[4], которая оказалась недостоверной.
Бартоломью, приняв беззаботный вид, пожал плечами.
— Если сомневаетесь, можете не выделять денег, — сказал он. — Только учтите, я имею дело с птицами высокого полета и не полицейского какого-нибудь, не мелкого дипломатишку собираюсь подкупать.
— Дело не в деньгах, — мрачно возразил Старкье. — Вопрос в том, каков будет результат. Денег у нас более чем достаточно, но успех задуманной нами великой демонстрации зависит от надежности наших сведений.
В конце концов общим голосованием было принято решение деньги выделить, после чего пришел черед обсудить более неприятный вопрос.
Старкье чуть подался вперед и заговорил, понизив голос:
— Товарищи, есть вопросы, требующие немедленного решения, — он достал из кармана сложенный лист бумаги, развернул и разгладил на столе. — Мы так долго бездействовали, что тираны, которых одно название Красной сотни повергало в ужас, стали чувствовать себя в безопасности. Но уже совсем близок час нашего величайшего свершения, — голос его стал еще тише, — когда одним махом будут сметены все угнетатели народа! Мы нанесем такой удар по монархии, который будет помниться даже тогда, когда забудутся победы Цезаря и Александра Македонского, через тысячи лет, когда сами места наших славных свершений покроются пылью и превратятся в руины. Однако день этот еще не настал… Для того чтобы удар наверняка достиг цели, сначала нам необходимо избавиться от стоящих на нашем пути мелких сошек, слуг, а уж потом мы доберемся и до их хозяев. — Толстый указательный палец уткнулся в лежащий на столе список. — Фриц фон Хедлитц, — прочитал он. — Канцлер герцогства Гамбург-Альтонского.
Он обвел взглядом собравшихся и улыбнулся.
— Предприимчивый человек, товарищи… Он очень искусно помешал нам добраться до его хозяина… Я выражу общее мнение, если скажу: смерть?
— Смерть! — ответил тихий хор голосов.
Бартоломью, изменник и аферист, сказал это механически, не задумываясь. Его совершенно не трогало, что благородный человек приговаривался к смерти лишь за то, что честно исполнял свой долг.
Палец Старкье опустился чуть ниже.
— Маркиз де Санто-Страто, личный секретарь принца Эскуриальского.
Ответ был тот же:
— Смерть!
Один за другим читал он имена, время от времени перемежая их описанием злодеяний названного человека.
— А вот Хендрик Хауссманн, — он постучал пальцем по бумаге, — из берлинской тайной полиции. Он уже давно не дает нам покоя. Опасный человек. На его счету арест и наказание одного из наших товарищей.
— Смерть, — привычно отозвался комитет.
Оглашение всего списка заняло полчаса.
— Теперь следующий вопрос, — сказал Старкье.
Члены комитета беспокойно заерзали на своих местах, поскольку именно этот вопрос занимал каждого из них больше всего.
— Товарищи, мы были преданы, — продолжил председатель, и в голосе его уже не было слышно той твердости и холодной уверенности, которая звучала до сих пор. — Существует организация… реакционная по своему характеру… которая поставила перед собой цель расстраивать все наши планы. Эта организация каким-то образом узнала о нас все. — Недолго помолчав, он продолжил: — Сегодня утром я получил письмо, в котором меня называют главой внутреннего комитета и угрожают смертью. — Он снова немного помолчал. — Письмо подписано: «Четверо благочестивых».
Это сообщение было встречено гробовым молчанием… Молчанием, которое привело его в полное недоумение, потому что, хоть он и испытал настоящее потрясение, получив то письмо, в душе Старкье с восторгом предвкушал, какую бурю вызовет это сообщение у его соратников. Впрочем, причина загадочного молчания довольно скоро прояснилась.
— Я тоже получил письмо, — негромко промолвил Франсуа.
— И я.
— И я.
— И я.
Лишь Бартоломью не подал голоса. Никто ему ничего не сказал, но он буквально почувствовал подозрение во взглядах, которые устремились в его сторону.
— Я писем не получал, — сказал он, легко рассмеявшись. — Только вот это.
Он порылся в кармане жилета и достал два кофейных зерна. В них не было ничего необычного, кроме того что одно из них было покрашено в красный цвет.
— Что это значит? — настойчиво произнес Старкье.
— Не имею ни малейшего представления, — пренебрежительно улыбнулся Бартоломью. — Их прислали мне в коробочке, маленькой, как для ювелирных изделий. Никаких писем или записок к ним не прилагалось.
— Но что это означает? — настаивал Старкье. Все вытянули шеи, пытаясь получше рассмотреть зерна. — Это должно быть что-то важное… Думайте.
Бартоломью зевнул.
— Лично я не знаю, что это может означать, — беззаботно проронил он. — Ничего важного в моей жизни не связано ни с красными, ни с темными зернами, насколько я…
Вдруг он замолчал, и все увидели, как лицо его сначала побагровело, а потом сделалось совершенно белым, как бумага.
— Что? — спросил Старкье, и в его голосе послышались тревожные нотки.
— Сейчас, — пробормотал Бартоломью и взял дрожащими пальцами красное зерно.
