Остался клавиш мертвенный оскал
Да по углам и в трубах — паутина.
Орган ревет! И больше нет меня.
Так вот, любовь, какая ты! Скукожит
В червя золы — безумием огня,
И не поймешь, что день последний прожит.
Ты смял меня, втянул, испепелил.
Вот музыки владетельная сила!
Когда бы так живую ты любил
Когда бы так живого я любила…
И будешь жить. Закроешь все штифты.
Пусть кузня отдохнет до новых зарев.
И ноты соберешь без суеты,
Прикрыв глаза тяжелыми слезами.
О, тихо… Лампа сыплет соль лучей.
Консерваторская крадется кошка
Дощатой сценой… В этот мир людей
Я возвращаюсь робко и сторожко.
Комком зверья, неряшливым теплом
Лежит на стуле зимняя одежда.
И снег летит беззвучно за стеклом —
Без права прозвучать… и без надежды.
Босые ноги мерзнут: холода.
Я нынче, милый, славно потрудилась.
Но так нельзя безмерно и всегда.
Должно быть, это Божеская милость.
А слово «милость» слаще, чем «любовь» —
В нем звуки на ветру не истрепались…
На клавише — осенним сгустком — кровь.
И в тишине болит разбитый палец.
И в этой напряженной тишине,
Где каждый скрип до глухоты доводит,
Еще твоя рука горит на мне,
Еще в моем дому живет и бродит…
Ботинки, шарф, ключи…
А там пурга,
Как исстари. И в ноздри крупка снега
Вонзается. Трамвайная дуга
Пылает, как горящая телега.
Все вечно на изменчивой земле.
Рентгеном снег, просвечивая, студит.
Но музыки в невыносимый мгле,
Такой, как нынче, никогда не будет.
Стою одна в круженье белых лент,
Одна в ночи и в этом мире белом.
И мой орган — всего лишь Инструмент,
Которым вечность зимнюю
согрела.
Дымы, пожарища, хрипение солдат,
И крики: «Пить!..» — из-под развалин…
И Время не закрутится назад,
В молочный сумрак детских спален.
Мир обнаженный в прорези окна.
Меж ребер пули плачут и хохочут.
Так вот какая ты, сужденная война,
Багряный Марс, полночный красный кочет!
Летят твои кровавые лучи
В ключицы и ложбины, в подреберья
Дворов и подворотен, и ключи
Лежат под ветром выбитою дверью…
В проеме — я.
В виду застрех и слег,
Охваченных полынным, черным дымом,
Еще не зверь, уже не человек,
Кричу: отдай! Отдай моих любимых!
Из чрева моего пошли они
В казенный мир, брезентом, порохом пропахший, —
Отдай их, Бог! Мои сыны они!
И бледный лейтенант, и зэк пропащий!
Я — баба. Этот свет я не спасла.
Любила мужика… детей рожала…
Дай, Бог, мне, дай широких два крыла,
Чтоб на крылах сынов я удержала!
Хоть двух спасти — а там прости-прощай.
Я улечу на Марс кроваво-красный.
Пусть рушится земной солдатский Рай.
Пусть далеко внизу собачий лай.
Еще восстанет жизнь… прекрасной…
Держитесь, мальчики! Среди планетных зим,
Средь астероидов, кометных копий
Заплачем мы над нищим и больным,
Океанийским, зверьим и степным,
Военным, княжеским, холопьим…
И, мать, рукою сыну укажу:
— Там — Родина:
Междуусобной розни…
И мелко, страшно, сердцем, кожей задрожу,
И лютый Космос в кулаках я еле удержу
Двумя колосьями — черноискристый, грозный.
Затерян в копях снеговых, в ладонях мира ледяного,
Один — нет никого в живых, лишь ветер приговор суровый
Читает, — он плывет один, он срубовой, и бревна толсты,
И сам себе он господин, и шепчут на морозе звезды:
«Гляди-ка, дом!..» Земля мертва. Пуста, что ледяная плошка.
А в доме том свинья жива, собака лает, плачет кошка.
А в доме том седой старик, усатый, сморщенный и лысый,
Богатство зрит: вот белка — прыг, вот зайцы, овцы, гуси, крысы,
Вот волк с волчицею, павлин, чета волов, стрекозы, козы, —
А дом плывет в ночи, один, и на морозе звезды — слезы…
Старик по пальцам перечтет змей пестрых и жуков заморских;
У ног его, урча, уснет толпа седых котов ангорских…
Старик заохает, кряхтя и шерсть линючую сбивая
С фуфайки: сын Лисы — дитя, сын Кобры — хитрость огневая!..
А там, дай Господи, пойдут роды, и семьи возродятся,
И звезды новые сверкнут на пятках скачущего Зайца,
И род Оленя, род Совы, род Волка, род Орла Степного
Из мерзлой снеговой травы, горя глазами, вспыхнут снова!
