(1893–1958)
С лезгинского
Слово о материПеревод Я. Козловского
На свете нет прекрасней слова «мать».
В ее любви, святой и беспредельной,
Нам слышен голос песни колыбельной.
Мне эта песня вспомнилась опять:
«Спят сады и горы,
Утро снится им.
Скоро, очень скоро
Станешь ты большим.
Ясный месяц всходит,
Баюшки-баю,
Славным будь в народе,
Смелым будь в бою».
Мать первый шаг наш помнит. И живет
Всегда за сыновей своих в тревоге.
Ее пугают дальние дороги.
По нашим жилам кровь ее течет.
За матерей мы чарки пьем до дна.
Честны и святы матери объятья.
Война и мать — враждебные понятья:
Мать — символ жизни, смерть несет война
И родину мы матерью зовем
За то, что нас, как мать, она растила
Своим бессмертным стягом осенила,
Сердца зажгла немеркнущим огнем.
1935
ИЛЬЯС ДЖАНСУГУРОВ(1894–1937)
С казахского
ПомощьПеревод Т. Стрешневой
Ты, Москва, дала нам права.
В наши степи пришла Москва
И сказала: «Объединись!
Пусть раскроется глубь земли —
Чтоб руду добыть мы смогли.
Новый путь, железный Турксиб,
Разрезая степь, протянись!»
Солнцем выжженная трава
Доставалась бедным в удел,
И голодный наш скот хирел,
Кочевал в пустыне народ.
Ты пришла, сказала, Москва:
«Богатеев пускай сметет
Справедливый народный гнев.
Ты стоишь, народ-голова,
У истока великих дел.
Ты, народ, свободен и смел.
Пусть растет весенний посев!
Казахстан, родной, расцветай,
К новой жизни смело шагай!»
Это все сказала Москва.
Друг, добро пожаловать к нам!
Говорим от сердца слова
Мы приехавшим к нам друзьям:
Весь народ встречает тебя,
Шлет Москве свой братский салам!
1930
ВЕРА ЗВЯГИНЦЕВА(1894–1972)
К портрету матери
Вот предо мною портрет твой с лицом исхудалым.
Мальчик сидит на руках у тебя годовалый.
Сумрак предгрозья. Восьмидесятые годы.
Первые поиски правды, добра и свободы.
В комнатах низких до света дымят папиросы.
Слухи о стачках. Студенткою русоволосой,
Глядя задумчиво на облака заревые,
Имя Ульянова ты услыхала впервые.
Машенькой звали тебя. Называла б я мамой,
Да не успела, — потух огонек не упрямый.
Мне рассказали, как ты, озоруя, бывало,
Так же вот с крыш леденцы голубые сбивала,
Как ты читала стихи детворе на деревне,
Как рисовала ты небо, пруды и деревья.
Короток был твой часок небогатый девичий,
Дальше — заботы, да горе, да чинный обычай.
…Сколько могил на елецких, на курских кладбищах!
Прыгают птицы по плитам, чирикают, свищут.
Сколько осталось в шкатулках отчаянных писем!
Что это здесь на подчаснике — слезы иль бисер?
Розы из бисера — бедная женская слава;
Дальше — январские проруби, петли, отрава…
Часто, когда по асфальту я звонко шагаю,
Память, как слезы, мне на душу вдруг набегает.
Я вспоминаю товарищей — женщин погибших,
Нашего воздуха ртом пересохшим не пивших,
Душные спальни-бараки и труд непосильный.
Свод каземата мне видится, сумрак могильный.
Синие губы закушены… Окрик жандармов…
Сестры! Земной вам поклон от сестер благодарных!
…Ты умирала, заброшена, в горнице темной,
Не в каземате, но в мира темнице огромной.
В заросли трав я могилы твоей не нашла,
Только метелку душицы к губам поднесла,
Думая: если бы, если бы ты поглядела,
Как нас волной подхватило высокое дело,
Как, просыпаясь, я счастлива дружбой, работой,
Как я волнуюсь одною с отчизной заботой.
Небо над нами качается деревом звездным.
Вместе б идти нам с тобой по равнинам морозным!
Мы бы с тобою, наверно, товарками стали,
Вместе бы мы «По военной дороге» певали.
…Ты мне оставила старый некрасовский том.
Слышу твой голос в напеве угрюмом, простом.
Вот раздвигаются губы твои на портрете.
Верно, ты знала на память «Крестьянские дети».
Тени тихонько ложатся на впалые щеки.
Спи, — я дышу за двоих нашим ветром высоким.
1940
«Я пишу, как дышу…»
Я пишу, как дышу.
По-другому писать не умею.
