(1906–1971)
С литовского
Пир в горахПеревод Н. Тихонова
Все выше в горы мчались мы,
Асфальт дорог синел
Между камней, темнее тьмы,
Кружася в вышине.
Здесь сон коричневой руды,
Чьи жилы длинные тверды,
И лес, чьи желтые листы
Мерцанье меди льют.
К чертям слетим мы с высоты,
Казалось, в пропасть тут.
Нас горный дух хранил в горах,
Вино крепчало в погребах.
А где кустарник в скалах лег,
Висел чабаний крик,
Баранов двигался поток
По гребню напрямик.
Пред нами плыл библейский вид.
Раскрылись гор хребты.
По разноцветью мшистых плит
Баранов шли гурты.
Исчезло солнце. Дождь и мгла,
Сползавшая в обрыв…
Чадра туманная легла,
Закрыв черты горы.
Но вдруг костер пахнул дымком,
Углей алмазный звон,
И вот баран уж под ножом,
Уже без шкуры он.
Вино из бочек, смол густей,
С колхозного двора.
Так угощай, чабан, гостей —
Далеко до утра!
Ты угощал героев в час
Великих грозных сеч —
Как друг встречаешь ныне нас
На древнем месте встреч.
И шашлыки кипят вокруг,
Трещит углей оскал,
И губы ветра сдули вдруг
Туман с кремнистых скал.
И кажется, что с чабаном
Любой из нас давно знаком.
Ходила чаша вкруг стола,
Хоть не было стола,
Но в честь товарищей хвала
По кругу шла и шла.
Вновь солнце нам улыбку шлет,
Светя на весь простор,
Мы жили, как один народ
Кировабадских гор.
И нам казалось, что мы все —
Чабана сыновья,
А день сверкал во всей красе —
Тебе, моя земля!
Уж звезд сплетались письмена
Над темнотой горы.
Земля, как друг, вручает нам
Осенние дары!
1947
На берегу ДунаяПеревод П. Антокольского
Расцветают фиалки на синем Дунае в апреле,
Пахнет ивовой зеленью, глиной весенних дорог.
Где-то песня звучит, и высоко взлетают качели,
На головке у девушки венской цветущий венок.
А сквозь дымку синеют зазубрины леса, и Вена,
В иглах стрельчатых башен, намечена тушью слегка.
Шпиль святого Стефана вдали проступает мгновенно,
И плывут, розовеют, клубятся над ним облака.
Я бродил по холмам и, в глуши пробираясь древесной,
На простом постаменте солдатское имя прочел:
«Петрас Дауба».
Кто он? Литовский ли пахарь безвестный,
Со свободой и правдой в австрийскую землю пришел?
Или жил в Шауляе, служил подмастерьем-рабочим?
Иль на озере вырос парнишка в рыбацкой семье,
Коренаст, как зеленый дубок, и смекалист, и прочен?..
Ранним утром он пал или под вечер, в сумрачной тьме?
В бликах пламени пенились синие волны Дуная.
А за Пратером плавилась вражеских танков броня.
Умирал пехотинец, родные края вспоминая,
Погибал, как корабль, в урагане сплошного огня.
Вот подходит работница и на могилу чужую
Молча сыплет фиалки и молча поникла в тоске.
И на грустную женщину с грустным участьем гляжу я
Что напомнит ей имя на этой могильной доске?
Долго, долго стоит и молчит эта женщина, сгорбясь.
Все в морщинах лицо под косынкою бедной цветной.
Неизвестная, скромная мать — изваяние скорби —
Над солдатской могилой, над нежной дунайской весной.
«Я не знаю, кем был он. Но здесь, у родного Дуная,
В тихом венском лесу, в аромате зеленых ветвей,
На могиле его я своих сыновей вспоминаю,
Двух погибших в концлагере милых моих сыновей.
Он пришел из далекой страны, где рождаются зори,
Был отважен, и весел, и юн, как мои сыновья.
И когда я к нему приношу материнское горе, —
Я уже не одна, и кручина светлеет моя».
«Не одна, слышишь, мать, не бедна одинокая старость,
Нет забвения павшим за правду в великой борьбе.
Видишь, мать, как весна на Дунае твоем разблисталась
Это родина наша привет посылает тебе».
1948
Село МихайловскоеПеревод П. Антокольского
Весь этот край я вижу, как во сне.
Здесь Пушкин жил, изгнанник и отшельник.
Играет луч на бронзовой сосне,
Качается под ветром старый ельник.
Как будто с той поры и сивый мох
И папоротник сохраниться мог.
Ветвистых лип аллея протянулась:
Здесь проходил изгнанник столько раз,
Здесь Анна Керн впервые улыбнулась,
Заметив блеск его влюбленных глаз, —
Недолго длилось чудное мгновенье,
Но вечным остается вдохновенье.
Вот бедный дом, где знал он строгий труд,
Где столько дней, нерадостных и мглистых,
Ждал, что его темницу отопрут,
И тосковал о братьях-декабристах;
Где сказка няни старенькой была
Полна таким значеньем, так светла.
Вот пробегает ветерок по ржи.
Струится Сороть. Озеро синеет.
Колхозный край, не знающий межи,
Богатым урожаем зеленеет.
Все дышит светом, юностью, весной
Там, где страдал невольник крепостной.
Ты говорил когда-то: «Здравствуй, племя
Младое, незнакомое…» И вот
Пришло тобой предсказанное время.
Твой вещий голос правнуков зовет, —
И с каждым днем вольней и полновесней
Душа народа отвечает песней.
1949
Голос ГрузииПеревод Н. Тихонова
В теснине, — может быть, Дарьяла,
В Пасанаури, где простор,
В игре волны светлей кристалла —
А может, в старой песне гор —
Слыхал я голос, что порою
Звучал волшебным звоном льда,
Его, как нечто дорогое,
Вложил я в сердце навсегда.
Гудели в нем бойцов удары
Далекой, сказочной поры,
Гудели стены храмов старых,
Водоворот шумел Куры.
Чонгури звон, и арфы пенье,
И смех грузинок молодых,
И виноград, и нив цветенье
В долинах я нашел твоих.
И этот голос сердцем правит,
И манит вдаль волны звончей:
Как великан, гудит Рустави
Огнем мартеновских печей.
Здесь люди, скалы, сталь — как песня
Все счастье жизни ей дано.
Размах мечты еще чудесней,
Грузина сердце им полно.
1950
САМЕД ВУРГУН(1906–1955)
С азербайджанского
ПамятьПеревод Н. Асеева
Ты мне говорила, расставаясь:
«Не вернуть в гнездо тебя, мой аист!»
Много лет прошло с тех давних пор.
Много раз тебя искал мой взор,
Если рассказать про все, что было,
На бумаге выцветут чернила.
Да и как сказать, про что начать?
В книге жизни — мелкая печать.
Города меня в объятья взяли,
Но цветут у памяти вначале
Ручейковых струек повторенье,
Веянье акаций и сирени,
Золотого колоса поклон,
Муравою выстеленный склон,
Вешних трав туманное куренье,
Вешних звезд неясное горенье.
Все бежит передо мной гурьбою,
Что могло бы стать моей судьбою.
Да еще глаза мои влекли
Тянущие к югу журавли…
Треск поленьев, дым родного дома —
Как все это близко и знакомо!
Сырость пола, теснота тахты,
Бедной жизни мелкие черты,
Нежный перезвон родного саза.
Как тебя узнать я мог бы сразу —
Тихую столетнюю судьбу,
Легшую на материнском лбу!
Эту жизнь я бросил за собою,
Что могла бы стать моей судьбою.
Ты мне говорила, расставаясь:
«Не вернуть в гнездо тебя, мой аист!»
Долго-долго много лет подряд
Те слова в груди моей горят.
С губ твоих они все раздаются,
С губ твоих, что плачут и смеются,
С губ твоих, горячих и поблекших,
Прямо в сердце, прямо в душу легши.
Песню, сердце, силу, жизнь бодрят
Много весен, много зим подряд.
Матери остывшее объятье…
Нет, не мог с тобою потерять я
Звона песни, сердца чистоты,
Если в сердце оставалась ты!
Буря, прочь от этого порога!
Вот гляди, как я запомнил много,
Как сквозь боль, и скорбь твою, и тьму
Я стремился к сердцу твоему.
