(1892–1937)
С грузинского
Новой ГрузииПеревод И. Сельвинского
Ворота Азии. В огнях зеленых
Переливается росистый сад.
Легенды прошлого в твоих знаменах
Неуловимым шепотом звучат.
О Грузия! Ты рабства не страшилась,
Врагов господства не терпела, нет!
Лишь небеса оказывали милость,
Одев тебя сиянием планет.
Свободной ты останешься навеки!
Иранец, римлянин или абрек —
Ты отражала штурмы и набеги,
Так порази и обветшалый век!
Коней своих, винтовки, патронташи
Скорей готовь на справедливый бой:
Мы увенчаем будущее наше
Железным братством с красною Москвой.
Ворота Азии. В огнях зеленых
Переливается росистый сад.
И стяги наши в буквах золоченых
О Первом мае празднично звучат.
Стол — Парнас мойПеревод Б. Пастернака
Будто письма пишу, будто это игра.
Вдруг идет как по маслу работа.
Будто слог — это взлет голубей со двора,
А слова — это тень их полета.
Пальцем такт колотя, все, что видел вчера,
Я в тетрадке свожу воедино.
И поет, заливается кончик пера,
Расщепляется клюв соловьиный.
А на стол, на Парнас мой, сквозь ставни жара
Тянет проволоку из щели.
Растерявшись при виде такого добра,
Столбенеет поэт-пустомеля.
На чернил мишуре так желта и сыра
Светового столба круговина,
Что смолкает до времени кончик пера,
Закрывается клюв соловьиный.
А в долине с утра — тополя, хутора.
Перепелки, поляны, а выше
Ястреба поворачиваются, как флюгера,
Над хребта черепичною крышей.
Все зовут, и пора, вырываюсь — ура!
И вот-вот уж им руки раскину,
И в забросе, в забвении кончик пера,
В небрежении клюв соловьиный.
Без поводаПеревод Б. Пастернака
Небо над влажной землею.
Темновершинное дерево.
Я — в беспричинном покое
Запросто, непреднамеренно.
Будто я малым дитятей
Лишь и увидел теперь его,
Мне простирает объятья
Темновершинное дерево.
Ветер, простор преогромный
Стаей пернатых вымеривая,
Спархивает на плечо мне
Птичкою с тихого дерева.
Мирное небо над далью.
Темновершинное дерево.
Я без забот и печалей.
Попросту. Непреднамеренно.
Я верен слову…Перевод Ю. Ряшенцева
И стрелы молний на небе мглистом,
и горький ливень — нет, не преграда.
Я обращаюсь к ветвям и листьям,
шумящим в строчках, как в дебрях сада
Я так скажу им: вот это ночка…
Я так скажу им: не видно тропки…
И все ж взорвется на ветке почка,
едва услышит мой стих неробкий!
Когда от марта и вплоть до ртвели{73},
как шмель над ухом, звенело слово,
поверь, Природа, нет выше цели,
чем воплощенье всего живого.
Страна, дай сыну перо поэта.
Твой труд возвышен! Земля прекрасна!
Сын должен в слове явить все это,
коль искра божья в нем не погасла.
Земля родная, где с жаром,
с пылом любую ношу берут на плечи!
К золотоносным спускаюсь жилам,
к неистощимым глубинам речи.
Весна приходит к душе и телу.
Врагу — отвечу. Откликнусь другу.
Я верен слову и, значит, Делу,
как верен пахарь родному плугу.
С вершинПеревод Н. Тихонова
Вот здесь, друзья мои, есть та арена,
Что ищущим судьба дает. Не скрою,
Добра и зла кристальности иль пены
Мы не искали юною душою.
Мы в неприступных Грузии уступах.
Как волк, гонясь за словом, звуком, цветом, —
Кружилась чаша дней, как ветер скал, не скупо,
В пиру гостей, любимейших при этом.
Мне среди вас избранный выпал жребий
Врываться бодро в сумрак горя даже.
Так луч гербом в моих стихах, как в небе,
Так черный уголь золотом украшу.
Быть может, в том пыл юности глубокий,
Что день грозы мне тьмой не опорочен, —
Так радует меня, что строят гроб убогий
И гробу мастер даст парчи веселой клочья.
Часам каким пробить мне срок смертельный,
Такая грудь покорству не подвластна,
В труде, и в буре, и в бою последнем,
Повсюду жизнь заставьте быть прекрасной.
Зеленый лист, крик птицы, всплеск воды,
Ресницы женщин, — пустяки, не правда ль? —
Когда надежной радостью горды,
Дано им стать вратами вечной славы.
ТИЦИАН ТАБИДЗЕ(1893–1937)
С грузинского
ПетербургПеревод Б. Пастернака
Ветер с островов курчавит лужи.
Бомбой взорван воровской притон.
Женщины бредут, дрожа от стужи.
Их шатают ночь и самогон.
Жаркий бой. Жестокой схватки звуки.
Мокрый пар шинелей потных. Мгла.
Медный Всадник опускает руки.
Мойка лижет мертвые тела.
Но ответ столетий несомненен,
И исход сраженья предрешен.
Ночь запомнит только имя «Ленин»
И забудет прочее, как сон.
Черпая бортами мрак, в века
Тонет тень Скитальца-Моряка.
Кутаиси,
в ночь на 25 октября 1917 г.
Паоло ЯшвилиПеревод П. Антокольского
Вот мой сонет, мой свадебный подарок.
Мы близнецы во всем, везде, до гроба.
Грузинский полдень так же будет ярок,
Когда от песен мы погибнем оба.