Поделиться спешу
То восторгом, то болью своею.
Я навряд ли права,
Исповедуясь так перед всеми.
Не нужней ли слова
О делах, обгоняющих время?
Что я все о своем?
Я живу в этом мире огромном
Не одна, не вдвоем,
В уголке не скрываюсь укромном.
Не такая пора,
Чтобы жить лишь своею душою,
Нужно кончик пера
Окунуть в море жизни большое.
Ну а все же, друзья,
Может быть, этот грех мне простится;
Ведь, по правде, и я
Тоже этого века частица.
Я, конечно, грешу, —
Что судьба одного человека!
Я пишу, как дышу.
…Но дышу-то я воздухом века.
1959
«Обещайте мне, что вечно будет…»
Обещайте мне, что вечно будет
На земле существовать Россия,
Не спалят ее и не остудят
Никакие бедствия лихие.
Обещайте мне, что люди вечно
Будут помнить Пушкина и Блока,
Что высокий дух и жар сердечный
Не исчезнут в пропасти глубокой.
Обещайте мне, что этот город,
Гордо именуемый Москвою,
Будет — вечно древен, вечно молод —
В летних парках шелестеть листвою.
Обещайте, дайте слово, люди,
Что не станет злобы, лицемерья.
Я прошу вас вовсе не о чуде —
Жить и умирать должны мы, веря.
Обещайте мне, что сгинут войны,
Будут мирными поля и реки, —
И тогда доверчиво, спокойно
Я смогу закрыть глаза навеки.
1966
БЕРДЫ КЕРБАБАЕВ(1894–1974)Переводы Я. Козловского
С туркменского
Шестистишия
В жизни не надо по многим причинам
Званьем кичиться и хвастаться чином
Следует помнить и старым, и юным,
И самым вознесшимся в этом числе:
Быть человеком в мире подлунном —
Высшая должность на грешной земле.
Зря стрелу не спустит тетива,
Зря с перчатки не слетает кречет.
Пусть произнесенные слова
Правде жизни не противоречат.
Слово лжи лжеца пред белым светом
Вскоре поражает рикошетом.
Душа в тебе и пламенно и властно
Не стеклодувом вдунута была,
Но для нее, возвышенной, опасна
Обида, словно камень для стекла.
А души есть у всех, и потому
Быть справедливым надо самому.
Ветрено механика превратности
Колесу судьбы диктует ход.
Кто творит другому неприятности,
Сам в капкан однажды попадет.
Род ведут, неся свое тавро,
Зло от зла и от добра добро.
Моим сединам оказавший почести,
На то, что я в годах, не намекай.
В заботливом и вежливом пророчестве
Ты мне покоя, друг, не предрекай.
Еще я молод и чего-то стою,
Еще пленяюсь женской красотою.
Тот не бедняк, кто новые одежды
Купить не смог по бедности своей.
Бедней его богатые невежды
И люди, у которых нет друзей.
Но всех бедней улыбчивый завистник,
Чужих успехов тайный ненавистник.
Невежество похоже на проказу,
Гноятся язвы у него в мозгу.
Я, словно врач, по предрассудкам сразу
Определить невежество могу.
Как прокаженный, должен, может быть
Невежда с колокольчиком ходить?
— Меня, — сказал один, — который год
Не любит этот и не любит тот,
А третьего любовь — любовь казенная,
По виду — пламя, а по сути — лед. —
Его не возражал я словесам,
Он пожинал то, что посеял сам.
Неотличим, клянусь я головой,
От холостого выстрел боевой.
И больше стало храбрых после боя,
Чем было храбрых на передовой.
Историограф собственной отваги —
Фантаст и на словах и на бумаге.
Меж собой беседуют два века —
Мать и дочь, два близких человека.
Мыслит дочь светло и непредвзято,
Чужды ей законы шариата.
А в глазах у матери тревога:
— Лань моя, зачем гневишь ты бога?
Держа под рукою бутылку чернил,
Разыгрывать стал из себя патриота.
И «вывел на чистую воду» кого-то,
Кого-то в смертельном грехе обвинил.
Имею я к власти лишь просьбу одну:
Спаси от таких «патриотов» страну!
Ах, скажи, кому в угоду
Молоком зовешь ты воду,
Из соломы хлеб печешь,
Называешь правдой ложь?
Волю дай тебе, ты сдуру
Истребишь литературу!
Напрасны были все старания,
Тебя не выбрало собрание.
Когда авторитета нет,
Его не словишь и арканом.
И схож со стриженым бараном,
Кто потерял авторитет.
За круглым полем щедрого стола
Был долог звон заздравного стекла.