Он долго крутил его перед глазами, собираясь с мыслями. Он не мог всего объяснить и прекрасно это осознавал.
Если бы только он раньше понял смысл этого послания, что-нибудь можно было придумать, но сейчас, когда на него устремлены шесть пар подозрительных глаз и когда он уже выдал свое замешательство, тянуть с ответом было не в его интересах.
Он должен был выдумать какую-нибудь правдоподобную историю.
— Много лет назад, — начал он, с трудом сдерживая дрожь в голосе, — я состоял в организации, подобной нашей, и… среди нас нашелся предатель. — Капитан уже придумал, что скажет дальше, поэтому немного успокоился, голос его окреп. — Предателя разоблачили, и судьбу его должно было решить голосование. За смерть и за жизнь проголосовало одинаковое количество людей, и мой голос, поскольку я был председателем, должен был стать решающим. Красное зерно означало жизнь, а черное — смерть. Я проголосовал за смерть.
Увидев, какое впечатление произвела его вымышленная история, он решил развить ее.
— У меня есть причины полагать, что этим поступком я нажил себе множество врагов. Один из них, скорее всего, и прислал мне это напоминание.
Он облегченно вздохнул, когда увидел, что подозрительно нахмуренные лица постепенно начинают проясняться. Но вдруг…
— А тысяча фунтов? — спокойным голосом произнес Старкье.
Никто не заметил, как Бартоломью закусил губу, потому что в тот миг, когда прозвучал этот вопрос, он поглаживал свои мягкие черные усы. Все только заметили, как он вполне правдоподобно изображая удивление, поднял брови.
— Тысяча фунтов? — озадаченно переспросил он, а потом рассмеялся. — А, понятно, значит, и вы слышали эту историю… Мы узнали, что именно столько получил этот иуда за то, что предал нас… Эти деньги мы конфисковали на нужды общества… Это было справедливо! — с глубоким убеждением воскликнул он.
Услышав одобрительные возгласы, он понял, что его объяснение показалось убедительным, и окончательно успокоился. Улыбнулся даже Старкье.
— Я не знал про этот случай, — сказал он, — но увидел нацарапанную на красном зерне надпись «£1000». Однако это не приближает нас к разгадке тайны. Кто нас предал? Кто сообщил о нас «Благочестивым»?
Как только он это произнес, в дверь комнаты негромко постучали. Франсуа, сидевший по правую руку от председателя, поднялся, бесшумно вышел из-за стола и на цыпочках подошел к двери.
— Кто там? — чуть слышно произнес он.
Кто-то ответил ему по-немецки, и каждый из сидевших за столом узнал этот голос.
— Грачанка! — воскликнул Бартоломью и от волнения приподнялся.
Если для кого-то причина натянутости в отношениях между Старкье и бывшим капитаном нерегулярной кавалерии еще оставалась загадкой, в этот миг она разрешилась. Достаточно было увидеть, какой огонь вспыхнул в глазах обоих мужчин, когда девушка вошла в небольшую гостиную.
Крепче сложенный и более темпераментный Старкье встал и шагнул ей навстречу. Его лицо загорелось от волнения.
— Мадонна, — пробормотал он, целуя ее руку.
Девушка была в богатой облегающей собольей шубе, подчеркивающей все плавные изгибы ее стройной фигуры, прекрасную голову ее венчала круглая меховая шапка.
Она протянула затянутую в перчатку руку Бартоломью и улыбнулась.
Бартоломью, как и его соперник, тоже знал подход к женщинам, но это был более сдержанный подход, отягощенный западными традициями и закованный в цепи условностей. Как мы и говорили, он действительно был презренным негодяем, но в свое время, подолгу пребывая в обществе воспитанных людей, он успел пообтесаться и обзавестись зачатками галантности. Впрочем, сейчас он имел дело лишь с теми людьми, которые ограничиваются снятием шляпы при появлении женщины. Но он повел себя еще более несдержанно, чем Старкье: руку девушки не отпустил да еще, заглянув ей прямо в глаза, задержал взгляд. Видя это, Старкье заволновался.
— Товарищ, — произнес он весьма раздраженно, — с нашей маленькой Марией мы можем поговорить позже. Нехорошо, если она будет думать, что отрывает нас от работы… И «Четверо»…
Он заметил, как девушка вздрогнула.
— «Четверо»? — повторила она. — Выходит, они и вам написали?
Старкье грохнул кулаком по столу.
— И вы… Вы! Они осмелились угрожать вам? Господи…
— Да, — сказала девушка, в ее приятном грудном голосе прорезалась хрипотца. — Они угрожают… мне.
Она расстегнула меховой воротник, как будто в комнате вдруг стало невыносимо жарко и душно.
Старкье, который уже набрал полную грудь воздуха, чтобы что-то сказать, увидев выражение ее лица, смолчал.
— Но я боюсь не смерти, — медленно продолжила она и тут же прибавила: — Хотя я даже не знаю, чего боюсь.
Нарушил повисшее после этих слов молчание Бартоломью, который не обратил внимания на загадочные трагические нотки в голосе опечаленной девушки.