены, связанные с непосредственным общением, никак не отделены ни от того, что происходит «внутри» личности, ни от психических процессов, происходящих в «большом обществе». Все эти уровни психической жизни взаимно проникают друг в друга, и если можно искусственно абстрагировать один от другого в интересах конкретного анализа, то крайне трудно, если вообще возможно, осуществлять теоретический синтез одного, взятого отдельно уровня.
Путь к преодолению подобных трудностей видится в сочетании естественной и необходимой дифференциации наук с их интеграцией. Речь идет не о каком–то попятном движении, не о возврате к архаическому нерасчлененному знанию (в данном случае знанию о человеке), но о междисциплинарных научных направлениях, в пределах которых анализ определенного уровня или сферы явлений всемерно использует данные и знания о «соседних» или как–то сопряженных с ним уровнях и сферах. В сущности именно так, на стыке «соседних» наук — психологии и социологии возникла и развилась социальная психология, объединив изучение отдельно взятого индивидуального человека, которым занималась психология, с изучением отношений между людьми, составлявшими предмет социологии. Подобные междисциплинарные науки находятся со своими «родственными» дисциплинами уже не в «соседских», рядоположенных отношениях, но образуют как бы зону пересечения, частичного взаимного наложения этих дисциплин. В этом отношении весьма характерно, что предмет многих социологических и социально–психологических исследований настолько совпадает, что практически невозможно различить, к какой «официальной» дисциплине они относятся. Так происходит, например, в тех случаях, когда социологи исследуют проблемы личности или группового действия, а социальных психологов интересуют ценностные ориентации или массовое сознание[9]. Примерно также выглядят отношения между общей и социальной психологией.
Кратко охарактеризованное выше состояние социальной психологии свидетельствует, что назревает потребность в отделении от нее относительно самостоятельного направления или дисциплины, которая могла бы взять на себя изучение социэтальных психологических явлений и процессов. Т. Шибутани отмечал, что «социальная психология стала независимой наукой потому, что специалисты различных отраслей знания не в состоянии были решить некоторые свои проблемы»[10].
Необходимость в социально–политической психологии диктуется сходной ситуацией: социальные психологи в своем большинстве слабо связывают непосредственные отношения между людьми с отношениями, охватывающими все общество; представители других общественных и политических наук, даже понимая важность психологического измерения изучаемых ими процессов, не испытывают призвания к познанию специфических закономерностей и механизмов, действующих в психологическом поле общества. И в то же время из всего сказанного вытекает, что социально–политическая психология призвана интегрировать относящиеся к ее сфере знания и методы психологии (общей и социальной), социологии (главным образом ее макросоциологических направлений), политологии, истории, культурной антропологии и этнологии, стать новой зоной пересечения всех этих наук. Что же касается социальной психологии, то она является для социально–политической психологии главной «материнской» дисциплиной.
Разработанные ею представления о механизмах межчеловеческих отношений, выражающие их категории и закономерности, действуют не только на микро-, но и на макроуровне общественной действительности и должны поэтому войти в качестве органической составной части в изучение этого уровня. Поэтому в этой книге мы будем неоднократно обращаться к данным и «языку» социальной психологии.
Не в меньшей мере это относится к общей психологии. В сущности нет таких общепсихических, изучаемых на уровне индивидуального человека, структур, явлений, процессов и механизмов, которые не действовали бы на макросоциальном уровне — они образуют наиболее глубокую основу психической жизни общества. Поэтому ее невозможно изучать, не вооружившись необходимым минимумом общепсихологических знаний. Эта гносеологическая первичность общей и социальной (в ее классическом варианте) психологии по отношению к социальнополитической, значительная общность их «материала» (человеческая психика на разных ее уровнях и в разных проявлениях) очень помогают исследованию сложных общественно–политических феноменов. Нередко совершенно разные по масштабу и содержанию индивидуальные и групповые переживания и типы действия, например поведение испытуемого в лабораторных условиях или какое–нибудь крупное общественное движение, возникают и развиваются по сходной схеме. Этот основанный на общепсихических законах изоморфизм микро–и макроуровней психики, ее функционирования в искусственно созданной и в естественной социальной ситуации, имеет для социально–политической психологии, как мы увидим ниже, громадное эвристическое значение. Он позволяет в самых простых, легко регистрируемых фактах найти ключ к пониманию гораздо более сложных явлений.
Все это ни в коей мере не означает, что подобные сложные явления могут быть просто сведены, редуцированы к элементарным общепсихологическим фактам, к явлениям другого, низшего уровня. Попытки такого редуционизма нередки в науке. Например, когда социальнопсихологические явления объясняются главным образом или целиком биогенетическими либо психофизиологическими характеристиками субъекта, а общепсихическая структура провозглашается определяющей структуру политической деятельности. Подобные представления противоречат самой природе субъективно–объективных отношений, лежащих в основе любой направленной на других людей, на общество психической активности.
Представляются одинаково ложными тезисы как о субъективном, психическом как простом отражении объективного (ситуации), побуждающем к определенной реакции на заданный ею стимул, так и о суверенности субъективного по отношению к объективному, даже о сотворении второго первым. Скорее, их отношения не строятся ни по той, ни по другой модели, но представляют собой взаимодействие, в котором нет неизменного разделения ролей между определяемым и определяющим. Субъект на основе своих собственных внутренних качеств, задатков и предшествующего опыта активно творит (а не просто воспроизводит) образ объекта, интерпретирует, а в определенных ситуациях и практически воздействует на него, но интерпретирует он все же не собственные внутренние побуждения и переживания, а реальный объект, находящийся вне его психики. Образ объекта, его бытие для субъекта определяется, следовательно, как самим объектом, так и субъектом и ту же двойственную детерминацию имеет действие субъекта по отношению к объекту. Образ пирожного как приятного и вкусного «объекта» не мог бы возникнуть в моем сознании, и не побудил бы меня купить и съесть его, если бы не было самого пирожного и если бы живущая во мне память о моих специфических вкусовых ощущениях не пробудила потребность в лакомстве.