И еще месяц минул. Шел конец ноября. Какой страшный был день! Пришла утром на работу и увидела на столе конверт. Нет, то был не долгожданный, свернутый руками Джаббара треугольник, а настоящий почтовый конверт с большой печатью.
Фазилат посмотрела и взмокла от холодного пота. Дрожа раскрыла конверт. Дочитать не смогла — в глазах потемнело, пошатнулась. Схватилась за стул, а потом опомнилась уже на полу. Это было «черное письмо» — похоронка.
Неделю, а может, и больше ходила не помня себя. Когда немного опомнилась, подумала вдруг — а почему это «черное письмо» пришло не к родителям Джаббара в Ташкент, а сюда, к ней, на ее имя? Побежала на почту. Там объяснили: «Должно быть, в кармане Джаббара нашли твой адрес и твою фотографию, поэтому и похоронку адресовали тебе. Война!»
Прошел месяц, странный месяц. Фазилат будто не жила. Двигалась, работала, говорила с людьми, но все это делала не она — ее руки, ее ноги исполняли привычное дело, она же сама была далеко… Плохо помнит Фазилат то время. И в эти дни амаки не отставал от нее. Упрашивал, уговаривал, кричал, топал ногами, грозил, бросался перед ней на колени. Наконец в ход были пущены слезы. Он умолял Фазилат согласиться, говорил: если она откажет Бурибаеву, тот снимет его с работы, пошлет или на фронт, или в рабочий батальон.
Тут она будто очнулась. Амаки, пожилой мужчина, плакал перед ней, просил. О чем? Не все ли ей равно? Для нее все погибло. Несчастный амаки, чем она могла помочь ему? Что ответила ему, Фазилат не помнит. Помнит только, что амаки усаживал ее в арбу, совал бумаги, бормотал — вызывают в район с отчетом. Она поехала. Там все и случилось. Кто-то встретил ее в пути, о чем-то говорил, повернул арбу совсем на другую дорогу. Она не успела даже испугаться… Ей было все безразлично…
Бурибаев не забрал Фазилат в город. Устроил в домике с двумя комнатами рядом с правлением. Там и маленький той справил, пригласил только счетовода и амаки. Все тихо, тайно.
Вначале приезжал каждый день, большей частью за полночь. Входил, скрипя сапогами, охлопывал камчой полушубок, стряхивая снег, нетерпеливо дергал задвижку.
Была в нем жестокая черта: он совершенно не терпел слез. Его раздражал печальный вид Фазилат. Громко, по-хозяйски стуча сапогами, играя плетью, заходил в дом, и не дай бог — она не встретит его с улыбкой, а еще хуже — обронит слезу. Мгновенно выходил из себя, бледнел, командовал:
— Кончай траур, ханум! Сейчас, может быть, в эту самую минуту, тысячи джигитов гибнут на войне. Тысячи молодых женщин остаются вдовами. А мы с тобой целы и невредимы, живем в тепле и уюте. Надо благодарить судьбу, ханум. Каждый день — на вес золота! Дорожить этим золотом надо. А ну, подавай на стол. Своею нежной ручкой налей-ка вина в пиалу. Улыбнись! Вот так, ханум.
Фазилат все больше молчала, подчинялась без ропота. Она боялась Бурибаева. Он был для нее действительно бури — волк. Не только что ронять при нем слезы — обиду высказать не смела, когда по неделям не приходил. Порой ей представлялось — все это мрачный, нескончаемый сон, блуждает она во мгле и не может найти просвета…
Наступил январь сорок третьего. Кишлак утонул в глубоком снегу, дома стали как бы ниже, улицы уже. На весь колхоз лишь в одном месте — в правлении — было радио, да и там громкоговоритель оживал раз в сутки, и то на час. Газеты приходили раз в неделю. Но стоило хоть двоим встретиться, разговор сразу заходил о фронте. У всех на устах было одно слово: Сталинград!..
Фазилат сидела в холодной конторе, стучала озябшими пальцами на счетах. За окном промелькнула стайка мальчишек. Дверь шумно хлопнула, и ребята ватагой ввалились в комнату. Впереди — Атакузы. В руках — газета «Кзыл Узбекистан», в глазах — восторг. Но когда Фазилат встретилась с ним взглядом, она увидела в глазах его отчаянный мальчишеский гнев.
— Вот! — Атакузы покрутил газетой над головой. — Джаббар-ака жив! Джаббар-ака — Герой Советского Союза! Посмотрите сюда — весь Ташкент встречал его! Девушки красивее, чем вы, в сто раз и лучше в сто раз встретили его с цветами!
Атакузы бросил газету на стол перед Фазилат и, боднув головой стоявших в дверях друзей, выскочил на улицу. Фазилат не могла двинуться. Она не отрывала глаз от газеты.
Атакузы говорил правду. В газете она увидела снимок: толпа девушек с цветами встречала выходящего из вагона Джаббара, а над снимком — крупные буквы: «Узбекский народ приветствует своего сына-героя!..»
Вечером в сумерках явился Бурибаев — слегка во хмелю. Походка нетвердая, беспокойные глаза так и бегали.
Фазилат проплакала весь день и теперь лежала на кровати без сил, неподвижно уставившись в потолок.
Джамал Бурибаев ворвался с вихрем холода, спросил, еще не сняв полушубка:
— Выходит, уже слышала, ханум?
