Если поэзия начала 20-х годов порою грешила абстрактной революционностью, если космический пафос уводил ее от некоторых насущных проблем действительности, то в 30-е годы она была теснейшим образом привязана к жизни страны. Еще раньше комсомольские поэты А. Безыменский, А. Жаров, М. Светлов, М. Голодный, И. Уткин внесли в поэзию новые темы, сближающие ее с конкретными задачами политического и социального переустройства жизни. Н. Тихонов, как бы обозначая тематическую переориентацию в поэзии, пишет стихотворение «Поиски героя»: «То прошлого звоны, а нужен мне герой неподдельно новый». Прав С. Чиковани, который впоследствии признавался: «К нам, поэтам, на помощь пришел герой». Именно новый герой — живой, деятельный, полный энтузиазма современник все больше приковывал к себе внимание поэтов, отвлекая их от рационалистических схем и чисто экспериментальной работы над словом.
Поэзия открыто и смело идет навстречу новой действительности. В раскатах минувших боев, в легендарной славе буденновских армий возникла и уверенно зазвучала мелодия новой жизни, наполняясь пафосом труда и жизнеутверждения. М. Горький приветствует появление книги стихов М. Исаковского «Провода в соломе»: «Этот поэт, мне кажется, хорошо понял необходимость и неизбежность «смычки», хорошо видит процесс ее и прекрасно чувствует чудеса будних дней». С берегов Ладоги задорно и весело, как переливы гармоники, прозвучал голос А. Прокофьева. Органичная фольклорная основа прокофьевского стиха, его оптимистический пафос были теснейшим образом связаны с жизнью советской деревни.
Только начинавший в те годы Б. Корнилов еще грустит о деревенском приволье, его еще влечет «в Нижегородскую губернию и в синь Семеновских лесов», по уже вскоре грянула его бравурная, на редкость созвучная времени «Песня о встречном»:
Мы жизни выходим навстречу,
Навстречу труду и любви!
Лирический герой в поэзии обретает свободу от аскетической морали 20-х годов, он становится восприимчивее к обыденности, терпимее к человеческим слабостям, не поступаясь при этом главным — революционным первородством. Высокомерно-ироническое отношение к «польским жакеткам» (В. Маяковский) или «английскому фокстроту» (Я. Смеляков) уступает место снисходительному допущению «слабостей» при условии их компенсации: добросовестного, более того — примерного выполнения гражданского долга: «Можно галстук носить очень яркий и быть в шахте героем труда» (как пели в одной из песен 30-х годов).
Сейчас «проблема» галстука в поэзии может вызвать лишь улыбку, но ведь она не выдумана, она рождена своим временем, она лишь легкий живой штрих того времени, оттеняющий главное его содержание; ведь и вправду многим девушкам было не до сонетов Петрарки и улыбки Джоконды, и уж по крайней мере сами-то они считали, что их не тревожат «вздохи» таких же одержимых сверстников, — все это заменяли «плакаты и марши и красные лозунги снежной земли» (Я. Смеляков). Трогательный и дорогой штрих. Вот почему, с доброй улыбкой вспоминая то время, Я. Смеляков говорит в «Строгой любви»:
На стройке дней непримиримо новых
сосредоточив помыслы свои,
взыскательно мы жили и сурово,
не снисходя до слабостей любви.
Трудно подытожить то огромное революционизирующее, формирующее идейно-эстетическое влияние, которое оказал на развитие всей советской поэзии В. Маяковский. Долгие годы он оставался центром притяжения для поэтов всех братских республик. Можно сказать, что послеоктябрьская поэзия развивалась под знаменем Маяковского и, стало быть, под знаменем нового искусства, революционного по духу, по содержанию, по форме. Почти все национальные поэзии испытали на себе воздействие его политической, гражданской лирики. Непосредственное влияние Маяковского испытали на себе такие крупные советские поэты, как П. Тычина и Е. Чаренц, Н. Асеев и С. Кирсанов, С. Чиковани и М. Бажан, Г. Гулям и А. Токомбаев.
Не случайно советское литературоведение ведет изучение «типологической закономерности искусства Маяковского в поэзии XX века». Вывод этот подтверждается творческим опытом крупнейших поэтов за рубежом, таких, как Н. Хикмет, Л. Арагон, П. Элюар, С.-К. Нейман, и других, и, конечно, более близкими нам примерами, которые есть в поэзии народов Советского Союза. Конкретные влияния прослежены в многочисленных работах на эту тему.
Е. Чаренц, с гордостью называющий себя учеником русского поэта, пришел в поэзию сразу после Октября с блоковской темой возмездия старому миру, воспринимая революцию как «грозовой вихрь», как «мировой пожар». Но уже после свержения дашнакского режима и установления Советской власти в Армении в 1920 году, когда армянская поэзия «интенсивно проходит этапы развития, которые характерны… для русской поэзии в период 1917–1920 гг.», Е. Чаренц, подобно некоторым другим национальным поэтам, воспринимает агитационный стиль В. Маяковского с его гиперболизмом, острым гротеском, слиянием лирики и эпоса, идя в общем схожими путями к новой ступени художественного освоения мира — к социалистическому реализму.