И целый вечер я держался стойко,
А утром: вскачь вселенная пошла…
Ах, дуралей! Зачем я выпил столько?
В башке моей звенят колокола.
Успех человеческий — старый кочевник —
Приходит к достойным. И в этом, брат, суть.
Когда тебя честно обходит соперник,
Подножку не ставь ему. Рыцарем будь!
А станешь завидовать — жить не захочешь,
Сам свое бедное сердце источишь.
Меня ты женолюбцем называешь,
Не обижаюсь я. Ну что ж, зови!
Ты одного еще не понимаешь:
Что я, земной, замешен на любви.
Со мной ее и радости и раны,
Я не произошел от обезьяны.
Бывает, что раздор в семье иной
Начнется между мужем и женой.
И видно всем, как в зеркале житейском,
Закат любви стал этому виной.
Ушла любовь, как солнце с небосвода,
А начиналось все с ее восхода.
Одного, кто достойней и лучше,
Из мужской избери ты среды,
А поклонников прочих не мучай,
Не дразни. Стерегись чехарды.
А не то проглядишь — и осел
Сядет рядом за свадебный стол!
— Эй, редактор, не режь мою строчку,
Лучше палец ты мне отруби.
Удали запятую иль точку,
Только строчку мою не губи.
Ты — не ножницы, я — не бумага,
Соверши милосердье и благо.
На лихоимстве свой не строй достаток,
Опасна алчность — пагубная страсть.
Кто украдет, кто снизойдет до взяток,
Тому в позоре долго ли пропасть?
Раскаянье бывает слишком поздним,
Когда возмездье проявляет власть.
Верблюду горб в дороге, как назло,
Натерло деревянное седло.
Но седоку с надменной вышины
В глазах верблюда слезы не видны.
Беды верблюжьей не в седле причина,
А в седоке: недоглядел, скотина.
Узнавший радость позже, чем другие,
Друг позвонил, а было время сна.
— Проснись! — сказал. — Есть новости благие!
Сейчас зайду. Готовь кувшин вина! —
Полнее радость он переживает,
Ведь первозданней для него она.
— Проснись, — заворковала возле уха
С улыбкою лукавой молодуха.
Я говорю: — Быть мы не можем парой,
Ты — молода, а я, смотри какой! —
Она в ответ: — Ах, греховодник старый! —
И обняла арканящей рукой.
У лицемерья два гонца,
Два вероломных близнеца.
Один мне шепчет: — Дорогой! —
И льстит в глаза при этом,
А за спиной меня другой
Чернит пред белым светом.
Я очарован был до немоты
Красавицей, откинувшей яшмак{83}.
Она сказала: — Слишком робок ты! —
И бросила цветок в меня: — Чудак! —
Влюбленно я смотрю вослед плутовке
И чувствую, что связан без веревки.
Когда б интригу млад иль стар
Принес однажды на базар,
Я за любую цену откупил бы
Произведенный подлостью товар.
Его забросив в бездну океана,
На мель я посадил бы интригана.
Взявшись за гуж,
Не скажи, что не дюж,
Если не мальчик ты,
Если ты — муж.
Славные так завещали мужи:
— Вылезь из кожи, а слово сдержи!
Извечно обновляется сознанье —
Природы наивысшее созданье.
Но иногда, как бы в пещерной темени,
Под полушарьем собственного темени
Дикарству предается человек,
Хоть на дворе стоит двадцатый век.
Зеленый чай
В моей равнинной стороне,
Привычкой дорожа седою,
Ни дома и ни в чайхане
Его не пьют перед едою.
Не схож он с водкой оттого
И с ледяной водой колодца,
Что пред едою от него
Во рту лишь горечь остается.
Всему свой срок, всему свой час.
И после сытного обеда
Отраден каждому из нас
Он, как сладчайшая беседа.
И ходит грудь, легко дыша,
И, бодрость придавая силам,
До самых пальчиков по жилам
Блаженство льется не спеша.
И те минуты мне милы,
Милы и дороги по праву,
Когда из чистой пиалы
Пью чай, заваренный на славу.
Пускай ваш чайник в должный срок
Разгорячится, словно кречет.
И если кто-то занемог,
Зеленый чай его излечит.
Гуси
Путь ваш по синему небу пролег,
Тень ваших крыльев легла на песок.
Гуси, найдите поблизости воду,
Гуси, зачем вам лететь на восток?
Дождь обойдет нас — постигнет беда.
С неба, быть может, видна нам вода?
Если ее вы увидите, гуси,
Мы испечем вам лепешек тогда.
Ваша дорога лежит высоко,
Гуси, и вам без воды нелегко.
Воду найдите поблизости, гуси,
Не улетайте от нас далеко!