Серго, стоявший на левом крыле Мавзолея рядом с Калининым, обратил внимание на дипломатический муравейник.
— Гляньте, Михаил Иванович, как их ошпарило. Начинают, видно, соображать, что шутить с большевиками нельзя… А Жезлов молодец — хорошо ведет свое войско.
Доклад рейхсканцлеру
Чрезмерное усердие перед Гитлером в Куммерсдорфе восстановило против Гудериана не только Беккера, но и военного министра фон Бломберга и генерала Рейхенау — они перестали вызывать его с докладами, при встречах едва отвечали на приветствия. Прежде подобная отчужденность главных армейских начальников больно ущемила бы самолюбие полковника, теперь же она его не особенно беспокоила. Он обнаружил прямую выгоду: меньше у начальства на глазах — больше можно заниматься планом. «Даже лучше, что они пока не будут ничего знать. Представлю план Гитлеру — только бы случай подвернулся».
Вечерами в тиши домашнего кабинета, наедине с книгами и записками, Гудериан обдумывал и шлифовал свой проект плана организации нового вермахта.
Ему было с кем советоваться — Клаузевиц, Мольтке, Шлиффен… Кто лучше, чем они, гении немецкой военной мысли, могут подсказать, как надо развивать вооруженные силы рейха? У фельдмаршала Мольтке — самого выдающегося начальника генерального штаба за целый век — глубокий ум стратега, полководца, выигравшего три войны. Он, а за ним Шлиффен на рубеже столетий предвидели скачок военной техники. Это они разработали основы блицкрига — войны, продиктованной особым географическим положением Германии и ограниченностью ее материальных ресурсов…
Гудериан снова и снова вспоминал Шлиффена: «Отныне Европа представляет собой одну семью, поэтому трудно какому-нибудь члену семьи оставаться в стороне от семейных раздоров, особенно если его квартира расположена в середине дома». Эти слова Гудериан часто повторял молодым офицерам генштаба, раскрывая им свое понимание Шлиффена. И сейчас он говорил то же самое себе, еще и еще раз утверждаясь в логичности вывода, что географическое положение страны диктует немцам необходимость участвовать в любом европейском конфликте. Народ Германии живет в «середине дома», и у него к тому же урезанные природой ресурсы сырья, материалов, без которых невозможно вести продолжительные войны. Значит, истинная мудрость заключается во всесторонней и незамедлительной подготовке вермахта к блицкригу, в планировании генштабом такой войны, которая дала бы в максимально короткие сроки полную военную победу. В прошлом веке эта задача умело решалась государственной политикой Бисмарка и стратегией Мольтке-старшего. «Понимает ли Гитлер значение блицкрига и решающую роль танков в современной войне? — спрашивал себя Гудериан. — Оценит ли он главное направление моего плана? А я — сумею ли я достичь в нем ясности и убедительности, отличавших ваши планы, граф Шлиффен?!»
На письменном столе лежали раскрытыми и Наполеон, и Фуллер. Англичанин увлек было Гудериана проповедью чисто танковой войны, в которой даже малочисленные, но полностью механизированные армии способны достичь крупных и окончательных побед. Как это было заманчиво для послеверсальской Германии с ее всего лишь стотысячной армией. Но теперь, когда Гитлер готов перечеркнуть Версальский договор и торжественно написал в Куммерсдорфе, что Германия будет иметь лучшие в мире танки, — теперь ему, Гудериану, уже видятся иные масштабы, чем Фуллеру и тем более французам, забывшим военные заветы своего великого корсиканца и застрявшим в традициях позиционной войны. Новая эпоха рождает новые принципы! Русские это поняли раньше, чем англичане и французы.
Гудериан подходил к книжным шкафам во всю стену, хранящим не менее двух тысяч томов. Раскрыв дверцы и выдвинув одну из полок на себя, отводил в сторону легко скользящую в своей выемке тыльную фанерку. За ней был тайник с книгами Фрунзе, Тухачевского, Триандафиллова…
Эти книги, как и вырезки из журналов и газет, спрятанные тут же в коричневых кожаных папках, привозил Гудериану военный атташе Германии в Москве. Они дружили с давних пор, и, приезжая в Берлин, генерал непременно приходил в гости, и всегда не с пустыми руками. Жене и сыновьям друга — русские сувениры, а самому Гейнцу — статьи из открытой советской печати и военную литературу, добываемую с немалым для атташе риском. Не раз Гудериан ловил себя на том, что читает этих русских с той же нетерпеливой жадностью, с какой когда-то впервые проглатывал Клаузевица, Мольтке и Шлиффена. И они, эти русские, о которых он прежде слышать не хотел, вызывают в нем и удивление, и зависть: «Прелюбопытнейшая, черт возьми, теория!.. Где они набрались смелости ума, образованности, глубины?» Проглотив за одну-две ночи все, что привозил в очередное посещение атташе, обычно веселый в кругу семьи и сослуживцев, Гудериан становился угрюмым, раздражительным. Даже от любимых сыновей и близких товарищей по генштабу прятал он то, что прочитал: упаси бог, чтобы кто-нибудь проник в его тайну, прикоснулся к тому, что стало ему доступно, может быть, раньше, чем военному министру.