Мой привет летит к тебе с дороги,
Мой привет тебе поклоном в ноги.
Мой привет струится по ночам
По скользящим месяца лучам.
Мой привет тебе, моей любимой,
Мой привет летит к тебе сквозь дымы,
Мой привет, тебе без слов понятный, —
Той, кого времен не тронут пятна.
Мой привет веселью этих дней,
Жизни светлой, совести моей!
Ты же, видящая эти дни,
Голос свой с моим соедини.
Подмети наш двор и домик бедный.
Не пропал я, не погиб бесследно.
Пусть соседи к нашим льнут воротам
Поздравлять тебя с моим приходом,
Говорить, что матери примет
Много носит на себе поэт!
Ты — моя природа и искусство,
Без тебя бы сердце было пусто;
Будь благословенно, молоко,
Брызнувшее песней далеко!
Будь благословенна навсегда,
Давшая мне силы для труда!
Сядь со мною, мать моя, поближе,
Пусть нам будет шелестящей крышей
Дерево любимое одно —
Дерево страны моей родной…
Чтоб под этим густолистым скатом
Новый день смеялся над закатом.
Пусть читают все, что напишу,
Все, что в сердце с детства я ношу.
Чтобы встал до самых легких облак
Твой высокий, драгоценный облик.
Чтобы быть последним злому дню,
Дню, в который клятве изменю.
1935
Философия жизниПеревод Б. Пастернака
Как уносятся птиц вереницы,
Поколенья уходят в отлет, —
Человечество то веселится,
То отраву смертельную пьет.
То в тисках, то ломая оковы,
Точно русла стареющих рек,
Изменяются снова и снова
И вселенная и человек.
Всех на счастье влечет изначала,
Но, над нами смеясь искони,
Подпускало к себе, ускользало
И звало на бегу: «Догони!»
О безумная, дивная пери,
Брось негодную, злую игру,
Я свидетельствую и верю:
Все живое стремится к добру.
Этой тяги таящейся ради
Окажи свою помощь живым.
Смерть — проклятое ада исчадье,
Жизнь — сияющий серафим.
С сотворения мира две силы —
Свет и тьма — в вековечной войне.
Тьма — зияющая могила,
Солнце — к воле взывает извне.
Зло досталось вселенной в наследье
В незапамятные времена,
Но, дыханье зимы обезвредя,
Настает в наших душах весна.
Между горестями и весельем
Нет похожего ничего.
На два мира особенных делим
Мы уныние и торжество.
Но крылит из столетья в столетье
Мысль, исполненная огня, —
И фантазия щелкает плетью,
Погоняя веками коня.
Утро счастья, таинственный гений,
Перелей благодать через край,
Осчастливь и направь поколенье,
Руку помощи людям подай.
Чем ты радовать станешь, стихия,
Если будешь, как камень, гола?
Как бездетности недра сухие,
Бесполезные гибнут дела.
Не сойди же со сцены в бесплодье,
Стань за новую правду горой.
Дай победу над рабством свободе,
Славой сторону нашу покрой.
Божество прошлых дней, угнетенье,
Нами вдоволь натешилось встарь.
Отжила и становится тенью
Эта подлая старая тварь.
Счастье — детище нашего века
И, как истинное дитя,
Улыбается человеку,
Солнцем будущего светя.
1942
Я не спешу…Вольный перевод К. Симонова
Все в звездах небо, с моря дует ветер.
Мы встретим за стаканами зарю.
Не говорю: «Забудем все на свете!» —
«Согреемся немного», — говорю.
Пусть длится ночь, пусть опоздает утро, —
В объятьях дум сижу я у огня.
Пусть то, что я скажу, не так уж мудро,
Но мудрость друга — выслушать меня!
Пока любить и петь я мучим жаждой,
Пока, живой, теплом земли дышу,
Я жизнь продлю в ее мгновенье каждом,
Мне некуда спешить.
Я не спешу.
Любовь моя! Чтоб лет моих не выдать,
Не говори, что я устал и стар.
Я видел меньше, чем хотел бы видеть!
Встань, обойдем земной летящий шар!