Вместо ответа она прижала платок к глазам. Наполнив комнату снежной пылью, Бурибаев скинул с себя полушубок, швырнул на него бобровую ушанку, изо всей силы топнул:
— Хватит реветь! Не затевай траура, пока я жив! Плачь после моей смерти. А теперь поговорим о похоронке…
— Похоронка? Вы же сами забрали ее у меня…
— А ты слушай! — Бурибаев заложил руки за спину, прошелся по комнате. — Таких случаев, когда приходит похоронка, а потом человек оказывается в живых, — сколько угодно. Ничего не поделаешь — война! Этот герой, говорят, приехал в отпуск. Если заявится сюда, запомни: ты не знаешь меня, а я тебя! Только до его отъезда, а потом будет порядок. Если же что узнал и пристанет с расспросами, отвечай: вышла за меня по любви! Полюбила, ясно? А насчет похоронки — не помнишь, куда сунула. Может, даже сожгла. Ты поняла меня?
Фазилат с горя онемела. Прижавшись к стене в углу постели, она смотрела на него расширенными огромными глазами. При его последних словах не выдержала — зарыдала.
Бурибаев молча стоял над ней. Сквозь слезы Фазилат видела плотно сжатые кулаки и странно прыгающую ногу в блестящем сапоге. Трус! В эту минуту она не боялась Бурибаева. Хотела, ждала — пусть бы повалил ее, начал бить. Пусть душит, растопчет вот этими начищенными хромовыми сапогами. Но Бурибаев вдруг разжал кулаки, прогнал гнев с лица…Он не кричал, не командовал, как обычно. Нагнулся, поправил ее рассыпавшиеся волосы, осторожно погладил их. Фазилат вздрогнула и невольно, будто ее коснулась змея, отодвинулась в сторону. Он и тут не вышел из себя. Тихо сказал:
— Не бойся, дорогая! Все это ненадолго. Приходится поступать так, пока этот человек не уедет обратно. А потом… потом все встанет на свое место. Я официально оформлю наш брак. Заберу тебя в город. Ты же знаешь, я не могу без тебя. Одна только просьба: не забудь того, что я сказал, — ты ко мне пришла по любви. И все. Иначе нам будет плохо. Особенно тебе. Я-то мужчина, как-нибудь выкручусь, но ты — о себе поду^ май. Нам надо действовать с умом. — Бурибаев робко, нерешительно погладил плечи Фазилат, надел полушубок и вышел.
Прошел час, не больше. В дверь снова постучали. Особым чутьем, присущим лишь женщине, Фазилат, еще не тронувшись с места, поняла — Джаббар! И не обманулась. На пороге, чуть не доставая фуражкой до притолоки, в шинели с золотыми погонами, стоял Джаббар! А за ним — верный Атакузы.
Смуглое лицо, ввалившиеся щеки и странно спокойные, прищуренные глаза — Джаббар не гневался, не укорял. Он испытующе и, как ей показалось, брезгливо смотрел на нее. Она пошатнулась, а может, и упала — не помнит. Потом оказалось, сидит на кровати, а Джаббар все так же беспощадно смотрит на нее.
— Я все знаю, — Джаббар отвернулся к оледенелому окну. — Вы, значит, три месяца не получали моих писем?
«Четыре! Не три, четыре месяца не получала!»
Фазилат не помнит, то ли выкрикнула эти слова, то ли они лишь в мыслях пронеслись. Скорее всего, молчала. Почему же иначе Джаббар так и не оторвал взгляда от затянутого ледяным узором окна? Глухо сдерживая себя, сказал:
— Я выясню причину. Завтра же выясню. Знаете, не было дня, когда бы я не писал вам!
— А я? А мои письма?
— Нет, не получал. И это тоже узнаю. Но не в письмах дело. Говорят, вы получили извещение о моей смерти? Где оно?
Вместо ответа Фазилат бессильно упала на колени, простонала:
— Похоронка!.. Он только что говорил про нее.
— Кто «он»? Бурибаев?
— Да…
— Вы ему отдали похоронку?
— Он сам взял. Давно. Может, порвал, сжег. Да вы же… Вы же ничего не знаете… — Фазилат упала ничком прижалась лицом к ковру, хотела заглушить плач.
Джаббар молчал. Потом она услышала одно лишь слово:
— Ладно…
Раздались чугунно-тяжелые шаги, и кончилось, все кончилось…
Целую ночь и весь следующий день Фазилат пролежала дома, уставившись в потолок. Вечером не зажигала лампу. В поздний час амаки постучал в дверь.
— Фазилат, где ты, детка моя? Почему не зажигаешь свет? — Ощупью пробравшись в комнату, амаки засветил лампу. — Что с тобой, детка? Вставай, оденься. Пойдем к нам. Тетушка твоя приготовила ужин, ждет тебя.
Фазилат молча поднялась, молча надела свое, еще со студенческих лет, пальто и послушно пошла за амаки.
О амаки, этот амаки!..
На улице ее ждали двуконные сани Джамала Бурибаева.
Фазилат двигалась как заведенная. Амаки сел впереди, она сзади и тут вдруг увидела за углом в темноте двух всадников.
— Товарищ Бурибаев! На минутку! — раздалось оттуда, из мрака. Джаббар! Это был Джаббар. Амаки узнал его — взмахнул плеткой, изо всей силы стегнул коней. Оставляя за собой снежный вихрь, сани помчались вперед.
Когда Фазилат вошла в дом амаки, Джамал. Бурибаев был уже там. Большую гостиную освещала тридцатилинейная лампа-молния. Но углы тонули в темноте. Посреди комнаты на маленьком столике-хантах-те стояла початая бутылка водки, рядом — две кукурузные лепешки, на тарелке яблоки и гранаты.
Из неосвещенного угла гостиной навстречу Фазилат нетерпеливо выступил Бурибаев. Подоспевший амаки жестом отозвал его в сторону. С минуту они пошептались во мраке коридора. Бури, баев вернулся в гостиную, торопливо накинул на себя сброшенный на кровать полушубок и, застегивая ремень, сказал: