(1887–1938)
Плотник
Я сегодня — красный плотник,
Песню выпилю пилой…
Я — помощник, я — работник
В этой жизни трудовой!
Р-раз! — летят из бревен щепки,
Щепки красные в закат.
Мой топор живой и крепкий
Топором быть очень рад!
Пой, струганок, звонче, глуше,
Пой на разные лады.
С бревен шелковые стружки
Лезут в снежные пруды.
Сжал смертельно топорище,
Вспыхнул мой веселый взмах…
Пусть не шляется, как нищий,
Тень былого в городах!
Мой топор — живое Слово,
Мысль — упрямая пила.
Будет весел дом наш новый,
Дом — и два больших крыла,
Чтоб подняться во вселенной,
Чтоб сказать иным мирам:
— Мы идем от жизни пленной,
Мы сегодня — в гости к вам!
1921
«Вы меня не таким загадали…»
Вы меня не таким загадали
И напрасно связали с избой.
Ураганы железа и стали
Пронеслись над моей головой.
Будет врать о любви, и о боге,
И о многом и многом другом.
Не вернут нас ни кони, ни дроги
В старорусский родительский дом!
1922–1933
Сергей Есенин
Сказка это, чудо ль
Или это — бред:
Отзвенела удаль
Разудалых лет.
Песня отзвенела
Над родной землей.
Что же ты наделал,
Синеглазый мой?
Отшумело поле,
Пролилась река,
Русское раздолье,
Русская тоска.
Ты играл снегами,
Ты и тут и там
Синими глазами
Улыбался нам.
Кто тебя, кудрявый,
Поманил, позвал?
Пир земной со славой
Ты отпировал.
Было это, нет ли,
Сам не знаю я.
Задушила петля
В роще соловья.
До беды жалею,
Что далеко был
И петлю на шее
Не перекусил!
Кликну, кликну с горя,
А тебя уж нет.
В черном коленкоре
На столе портрет.
Дождичек весенний
Окропил наш сад.
Песенник Есенин,
Синеглазый брат,
Вековая просинь,
Наша сторона…
Если Пушкин — осень,
Ты у нас — весна!
В мыслях потемнело,
Сердце бьет бедой.
Что же ты наделал,
Раскудрявый мой?!
1926
«Прошли года, а я все тот же…»
Прошли года, а я все тот же,
Душой мятежен и крылат.
Не потому ль мне все дороже,
Все ближе человечий сад?
Не потому ль глаза все шире,
Заветный путь певуч и прям?
Я рад: огонь в мятежном мире
И по моим скользнул крылам!
1933
ВЛАДИМИР НАРБУТ(1888–1944)
Россия
Щедроты сердца не разменяны,
и хлеб — все те же пять хлебов,
Россия Разина и Ленина,
Россия огненных столбов!
Бродя тропами незнакомыми
и ранами кровоточа,
лелеешь волю исполкомами
и колесуешь палача.
Здесь в меркнущей фабричной копоти,
сквозь гул машин вопит одно:
— И улюлюкайте и хлопайте
за то, что мне свершить дано! —
А там — зеленая и синяя,
туманно-алая дуга
восходит над твоею скинией,
где что ни капля, то серьга.
Бесслезная и безответная!
Колдунья рек, трущоб, полей!
Как медленно, но всепобедная
точится мощь от мозолей.
И день грядет и — молний трепетных
распластанные веера
на труп укажут за совдепами
на околевшее Вчера.
И Завтра… веки чуть приподняты,
но мглою даль заметена.
Ах, с розой девушка — Сегодня!
Ты —
обетованная страна.
Воронеж, 1918
«России синяя роса…»
России синяя роса,
Крупитчатый, железный порох
И тонких сабель полоса,
Сквозь вихрь свистящая в просторах, —
Кочуйте, Мор, Огонь и Глад —
Бичующее Лихолетье:
Отяжелевший век огляд
На борозды годины третьей.
Но каждый час, как вол, упрям,
Ярем гнетет крутую шею;
Дубовой поросли грубее,
Рубцуется рубаки шрам;
И, желтолицый печенег,
Сыпняк, иззябнувший в шинели,
Ворочает белками еле
И еле правит жизни бег…
Взрывайся, пороха крупа!
Свисти, разящий полумесяц!
Россия — дочь!
Жена!
Ступай —
И мертвому скажи: «Воскресе».
Ты наклонилась, и ладонь
Моя твое биенье чует,
И конь крылатый, молодой
Тебя выносит — вон из тучи…
Харьков, 1919
Кобзарь
Опять весна, и ветер свежий
качает месяц в тополях…
Стопой веков — стопой медвежьей —
протоптанный, оттаял шлях.