Перечитывая извлекаемые из тайника книги и военные документы советских военачальников, Гудериан искал ответа на вопрос: как это случилось, что он в середине двадцатых годов, находясь в России, видел в ней одну нищету, отсталость, невысокий уровень подготовки военных кадров? А прошло совсем немного времени — и в двадцать девятом ему привозят книгу «Характер операций современных армий» заместителя начальника Генерального штаба Красной Армии Триандафиллова, где фундаментально, талантливо обосновывается теория маневренной войны, применения в ней танков. С того года военный атташе в каждый свой приезд доставляет ему все новые свидетельства того, что советская военная мысль лидирует в разработке теории маневренной войны и основного вида боевых действий — глубокой наступательной операции.
Мозг отказывался это признавать, но как опровергнуть попавшую недавно в его, Гудериана, руки инструкцию, которая буквально жжет пальцы, жжет глаза? Это уже не только теория — это практическое руководство, действующее у русских на маневрах и учениях с тридцать второго года. Тут главные положения теории глубокой наступательной операции в условиях маневренной войны: роль танков, прорыв фронта обороны противника на всю тактическую глубину и ввод эшелона подвижных войск для превращения тактического успеха в успех оперативный… «Да, русские нас опередили, похоже, что наш генштаб в последние годы оказался в обозе теоретического мышления. Но это не отрицает основополагающих элементов теории войн, разработанной Клаузевицем, Мольтке и Шлиффеном, не отрицает силы твоего аналитического ума, твоей дальновидности, Гейнц Гудериан!»
Эта мысль возвращала душевное спокойствие. Гудериан садился к письменному столу, придвигал к себе бумагу и чернила. Четко исписанные листы опять представлялись ему полями сражений, по которым мчатся армады его танков, оставляя позади себя поверженные и плененные армии противников рейха.
Это может показаться странным, но желанную для Гудериана встречу ускорила Москва.
Получив шифровку о военном параде на Красной площади 1 Мая 1933 года, Гитлер вызвал для доклада германского военного атташе.
Перед тем как отправиться к рейхсканцлеру, атташе встретил в генеральном штабе Гудериана, рассказал ему о параде и дал свою оценку новой советской боевой технике. Генерал видел в Гудериане лучшего в рейхсвере знатока механизированных войск и не стал от него скрывать, что встревожен растущей бронетанковой мощью русских.
— Фон Бломберг мне сообщил, что Гитлер почему-то настроен против меня, — проговорил в заключение военный атташе. — Кто знает, не окажется ли мой первый доклад ему последним в моей дипломатической карьере…
Гудериан, насколько мог, успокоил генерала, рассказал о хорошем впечатлении, которое Гитлер произвел на него на Куммерсдорфском полигоне. Они распрощались. Но не прошло и часа, как самого Гудериана вызвали в рейхсканцелярию.
Он ждал в приемной, тревожась за генерала и поругивая себя, что не заехал домой за планом — когда-то еще представится случай положить перед рейхсканцлером плоды своих расчетов и ночных раздумий!.. Тут распахнулись двери, и громкий недовольный голос словно вытолкнул из кабинета военного атташе.
— Плохо… — произнес генерал, проходя мимо Гудериана.
Быстрый, бесшумный, словно немой, адъютант проскользнул в кабинет с бумагами. Выйдя, он сделал знак Гудериану.
Гитлер был в кабинете один. Он вышел навстречу полковнику, проводил его до стола и с полуулыбкой на тонкогубом одутловатом лице показал на кресло:
— Я слышал, вы бывали в России, полковник?
— Да, мой фюрер…
Непреднамеренно, случайно вырвалась у полковника принятая в кругу нацистов высшего ранга форма обращения к Гитлеру, но вольность эта явно пришлась по душе канцлеру, и, заметив вспыхнувшее в его глазах одобрение, Гудериан обрел уверенность. Он стал рассказывать, как через четыре года после Рапалльского договора, установившего нормальные дипломатические отношения между Германией и Советским Союзом, командование рейхсвера с разрешения русских создало на Волге небольшой полигон для обучения группы немецких солдат и младших офицеров танковому делу.
— Русские, конечно, воспользовались вашими знаниями и опытом?
— Не думаю, мой фюрер. Там мне пришлось обучаться самому и учить молодых немцев на деревянных макетах. Сначала они обтягивались сверху парусиной и перемещались моими солдатами, потом делались из жести и передвигались силою мотора.
— Деревянные макеты?.. Вот она, сущность России! — истолковал Гитлер по-своему слова Гудериана, но тот уточнил, что ведет речь не о русских, а о немецких макетах.
— Когда я уезжал из России, она уже начала производить и оснащать войска легкими танками, скопированными с «Рено». Их насчитывалось в армии около двух десятков. На одном из таких танков обучались курсанты Казанского танкового училища.