И если парус дум моих летучих
Нас бросит в океаны и моря,
Не бойся! Я дорог не знаю лучших,
Чем те, где не встают на якоря.
Звезда ль меня лучами с неба тронет,
Иль сам звезду на небе погашу,
Пусть радость и печаль своих коней не гонят,
Мне некуда спешить.
Я не спешу.
И ты, мой друг, охотник, всю округу
Облазивший со мною на веку,
Давай пройдемся медленно по лугу
И «здравствуй» скажем каждому цветку.
Я должен над цветами наклониться
Не для того, чтоб рвать или срезать,
А чтоб увидеть добрые их лица
И доброе лицо им показать.
Они раскроются по доброй воле
На час, на день, на сколько попрошу.
Куда спешить мне? Я не ветер в поле! —
Мне некуда спешить.
Я не спешу.
Пусть туча медленней пройдет над нами.
Пусть медленней течет река. И пусть,
Весь мир на капли разделив глазами,
Я каждую запомню наизусть.
Не думай, я не постарел, я просто
Хочу, чтоб все в нас оставляло след,
Чтоб мы, не доживающие до ста,
Прожить умели за день десять лет.
Пусть не спешит перо в руке поэта
Скорее книгу жизни завершить,
Пусть длится день!
Пусть вертится планета!
Я не спешу.
Мне некуда спешить.
1953
ТелогрейкаВольный перевод К. Симонова
Ты помнишь, друг, как я назад три года
В Москве с утра к тебе ворвался в дом?
И сколько б мы ни пили в ту погоду,
Дай бог, чтоб чаще было так, вверх дном!
Южанин, был я в ту метель простужен,
И как же ты ругал меня, корил!
Что даже пусть я сам себе не нужен,
Тебе я нужен! — так ты говорил.
Сняв телогрейку, теплую от тела,
Ее мне по-солдатски подарил.
«Простуженный поэт — дрянное дело!
Не смей болеть!» — так мне ты говорил.
И голос твой, как огонек за вьюгой,
Не позабуду я, пока живу.
Пусть будет щепкою подарок друга, —
С той щепкой я моря переплыву!
Когда теперь с ружьем в степи шагаю
И зимний холод режет, как стекло,
Я сразу телогрейку надеваю,
Хранящую еще твое тепло.
Когда в Баку ударит норд весенний,
И с легкими опять вдруг канитель,
И все родные хором — нет спасенья —
Зовут врачей, чтоб класть меня в постель, —
Я надеваю телогрейку эту
И в ней сижу упрямо у огня.
Каких врачей еще искать по свету,
Когда ты взялся вылечить меня!
1953
Поэт, как рано постарел ты…Вольный перевод К. Симонова
Поэт, как рано постарел ты…
Ты, говорят, счастливый самый,
Хотя всю жизнь ты горем сыт, —
Как снег в горах, оно висит
Над головой твоей упрямой.
И скольких бы других ни грел ты,
Ни влек бы к сердца очагу,
Вся голова твоя в снегу!
Поэт, как рано постарел ты…
Вчера, когда окончил ты
Читать… Когда, в руках цветы,
Безмолвная, перед поэтом
Стояла девушка с букетом,
Как долго на нее смотрел ты,
Читая у нее в глазах
Наивное по-детски: ах!
Поэт, как рано постарел ты!
Охотой увлекался ты,
Под буркой ночевал в пустыне
И за козлами по стремнине
Спускался с горной высоты.
Как прежде, брал их на прицел ты,
Но пули мимо них прошли
И только свистнули вдали:
Поэт, как рано постарел ты!
Ты был жесток в житейских схватках,
Был друг друзьям, был враг врагам.
Но тот, кто в жизни только лгал,
Кто дружбу предлагал, как взятку,
Кто с лестью лез — чтоб подобрел ты,
Сейчас, скрывая торжество,
В твой дом вползая, шепчет:
«О Поэт, как рано постарел ты…»
Да, голова твоя седа,
Поэт. Но это не беда:
Ни женщина, что ты любил,
Ни родина, чьим сыном был, —
Те двое, для кого горел ты, —
Пусть голова твоя седа,
Тебе не скажут никогда:
«Поэт, как рано постарел ты!»
1953