Алмазами друзья нас называют:
Нельзя нам гнуться, только в прах разбиться
Поэзия и под чадрой бывает
Такой, что невозможно не влюбиться.
Ты выстоял бы пред быком упорно
На горном пастбище, на круче горной, —
Голуборожец, полный сил и жара.
Когда зальем мы Грузию стихами,
Хотим, чтоб был ты только наш и с нами.
Будь с нами! Так велит твоя Тамара{75}.
1921
«Высоким будь, как были предки…»Перевод Б. Пастернака
Высоким будь, как были предки,
Как небо и как гор венец,
Где из ущелья, как из клетки,
Взлетает ястреба птенец.
Я тих, застенчив и растерян.
Как гость, робею я везде,
Но больше всех поэтов верен
Земле грузинской и воде.
Еще под бархатом кизила
Горит в Кахетии закат,
Еще вино не забродило
И рвут и давят виноград.
И если красоте творенья
Я не смогу хвалы воздать,
Вы можете без сожаленья
Меня ногами растоптать.
Высоким будь, как были предки,
Как небо и как гор венец,
Откуда, как из темной клетки,
Взлетает ястреба птенец.
1926
Нико ПиросманиПеревод Н. Заболоцкого
Привыкли мы славить во все времена
Нико Пиросмани за дружеским пиром,
Искать его сердце в бокале вина, —
Затем что одним мы помазаны миром.
Он трапезы нашей почтил благодать:
Бурдюк и баран не сходили с полотен.
А поводов к пиру недолго искать —
Любой для приятельской встречи пригоден.
Следы нашей жизни, о чем ни пиши,
Изгладятся лет через десять, не боле,
А там на помин нашей бедной души
Придется сходить поклониться Николе.
Заплачет в подсвечниках пара свечей,
В трактире накроется столик с обедом…
Прошел он при жизни сквозь пламя огней,
За ним и другие потащатся следом.
Жил в Грузии мастер… Он счастья не знал!
Таким уж сумел он на свет уродиться.
Поднимем же, братья, во здравье бокал, —
Да будет прославлена эта десница!
1927
«Если ты — брат мне…»Перевод Б. Пастернака
Если ты — брат мне, то спой мне за чашею,
И пред тобой на колени я грянусь.
Здравствуй же, здравствуй, о жизнь сладчайшая,
Твой я вовек и с тобой не расстанусь.
Кто дал окраску мухранскому соку?
Кто — зеленям на Арагвинском плесе?
Есть ли предел золотому потоку,
Где б не ходили на солнце колосья?
Если умрет кто нездешний, то что ему
Горы иль сон, эта высь голиафья?
Мне ж, своему, как ответить по-своему
Этим горящим гостям полуяви?
Где виноградникам счет, не ответишь ли?
Кто насадил столько разом лозины?
Лучше безродным родиться, чем детищем
Этой вот родины неотразимой.
С ней мне и место, рабу, волочащему
Цепью на шее ее несказанность.
Здравствуй же, здравствуй, о жизнь сладчайшая,
Твой я вовек и с тобой не расстанусь.
Июнь 1928 г.
Камни говорятПеревод Н. Тихонова
Будто ожил древний миф,
И циклопы скалы рушат,
Разметав их, разгромив,
Все ущелье страхом душат.
Большевистская кирка
Бьется в каменные лавы,
Труд, что проклят был века,
Превратился в дело славы.
Города, что твой Багдад,
Не халифам ныне строят,
Человек свободный рад
Сбросить бремя вековое.
Если друг ты — с нами ты,
Если враг — уйди с дороги,
Для исчадья темноты
Суд готов народа строгий.
Серп и молот на гербе, —
То не зря изображенье,
То с природою в борьбе
Мира нового рожденье.
Точно скалы поднялись,
И, как волны, камни встали,
Слава тем, кто эту высь
И стихию обуздали.
Сам с походом этим рос,
За него болел я сердцем,
И взамен ширазских роз
Стал я камня песнопевцем.
Я сложил на этих склонах
Песнь камней освобожденных!
1932
МатериПеревод Б. Пастернака
Я был похож на Антиноя{77},
Но все полнею, как Нерон{78}.
Я с детства зрелостью двойною
Мук и мечтаний умудрен.
Я вскормлен топями Орпири,
Как материнским молоком.
Будь юношею лучшим в мире —
В два дня здесь станешь стариком.
В воде ловили цапли рыбу,
И волки резали телят.
Я людям говорю «спасибо»,
Которые нас возродят.
Я лить не стану слез горючих
О рыщущих нетопырях,
Я реющих мышей летучих
Не вспомню, побери их прах.
Ты снова ждешь, наверно, мама,
Что я приеду, и не спишь;
И замер в стойке той же самой,
Как прежде, на реке камыш.
Не движется вода Риона
И не колышет камыша,
И сердце лодкой плоскодонной
Плывет по ней, едва дыша.
Ты на рассвете месишь тесто —
Отцу-покойнику в помин.
Оставь насиженное место,
Край лихорадок и трясин!
Ты тонешь вся в кручине черной.
Чем мне тоску твою унять?
И рифмы подбирать позорно,
Когда в такой печали мать.
Как, очевидно, сердце слабо,
Когда не в силах нам помочь.
А дождь идет, и рады жабы,
Что он идет всю ночь, всю ночь.
Отцовскою епитрахилью,
Родной деревнею клянусь:
Что мы напрасно приуныли,
Я оживить тебя берусь.
Люблю смертельно, без границы
Наш край, и лишь об этом речь.
И если этих чувств лишиться —
Живым в могилу лучше лечь.
1937