И сердцу верится, что скоро
от журавлей и до зари,
клюкою меряя просторы,
потянут в дали кобзари.
И долгие застонут струны
про волю в гулких кандалах,
предтечу солнечной коммуны,
поймой потом на полях.
Тарас, Тарас!
Ты, сивоусый,
загрезил над крутым Днепром:
сквозь просонь сыплешь песен бусы
и «Заповит’а» серебром…
Косматые нависли брови,
и очи карие твои
гадают только об улове
очеловеченной любви.
Но видят, видят эти очи
(и слышит ухо топот ног!),
как селянин и друг-рабочий
за красным знаменем потек.
И сердцу ведомо, что путы
и наши, как твои, падут
и распрямит хребет согнутый
прославленный тобою труд.
Харьков, 1920
Октябрь
Неровный ветер страшен песней,
звенящей в синее стекло.
— Куда брести, Октябрь, тебе с ней,
коль небо кровью затекло?
Сутулый и подслеповатый,
дорогу щупая клюкой,
какой зажмешь ты рану ватой,
водой опрыскаешь какой?
В шинелях — вши, и в сердце — вера
ухабами качает путь.
Не от штыка — от револьвера
в пути погибнуть: как-нибудь.
Но страшен ветер, что в окошко
поет протяжно и звенит,
и, не мигая глазом, кошка
ворочает пустой зенит.
Очки поправив аккуратно
и аккуратно сгладив прядь,
вздохнув над тем, что безвозвратно
ушло, что надо потерять, —
ты сажу вдруг стряхнул дремоты
с припухших красноватых век,
и (Зингер злится!) — пулеметы
иглой застрачивают век.
В дыму померкло: «Мира!» — «Хлеба!»
Дни распахнулись — два крыла.
И Радость радугу в полнеба,
как бровь тугую, подняла.
Что стало с песней безголосой,
Звеневшей в мерзлое стекло?
Бубнят грудастые матросы,
что весело-развесело.
И пестует, пятью мечами
пронзая дряхлый Вифлеем,
звезды струящееся пламя
ребенка перед миром всем.
И, старина, за возмужалым,
за мудрым, за единым — ты
бредешь с «Интернационалом»,
крутя пожухлые листы.
Семнадцатый!..
Но догорели
в апреле трели соловья.
Прислушайся:
не в октябре ли
звучат весенние свирели
ликующего бытия?
Перебирает митральеза,
чеканя, четки все быстрей;
взлетев, упала «Марсельеза»;
и из бетона и железа,
над миром, гимн, греми и рей!
«Интернационал»!
Как узко,
как узко сердцу под ребром,
когда напружен каждый мускул
тяжелострунным Октябрем!
Горячей кровью жилы-струны
поют и будут петь вовек,
пока под радугой Коммуны
возносит молот человек.
Октябрь, Октябрь!
Какая память,
над алым годом ворожа,
тебя посмеет не обрамить
протуберанцем мятежа?
Какая кровь, ползя по жилам,
не превратится вдруг в вино,
чтоб ветеранам-старожилам
напомнить о зиме иной?
О той зиме, когда метели
летели в розовом трико,
когда сугробные недели
мелькали так легко-легко;
о той зиме, когда из фабрик
преображенный люд валил
и плыл Октябрь (а не октябрик!) —
распятием орлиных крыл…
Ты был, Октябрь.
И разве в стуже
твоей не чуялась сирень?
И даже был картуз твой, друже,
приплюснут лихо набекрень.
Тирасполь, 1920
Бастилия
Мы не забыли, как в садах Пале-Рояля
И у кафе Фуа ты пламенно громил
Разврат Людовика, о Демулен Камилл,
Как дым Бастилию окутал, день вуаля!
Сент-Антуанское предместье наша память,
Как раковина жемчуг, помнит и хранит,
И ненавистен башен спаянный гранит,
Возлегший, чтоб глухим венком позор обрамить
Но пали, пали королевские твердыни:
Аристократа опрокинул санкюлот!
О, Франция!
О, времени тяжелый лёт!
О, беднота воинственная, где ты ныне?
Одряхший мир — в параличе, и участили
События набухший кровью пульс его.
А в недрах зреет — зреет мести торжество
И гибелью грозит последней из Бастилий.
Так.
Рухнет и она.
От пролетарской пули
Кипит и пенится вселенская заря.
И сменим Двадцать Пятым Октября
Четырнадцатое Июля!
1921