И гладит, гладит их старик — своих, спасенных им, зверяток:
Эх, звери, мир вчера возник, а нынче весь застыл, до пяток,
А завтра стает мертвый лед, и забелеют камни-кости,
И я вас выпущу… вперед!.. В моем дому вы были — гости…
Зверюшки… пума и кабан… и леопард, в мазутных пятнах…
Мир будет Солнцем осиян. Вы не воротитесь обратно.
Вы побежите есть и пить, по суходолам течь, как пламя,
Сплетаясь, яростно любить и высекать огонь рогами!..
Зверье мое… Когда-нибудь меня ты вспомнишь, серый заяц,
В полях полночных долгий путь, поземку, сутемь, горечь, замять…
И то, как пережили мы, внутри веселого Ковчега,
Ночь красных звезд,
чуму зимы,
сырой, дырявый саван снега.
Как я давал вам хлеб из рук, вас целовал в носы и уши,
Сердец собачьих чуял стук, любил медвежьи, волчьи души,
И знал, что этот час пробьет, взовьется небосвод горячий,
И я вас выпущу… вперед!.. — и в корни рук лицо запрячу,
И близ распахнутых дверей, близ жизни новых поколений
Я упаду среди зверей перед Ковчегом на колени;
И по моей спине пройдут копыта, когти, зубы, жала,
И смерть пребудет как закут, где жизнь моя щенком дрожала.
Войско вижу на небе красное…
Любимый, а жизнь все равно прекрасная.
Колышутся копья, стяги багряные…
Любимый, а жизнь наша — эх, окаянная…
Вздымают кулаки хоругви малиновые…
Любимый, а жизнь наша — долгая, длинная…
А впереди войска — человек бородатый, крылья алые…
Любимый, а жизнь-то наша — птаха зимняя, малая…
А войско грозно дышит, идет, и строй его тесней смыкается!..
Любимый, всяк человек со своей судьбою свыкается…
А войско красное — глянь! — уж полнеба заняло!..
Любимый, я боюсь, ох, страшное зарево…
А и все небо уж захлестнуло войско багровое!.. —
Любимый, оберни ко мне лицо суровое,
И я обниму тебя яростно, и поцелую неистово, —
Не бойся, в поцелуй-то они не выстрелят!..
Вот она и вся жизнь наша, битая, гнутая, солганная, несчастная,
Любовная, разлучная, холодная, голодная, все равно прекрасная.
И мы с тобою стоим под пулями в красном объятии, —
Любимый, а жизнь-то наша, зри: и объятие, и Распятие.
Обвивает мне лоб мелкий пот.
Я в кольце гулких торжищ — жива.
И ребенок, кривя нежный рот,
Повторяет мои слова.
Я молчу, придвигая уста
То к посуде, то к мерзлым замкам,
То к ладони, где в форме креста —
Жизнь моя: плач по ветхим векам.
Я молчу. Грубо мясо рублю.
На доске — ледяные куски.
Накормлю! — это значит: люблю.
Чад венчает немые виски.
И, когда я на воздух бегу,
Чтоб в железных повозках — одной,
О, одной бы побыть!.. — не могу
Говорить — и с самою собой.
Правда серых пальто, бедных лиц,
Ярких глаз, да несмахнутых слез!
В гуще бешенейшей из столиц
Я молюсь, чтобы ветер унес
Глотки спазм — а оставил мне крик,
Первородный, жестокий, живой,
Речь на площади, яростный рык
И надгробный отверженный вой,
И торжественный, словно закон,
И простой, будто хлеб с молоком,
Глас один — стоголосый мой хор —
Под ключицею,
Под языком.
Ветер-нож, разрежь лимон лица!
Слезный капнет сок…
До конца, до смертного венца —
Черный свод высок.
И когда спускаюсь в переход,
Под землей бреду,
Пулей посылает черный свод
Белую звезду
прямо под ребро…
Белые копья снегов в одичалую грудь
Навылет летят.
Льдом обрастает, как мохом, мой каторжный путь!
Стоит мой звенящий наряд
Колом во рдяных морозах! Хозяин собак
Не выгонит, пьян, —
Я же иду по ночам в лихолетье и мрак:
Туда, где баян.
Скользок и гадок украшенный кафелем мир
Подземных дворцов.
Вот сталактиты светильников выжгли до дыр
Газеты в руках у птенцов.
Вот закрывается локтем несчастная мать,
На грязном граните — кормя…
Мир, дорогой, я тебя престаю понимать, —
Поймешь ли ты мя?!
Тихо влачусь под землей по широким мостам —
Гранит режет взор,
Мрамор кроваво-мясной, кружевной, тут и там,