В тридцатые годы под мощным влиянием В. Маяковского развивались И. Абашидзе, С. Рустам, Р. Рза, М. Турсун-заде, М. Миршакар, П. Хузангай и многие другие. В период буржуазного господства в решительной борьбе с силами реакции утверждали и развивали традиции великого русского революционного поэта литовец В. Монтвила и молдаванин Ем. Буков — поэты страстного гражданского и политического темперамента.
Гафур Гулям, воспитывавшийся на произведениях классиков восточной поэзии, тем не менее тоже считал себя учеником В. Маяковского: «Я старался вобрать в себя всю политическую напряженность, всю могущественную ораторскую силу его ритмов, интонаций, смелость метафор, выразительность гипербол».
Узбекские литературоведы считают, что новый стихотворный размер, эркин, — когда неравномерность в чередовании слогов восполняется другими ритмическими компонентами, — развился под влиянием русской революционной поэзии, и прежде всего под влиянием В. Маяковского. Формальное новаторство шло в органическом единстве с разработкой новых тем, с открытиями идейно-нравственного порядка.
Никто из крупных поэтов не остался в тени Маяковского: первый поэт революции и в этом — в решительном освобождении от всякого рода зависимости — оставался для них образцом и учителем. Так что и здесь опять же приходится говорить о типологии, ибо многие советские поэты уже в 30-е годы в общих чертах повторили эволюцию Маяковского. Словом, творческий опыт первого поэта революции не прошел бесследно ни для одной более или менее развитой поэзии.
Но замечательная примета многонационального поэтического развития в 30-е годы заключена в то же время в том, что мощное революционизирующее воздействие Маяковского сочеталось в республиках с оживлением интереса к классическому наследию. По утверждению историков казахской литературы, освоение творческого опыта Маяковского обогатило казахскую поэзию новыми ритмами, интонациями, рифмами. В то же время, успешно преодолев вульгарно-социологические концепции литературного развития, казахская поэзия 30-х годов обратила взгляд на классическое наследие, в том числе — Пушкина, Лермонтова, Абая, Навои.
Примерно то же самое происходило в республиках Средней Азии. Здесь период формальных поисков несколько задержался. То, что было характерно для русской поэзии 20-х годов — противопоставление новаторства традициям, — десятилетием позже стало особенностью в таджикской и узбекской поэзии. Надо, однако, отметить, что некоторые поэтические новации, механически, без учета своеобразия языка и традиций переносившиеся на новую национальную почву из русской поэзии, не приживались. В таджикской поэзии, например, не были успешными попытки радикально изменить каноны музыкального в своей основе классического стиха, имеющего богатейшие традиции. Прозаизация стиха противоречила прочно, веками складывавшимся представлениям о поэзии как гармонии, — недаром же исполнение поэтических произведений издревле сопровождалось игрой на народном национальном инструменте.
Однако же и тут (яркий пример — творчество Г. Гуляма) шел общий для советской поэзии процесс углубления в нравственную и духовную жизнь человека, в конкретные обстоятельства общественного бытия, который требовал нового, более глубокого осмысления классических традиций.
Разговор Маяковского с бронзовым изваянием Пушкина на Тверском бульваре эхом отозвался в поэзии 30-х годов.
Для продолжения и развития классических традиций армянской поэзии имело большое значение возвращение в 1936 году на родину А. Исаакяна (эмигрировавшего в 1911 г.), его творческий опыт, корнями уходящий в народно-песенную и классическую традицию. Под его влиянием проходило становление таких тонких и своеобразных поэтов, как Г. Эмин, А. Граши и О. Шираз. Исследователи не без основания указывают также, что в лирике А. Граши столкнулись мотивы Н. Кучака и Саят-Новы, с одной стороны, Гейне и Лермонтова — с другой, отражая историческую судьбу народа, стоявшего на перекрестке дорог между Западом и Востоком.
Грузинская поэзия, преодолевая некоторый налет отвлеченной романтики, существенно обогащается в 30-е годы не только реалиями своего времени, но и новым социально-политическим и историко-философским содержанием, выходит на международную арену идеологической борьбы (Г. Табидзе).
В социалистической культуре в целом идет бурный процесс сближения, взаимовлияний, она впитывает в себя различные национальные культуры, создает нечто единое по своей идейно-нравственной сущности, создает единую многонациональную художественную общность, которая не знает прецедентов в истории. Быть может, именно поэзия 30-х годов иллюстрирует этот процесс наиболее ярко и многогранно.
Благотворные последствия национальной политики партии и Советского государства сказались на развитии младописьменных литератур. Важной вехой в их развитии стал Первый всесоюзный съезд советских писателей. В речи М. Горького, в докладах и выступлениях делегатов съезда живо обсуждались проблемы народного творчества, национальных традиций, взаимосвязей литератур, издательской деятельности.